И вновь про магазины...
Коммунист в походах по магазинам как пришитый следует за вороватым Сверчком. Дело в том, что у того по прибытии в часть оказывается товара больше чем у всего нашего расчета. - Ну, скажи, скажи - кипятится Саня Зайцев - где ты это все взял?! - Купил - Сверчок невозмутим. - Да на какие деньги?! - Ты чё, Коммунист, - прет как на прилавок Сверчок - ты чё людЯм кишки на нервы наматываешь?! Мне может из дома прислали? Проверить сие утверждение трудно. Хотя верится в это слабо, так как дома у Женьки трое сорванцов и, он сам рассказывал, с деньгами всегда напряженка. А посему Сверчок попадает под плотную опеку Коммуниста. Доверчивость местного населения превосходит всякие границы. На улице у магазинов стоят бесхозные велосипеды, просто прислоненные к забору. Продавец спокойно уходит из торгового зала со словами: - Вы пока выбирайте. Я на минутку в подсобку, сейчас подойду. - Сверчок, зараза, где мужской одеколон? - сквозь стиснутые зубы цедит Саня - Вот сейчас только здесь стоял! - А я брал?! Ты видел?! На - обыщи! - шипит, готовый взорваться от возмущения, Сверчок. Коммунист неумолим, и при выходе из магазина устраивает настоящий шмон. Одеколона нет. Саня бормочет слова извинения. На него больно смотреть. Прибегает Радик. - Там, нивермаг крассовка привезли. Адыдас. Кроссовки нужны всем. Рвем к универмагу. Но тут выясняется, что разгрузка товара только началась. А из огромной фуры выгружают ещё и калоши, в обиходе называемые татарскими. Пока примут товар, торговать начнут не раньше обеда. Мы стоять и ждать не можем. Нужно закончить работу. Возвращаемся через два часа, и тут наши надежды на чудо кроссовки лопаются как мыльный пузырь. Перед дверями магазина огромная толпа тетенек и дяденек из местных. Что нам достанется хоть одна пара - даже мечтать не приходится. Понуро топчемся в сторонке. Чего ждём? Наверное чуда... И чудо происходит. Обувь, буквально, сметается с полок. Но берут не кроссовки, на ура идут калоши. Калоши настоящие: Красивые, блестящие. Ходи куда захочешь, И ноги не промочишь! Верх инженерной мысли и спортивного дизайна, великолепные кроссовки, сиротливо лежат на полках, ожидая нас. Счастливые возвращаемся в часть. Что ж, как говорится: каждому своё. Кесарю - кесарево, а белорусу - татарские калоши. Сверчок вынимает из коробок и любовно раскладывает на одеяле приобретённые шмотки. - Да вот же он, этот одеколон. Что я говорил! - Стукнись, Коммунист. Это я потом сбегал и купил. - Я щас тебя стукну, таракан паршивый. - Ну, ты неисправим. - в голосе Сверчка грусть и сожаление. Но он все же опасливо прячется за наши спины.
Подъём! Подъём! - дневальный длинной палкой с размаху лупит по брезентовому верху палаток. Сегодня побудка особенно эффективна. Всю ночь сеял мелкий противный дождь, всю ночь вбирали в себя парусиновые потолки его сырость. При каждом ударе на спящих обрушивается бодрящий холодный душ. И очередная палатка взрывается матом и проклятиями на голову дневального. Тот же, невозмутимо продолжает своё движение. С отвращением откидываю волглый полог. Хорошо нашим алоярам: можно для сна урвать еще часик оставшийся до завтрака - время отведенное на зарядку и умывание. Мне же, тащиться к штабу, получать распределение на работы. Три горестных вздоха... Один решительный выдох, и прыг-скок, прыг-скок. Прыг через лужу, скок через другую, хлюп в третью. Дорожка ведущая к штабу вся покрыта лужами... Нет, не так. Дорожка ведущая к штабу вся покрыта островками в одной нескончаемой луже. Казалось бы, здешняя песчаная почва должна как губка впитывать дождевую воду. Так нет. Стоит шеркнуть ногой, и под лужей обнаруживается сухая полоска песка. Намокает только верхний тонкий слой. Таким свойством муки пользовались сельчане во времена продразверсток. Как только отряд красноармейцев входил в село, мешки с мукой тут же летели в колодец. Ну, какому здравомыслящему, особенно городскому, человеку придет в голову искать хлеб в колодце. И мука в мешках, покрывшись тонкой пленкой теста, спокойно пережидала обыск. Возвращаясь к палатке, с удивлением вижу одинокую фигуру Деда Хмелёва. Нахохлившись, он сидит на сырой скамейке курилки, попыхивая своей самокруткой. - Ты чего это, Иван, здесь? Из палатки, что ли, выгнали? - Да ну, Сань, сам ушел. Не могу я этих паскудников больше слушать. Только проснутся, и давай друг дружку чихвостить: и в хвост и в гриву, и в Бога и в душу. Такие коленца заворачивают, у меня, у старика, уши пухнут. Ты же знаешь, сидел я. Так мы и то там так не выражались. Мы как проснемся, друг дружке доброго утра говорили, а эти... Дед Хмелёв безнадёжно машет рукой. С ним трудно не согласиться. Сочный, с переливами, мат, напрочь вытеснил нормальную речь из наших палаток. Я не сноб и не ханжа, и воспитывался не в пансионе для благородных девиц. Но и мной иногда овладевает желание забиться куда-то подальше с книгой, или пообщаться с кем-то на нормальном языке. Выход неожиданно находится в дежурствах на "Водозаборе".
Но, про "Водозабор" в другой раз.
Читайте также.