Глава 1
«Обратный билет должен стоить дороже: можно, в конце концов, не поехать, но нужно вернуться». Альфонс Алле
N обосновался и вырос у железной дороги. На самом деле она даже разрезала его пополам, словно лист бумаги ножом. С одной стороны – старый район, зеленый до рези в глазах с заковыристыми проспектами и городскими легендами, с другой – высокий новодел и администрация с загсом, поликлиникой и ровными, словно рельсы, улицами.
Мы, жители первого района, привыкли к подмосковной особой тишине, в которой растворяешься после шумной и беспокойной Москвы. Разрушалась она лишь поездами да электричками по расписанию. Пройдет товарняк, и снова мир и благодать. Помню, как по гулу рельс можно было научиться различать приближение поезда. Если он где-то недалеко, они тихонечко вибрировали. А потом все пропадало.
Летом в нашем дворе маленький рай: птицы поют, дети с трех хрущевок играют в одном дворе без взрослых, старики играют в шашки, нарды или карты, а их жены развешивают кипельно-белое белье во дворе, сердито покрикивая время от времени на беспечных мальчишек с мячом.
Дед мой, как всегда, выглядел с иголочки. Неизменно на улицу он выгуливал костюм: рубашку, пиджак и брюки, на ногах – старомодные сандалии с закрытыми носами, а в нагрудном кармане спрятан тщательно выглаженный мной носовой платок. Еще у деда всегда была с собой авоська, на случай каких-нибудь выкинутых в продажу вкусностей, или же он просто шел с ней за хлебом.
Утром дед ходил с бидоном за молоком. Я частенько просилась взять меня с собой, чтобы весело позвякать бидоном при ходьбе, а еще любила такую железную модную сетку для яиц, мне она тогда казалась произведением искусства среди всех походно-магазинных сумок.
Мы выходили на проспект и шли сначала в киоск за свежей газетой, которую всегда откладывали для моего деда, поэтому он никогда не оставался без свежих новостей. Телевизору он не привык доверять. В киоске также можно было купить наклейки для журнала Panini, поглазеть на китайские тамагочи, ручки с четырьмя цветами одновременно, безумные кислотные лизуны, модные чокеры с солнышком, лазерные указки и прочий разноцветный и веселый ширпотреб, что так радует детские глаза.
Потом мы шли, собственно за хлебом в маленький магазин на углу, а оттуда уже в сторону дома, если не нужно было по пути заглянуть в сберкассу или на почту.
Так начиналось наше утро, если я не была в саду или школе, и эти моменты остались для меня самими дорогими воспоминаниями. Дома дед неспешно заваривал чайник и потом читал газету за подоконником. К чаю были бутерброды с маслом и вареньем и всегда конфетка для меня. Я любила смотреть, как дед пьет чай из большущей кружки, как размешивает сахар, как придерживает ложку. Как он смотрит футбол по телеку, закинув ногу на ногу. Как курит на балконе, как поправляет шапку-ушанку, которую я прошу у него иногда поносить, как тасует карты, как готовит завтрак для меня. Помню руки деда до мельчайших подробностей, до морщинок и смуглой кожи и больших надежных ладоней. Много-много всего. Я помню все это очень подробно, в красках, будто у меня в голове карта памяти, но иногда не могу вспомнить чего-то очень важного, но другого.
С дедом было здорово смеяться обо всем. Бывает, тараторишь-тараторишь, как сорока, рассказываешь всякое, и вот за окном пролетает товарняк, а каждый обыватель знает, что товарняк длинный, и примерно минуту ничего не будет слышно. И ты замолкаешь с открытым ртом, и в этот момент гул заполняет все вокруг, а мгновение становится той самой вечностью, что потом ищешь в своих закоулках памяти, чтобы ответить себе на какие-то важные вопросы.
