Медведицу с медвежатами показывали по телевизору. Я увидела и вспомнила.
Мне тогда было лет пять. Или четыре? Зимой мы с мамой жили у какой-то папиной родни в глухой северной деревне. Зачем мы туда из города поехали? Вроде, папа был в командировке, а мы жили в общежитии, и нас почему-то выселили, а почему, надо маму спросить.
Помню избу, стены из брёвен, и какие они были шершавые, и как пахло: печкой, едой, чем-то сладким, травами, а на улице морозом и свежестью. В углу горела свечка, освещала нарисованные лица. Мужчины строгие, бородатые, а женщина — добрая и печальная. Кошка жила, серенькая, полосатая, звали Муркой и предсказывали по ней погоду. Умывается, значит, погода хорошая, на печке сидит — к морозу. Тикали часы, дом потрескивал и вздыхал, особенно, по ночам.
Жили в доме баба Оля и баба Катя. Кем они папе приходились, я не знала. Хорошие такие были, добрые, лица и руки все в морщинах, а мама совсем молодая, красивая. Баба Катя смешно говорила, цокала. У нее получалось: «доценька, цаю хочешь?»
Как-то мы все вчетвером пошли в баню. Она стояла рядом с домом, и снаружи была темная, но не такая темная, как изба, а внутри жёлтая, как мёд. Очень было жарко, пахло травой, и пар валил. Всё там плавало в этом пару. И я увидела: в углу такой маленький-маленький, чёрненький, постанывал чуть-чуть, у меня в груди сжалось, и я сказала:
— Медвежонок.
Три лица повернулись ко мне. Бабушкины лики худые, а мамино распаренное, с красными пятнами.
— Ты чего, опять играешь? — спросила мама.
Когда я была совсем маленькая, часто видела каких-то людей и зверей. А больше никто их не видел. Когда я маме говорила, что в углу кто-то стоит, она сначала удивлялась, потом стала пугаться и спрашивать, это правда или это такая игра? Я не понимала, почему игра, но один раз кивнула, и мама заулыбалась. И я потом всегда говорила, что игра. Я подросла и перестала их видеть.
— Где медвежонок? — спросила баба Катя.
Я хотела сказать, но голова закружилась, и всё стало меркнуть.
— Сомлела, — сказал кто-то.
Дальше мы были уже в избе. Я лежала на лавке, и баба Оля давала мне тёплый чай с медом. Она-то сама пила горячий, прямо кипяток. Я один раз попробовала и язык обожгла.
Баба Катя, которая цокала, тоже чай пила, только за столом. И сказала:
— Ну, может, и верно говорят.
— Болтай больше! Да что говорят-то? —перебила баба Оля.
— Вы о чём? — спросила мама, — она была такая румяная, на плечах белое полотенце, и волосы мокрые, длинные.
— Сказки это, — отрезала баба Оля.
Потом мы еще попили чай, и баба Оля сказала:
— Да расскажи, ведь не вытерпишь.
Баба Катя и рассказала:
— Это давно приключилось. Была в одной семье девка на выданье, Матрёна. Парни сватались, а она отказывала. Они и стали дразнить, мол, за кого замуж пойдешь, за волка, за медведя? Отец осерчал, уж любому сбыть хотел, пока не перестарок. Приехали сваты из дальней деревни. Мужики все лохматые, здоровые, бабы в теле. Отец дочку сговорил, да и обвенчали в тот же день. Вся деревня судачила, как же так? А он вот так решил. И уехали молодые.
Тогда война была, красные, белые, разные. Потом красные насовсем пришли, и этого её мужа лесником поставили. Михаил его звали, жили они там, где леспромхоз нынче. А муж как-то зимой в лес пошёл и пропал. Матрёна тяжелая, рожать скоро, а дома одна. Маялась, маялась, мужа искала, сколько могла, да нет его. Взяла ружьё, узелок с вещами и к родителям пошла. Продрогла по дороге, как дошла, так и рожать стала.
Баба Катя замолчала.
— Чего уж там, досказывай, —сказала баба Оля.
— А чего там? Говорят, родила увечного, он и помер. И она померла. А Михаил так и сгинул.
— А ещё говорят, мальчонка уж больно странный был, и не сам он, — тут баба Оля взглянула на меня и умолкла.
— Да мало ли что. Сказки, — заключила баба Катя.
Мама кивала, вежливо улыбалась, отпивала из чашки. Теплилась, мерцала свеча, лики на стене оживали, приближались, отдалялись. Я смотрела, веки тяжелели, закрывались, я опять смотрела и уснула.
Проснулась оттого, что медвежонок скулил. Тихонько-тихонько, у него уже сил не осталось. Я вылезла из-под толстой пахучей овчины и прошмыгнула к двери. Кошка поглядела вслед неодобрительно, но ничего не сказала.
Я открыла дверь и чуть не задохнулась, так было холодно, и ветер. Медвежонок лежал у самого крыльца. Я подхватила его, мокрого, ледяного, и скорей назад, в тепло. Легла обратно и стала его греть, гладить. Сначала мы оба дрожали, а потом перестали. Глазки у него были маленькие, коричневые, он смотрел и вздыхал. Голодный ведь! Я взяла Муркино блюдце с молоком, тыкнула его мордочкой. Он облизнулся, а пить у него не получалось. Я тогда стала палец окунать и совать ему в рот. Мурка подошла, обнюхала и фыркнула, молоко отбирать не стала. Когда блюдце опустело, я прижала медвежонка к себе. Он посопел, поворчал, устроился на руках, и мы заснули.
— Вставай, внуценька, — сказала баба Катя.
Медвежонка не было, а блюдце стояло под лавкой, я его вчера туда задвинула. После завтрака мы вышли погулять. От крыльца тянулась цепочка маленьких медвежонкиных следов. Я скосила глаза на маму: видит или нет? Но мама смотрела наверх. Я тоже посмотрела. Небо было голубое-голубое, и Солнце на нем яркое-яркое.