5 февраля 1939 года
Утром я сразу вспоминаю подслушанный накануне разговор о молодежных шайках города Лейпцига. Но, увы, ни яркий солнечный свет, ни ранний час не помогают мне найти ответ на вопрос, что с этим делать.
Я брожу по комнатам нижнего этажа, по пятам за мной ходит Куши. Надо как-то сообщить об этом герру Беккеру. Знаком ли он с вожаками шаек? Надо их предупредить. Мне становится все больше не по себе. Атмосфера сгущается, совсем как перед Хрустальной ночью в конце прошлого года.
В комнате с окнами в сад я нахожу на журнальном столике газету, двухдневной давности номер «Ляйпцигера». В нем полный текст выступления Гитлера в Рейхстаге. Целый разворот, даже с лишком. Я опускаюсь в кресло и начинаю читать.
…Когда весь мир вопит о том, что Германия, пользуясь своей военной мощью, будто бы грабит соседние страны, мы заявляем: иностранная пресса искажает факты. Вопреки тому, что пишут о нас, Германия дала право на самоопределение десяти миллионам немцев, не поставив под ружье ни единого солдата. И ни англичанам, ни другим народам Запада лучше не совать свой нос в сугубо немецкие дела. Рейх никому не угрожает, мы лишь защищаемся от попыток интервенции со стороны третьих стран… И мы не потерпим вмешательства западных стран в наши дела…
…В чем причина наших экономических проблем? В банальной перенаселенности наших земель! В Германии средняя плотность населения составляет 135 человек на квадратный километр, при этом на протяжении последних полутора десятков лет нас не перестает грабить весь мир. Немцы не враги англичанам, французам или американцам, все, чего мы хотим, – жить в мире и согласии со всеми. Однако еврейские и нееврейские агитаторы накаляют обстановку, всеми правдами и неправдами настраивая жителей других стран против немецкого народа… Но Германия не свернет с избранного ею курса на борьбу против мирового еврейства. Стыдно смотреть, как весь демократический мир, заливаясь горючими слезами сострадания к несчастному еврейскому народу, сквозь те же слезы кричит: «Нет, мы не можем принять у себя евреев!» А ведь речь идет о странах, где население составляет всего 10 человек на один квадратный километр! И ничего, что Германия одна веками тащила на себе этот груз, этот рассадник заразы и политической смуты. Так что сегодня мы лишь исправляем то, что они портили на протяжении многих и многих лет.
…Европа не будет знать мира до тех пор, пока окончательно не решит еврейский вопрос. Во времена моей борьбы за власть именно евреи чаще всего осмеивали мое пророчество о том, что настанет время, когда я стану во главе Германии и начну решать еврейский вопрос. Они хохотали тогда, хохотали громко, от души. Думаю, сейчас им не до смеха.
Так вот вам еще одно мое пророчество: если международному еврейству все же удастся развязать новую мировую войну, то результатом ее станет отнюдь не большевизация всего земного шара и не победа еврейства, но, напротив, полное уничтожение еврейской расы в Европе.
Я опускаю газету. Что, если будет война? Что, если она доберется до Англии и Вальтер и другие беженцы больше не будут в безопасности? Что, если вот это расползется по всему миру? Я опять вспоминаю лейпцигские шайки и думаю: если мы не победим это зло здесь и сейчас, оно наберется сил и затопит сначала Европу, а потом и весь мир. Значит, пора переставать думать о своих проблемах и о своей безопасности и начать выполнять обещание, данное Вальтеру.
Одевшись, я отправляюсь в школу, но сначала захожу в кафе. Лену я не видела с декабря, когда встречалась у нее с фрау Келлер. Колокольчик на двери звякает, когда я вхожу, Лена поднимает голову и с удивлением смотрит на меня.
– Хетти! – Она подходит ко мне, чтобы поздороваться. В кафе полно рабочих: одни идут со смены домой, другие, наоборот, только собираются на работу. Сильно пахнет табаком, потом и копотью. – Пойдем в гостиную.