Теперь мне видится, что этот товарняк и есть та самая карта памяти в моей голове. Когда он с грохотом проезжает мимо, все, что происходит в эту самую минуту, остается с тобой навсегда. Ты словно сохраняешь картинку, чтобы потом в будущем вернуться к ней, если тебе это нужно. Как пазл, который собираешь всю свою жизнь…
Глава 1
«Обратный билет должен стоить дороже: можно, в конце концов, не поехать, но нужно вернуться». Альфонс Алле
N обосновался и вырос у железной дороги. На самом деле она даже разрезала его пополам, словно лист бумаги ножом. С одной стороны – старый район, зеленый до рези в глазах с заковыристыми проспектами и городскими легендами, с другой – высокий новодел и администрация с загсом, поликлиникой и ровными, словно рельсы, улицами.
Мы, жители первого района, привыкли к подмосковной особой тишине, в которой растворяешься после шумной и беспокойной Москвы. Разрушалась она лишь поездами да электричками по расписанию. Пройдет товарняк, и снова мир и благодать. Помню, как по гулу рельс можно было научиться различать приближение поезда. Если он где-то недалеко, они тихонечко вибрировали. А потом все пропадало.
Летом в нашем дворе маленький рай: птицы поют, дети с трех хрущевок играют в одном дворе без взрослых, старики играют в шашки, нарды или карты, а их жены развешивают кипельно-белое белье во дворе, сердито покрикивая время от времени на беспечных мальчишек с мячом.
Дед мой, как всегда, выглядел с иголочки. Неизменно на улицу он выгуливал костюм: рубашку, пиджак и брюки, на ногах – старомодные сандалии с закрытыми носами, а в нагрудном кармане спрятан тщательно выглаженный мной носовой платок. Еще у деда всегда была с собой авоська, на случай каких-нибудь выкинутых в продажу вкусностей, или же он просто шел с ней за хлебом.
Утром дед ходил с бидоном за молоком. Я частенько просилась взять меня с собой, чтобы весело позвякать бидоном при ходьбе, а еще любила такую железную модную сетку для яиц, мне она тогда казалась произведением искусства среди всех походно-магазинных сумок.
Мы выходили на проспект и шли сначала в киоск за свежей газетой, которую всегда откладывали для моего деда, поэтому он никогда не оставался без свежих новостей. Телевизору он не привык доверять. В киоске также можно было купить наклейки для журнала Panini, поглазеть на китайские тамагочи, ручки с четырьмя цветами одновременно, безумные кислотные лизуны, модные чокеры с солнышком, лазерные указки и прочий разноцветный и веселый ширпотреб, что так радует детские глаза.
Потом мы шли, собственно за хлебом в маленький магазин на углу, а оттуда уже в сторону дома, если не нужно было по пути заглянуть в сберкассу или на почту.
Так начиналось наше утро, если я не была в саду или школе, и эти моменты остались для меня самими дорогими воспоминаниями. Дома дед неспешно заваривал чайник и потом читал газету за подоконником. К чаю были бутерброды с маслом и вареньем и всегда конфетка для меня. Я любила смотреть, как дед пьет чай из большущей кружки, как размешивает сахар, как придерживает ложку. Как он смотрит футбол по телеку, закинув ногу на ногу. Как курит на балконе, как поправляет шапку-ушанку, которую я прошу у него иногда поносить, как тасует карты, как готовит завтрак для меня. Помню руки деда до мельчайших подробностей, до морщинок и смуглой кожи и больших надежных ладоней. Много-много всего. Я помню все это очень подробно, в красках, будто у меня в голове карта памяти, но иногда не могу вспомнить чего-то очень важного, но другого.
С дедом было здорово смеяться обо всем. Бывает, тараторишь-тараторишь, как сорока, рассказываешь всякое, и вот за окном пролетает товарняк, а каждый обыватель знает, что товарняк длинный, и примерно минуту ничего не будет слышно. И ты замолкаешь с открытым ртом, и в этот момент гул заполняет все вокруг, а мгновение становится той самой вечностью, что потом ищешь в своих закоулках памяти, чтобы ответить себе на какие-то важные вопросы.
Теперь мне видится, что этот товарняк и есть та самая карта памяти в моей голове. Когда он с грохотом проезжает мимо, все, что происходит в эту самую минуту, остается с тобой навсегда. Ты словно сохраняешь картинку, чтобы потом в будущем вернуться к ней, если тебе это нужно. Как пазл, который собираешь всю свою жизнь…