На кухне трудится ее мать. По-моему, она постарела. В волосах прибавилось седины, плечи поникли. Платье повисло на ней как на вешалке, да и сама Лена исхудала так, что щеки ввалились. Ее лоб пересекла морщина, в углах губ залегли горькие складки. Не помню, чтобы я видела их раньше.
– Как вы? – спрашиваю я.
Женщины переглядываются. Мать Лены поворачивается к плите и кладет на сковороду картошку и бекон с небольшим кусочком масла.
– Да так, – отвечает Лена и тыльной стороной ладони вытирает лоб. – Справляемся.
Я киваю. Повисает неловкая пауза.
– Я подумала, может, ты сумеешь передать фрау Келлер сообщение. Кстати, – помешкав, добавляю я, – оно может и тебя заинтересовать. Это касается твоего мальчика.
Она быстро кивает:
– Да?
– Британцы берут к себе еврейских детей. Они будут жить в приемных семьях до тех пор, пока родители не смогут их забрать. Один мой знакомый берется организовать места в поезде. Это сложно, желающих очень много, но он не оставит попыток, пока не отправит детей Келлеров. Если хочешь, он и твоего мальчика тоже устроит.
Лена снова кивает:
– Я об этом слышала. Говорят, что один политик пытается пробить такую же программу в Америке. Если у него получится, то детей будут вывозить вдвое больше… – Ее лицо кривится от горя. – До чего мы дожили, что собственных детей приходится отправлять бог знает куда, к чужим людям?
Не знаю почему, но я вдруг беру ее за руки:
– Не оставляй надежды, Лена. Надо бороться всеми возможными способами.
Ее глаза наполняются слезами, и она отворачивается от меня.
– Мне пора, не то опоздаю в школу. Но я обязательно вернусь. Надеюсь, с хорошими новостями.
Когда я выхожу из кафе на улицу, на сердце у меня так легко, как не было уже много недель подряд. В школе улучу момент рассказать Эрне, что слышала про лейпцигские шайки. Герр Беккер решит, что с этим делать. Пусть и от меня будет прок. Небольшой, но все же.
В конце концов, не зря ведь говорят: знание – сила.
И я, улыбаясь своим мыслям, спешу к остановке трамвая.
1 марта 1939 года
Тошнота прошла. Совсем. Беспокоиться больше не о чем. К прекращению кровотечений могло привес ти сильное эмоциональное потрясение и горе. Я слышала, что такое бывает. Ну и что, без этих ежемесячных мучений даже легче жить.
Я собираюсь в школу, когда в коридоре начинает лаять Куши, приветствуя приход почтальона. Мама у себя в спальне. Удивительно, но она полностью одета. Впервые после смерти Карла она собирается выйти куда-то с самого утра. Когда я захожу к ней, она, сидя за туалетным столиком, заканчивает прическу.
– Доброе утро, мама, – здороваюсь я, не в силах скрыть удивление. – У тебя деловая встреча?
Она улыбается мне в зеркало:
– Пора мне уже собраться и вернуться к благотворительной работе. Нужда в детских домах острее с каждым днем… Сказать по правде, Хетти, мне ужасно страшно возвращаться к прежней жизни, но доктор говорит, что я должна пересилить себя, иначе болезнь навсегда останется со мной. А я совсем не хочу жить с ней дальше, – добавляет она с дрожью в голосе.
Я кладу руку ей на плечо и нежно его пожимаю:
– Наверное, доктор прав. Его уже ничем не вернуть. А он бы не хотел, чтобы ты, мама, была несчастна.
Она кивает и похлопывает меня по руке.
В дверь спальни стучат.
– Войдите, – отвечает мама, закрепляя шпилькой последнюю прядь на затылке и тщательно приглаживая ее.
Входит Вера.
– Письмо для фройляйн Герты, – говорит она, протягивая мне конверт.
Я сразу узнаю почерк Томаса.
Дорогая Хетти!
Я не видел тебя и ничего не слышал о тебе с вечера танцев, но все время думаю о тебе. И днем и ночью. Надеялся, может быть, ты напишешь мне, что моя ошибка прощена, чтобы я не мучился понапрасну. Я даже надеялся, что ты воспримешь это как комплимент, ведь он свидетельствует о силе и неизменности моей страсти к тебе, которую не поколебало твое молчание.
Я поторопился, но больше я эту ошибку не повторю. Ожидание – целомудренная, старомодная добродетель, и я подожду, так что не беспокойся. И пожалуйста, давай погуляем в воскресенье. Рядом со мной тебе совершенно ничего не угрожает. Может быть, сходим еще в кино попозже?
Я медленно складываю письмо и убираю его в конверт. Пытаюсь представить себя рядом с Томасом, как мы держимся за руки, целуемся, и не могу, становится тошно.
– Кто это тебе пишет? – спрашивает мама, закалывая шляпу большой булавкой с жемчужиной.
– Томас.
– И чего он хочет?
– Приглашает погулять в воскресенье. Потом хочет сводить меня в кино и так далее, вплоть до предложения руки и сердца, чего мне совсем не хочется.
– Так напиши ему и откажись. Он ведь должен понимать, что ты слишком хороша для него.
Глядя на маму, которая смотрит на себя в зеркало – волосы под шляпой тщательно уложены, на платье ни складочки, стройную шею обвивает золотая цепочка с кулоном из янтаря, – я вдруг понимаю, до чего же мы, женщины, беспомощны. Вот мама – весь ее мир вращается вокруг папы, словно Земля – вокруг Солнца, а он в это время любит другую, она рожает ему детей. Или я – вынуждена гулять с парнем лишь потому, что он кое-что обо мне знает. Да, знание – сила. Никуда не денешься.
– Но папа ведь тоже не был тебе парой, мамочка, а ты все же вышла за него.
– Не глупи! Посмотри, чего он достиг в жизни.
– Он был сыном простого крестьянина, без всяких перспектив.
– Когда мы познакомились, то нет. Тогда он уже проходил ученичество в газете, так что в конце концов мой выбор оказался правильным, разве нет?
– Может быть, и Томасу можно дать шанс? Он тоже проходит ученичество, и у него большие амбиции. В сентябре он идет в армию. Может быть, это сделает его более приемлемым.
– Герта…
– Я скажу ему, что мы просто друзья. Не волнуйся, мама. Я все ему объясню. Можно мне пойти?
– Если ты все недвусмысленно ему объяснишь, то да, конечно. От прогулки вреда не будет. К тому же вы так давно знакомы. – Она встает и берет свою сумочку.
– Спасибо, – вздыхаю я.
Избавиться от Томаса будет сложнее, чем я думала. Но ничего, справлюсь. Просто понадобится чуть больше времени.
Чмокнув маму в подставленную щеку, я ухожу.
Свежий ветер холодит лицо, пока я иду к дому Эрны. Письмо Томаса меня расстроило. Значит, он все же не хочет оставить меня в покое. Хотя я и защищала его перед мамой, сама мысль о том, чтобы вновь оказаться рядом с ним после той грубой и отвратительной возни, которую он затеял со мной в тот вечер, вызывает отвращение. И хотя Томас все же остановился, не доведя дело до этого, ощущение, что он пытался меня изнасиловать, осталось, и теперь каждая клеточка моего тела требует, чтобы я держалась от него подальше. Но, если я оттолкну его от себя, он может разболтать о нас с Вальтером. А я не могу рисковать. Слишком свежа еще память об Ингрид с ее доносом в гестапо, так что второе обвинение в осквернении расы мне ни к чему. Наверное, этот страх будет вечно висеть надо мной. Избавлюсь я от него когда-нибудь или нет?
– Я беспокоюсь за тебя, Хетти, – говорит Эрна, искоса поглядывая на меня, пока мы, преодолевая сопротивление ветра, идем к школе. – Ты прямо на себя не похожа, – добавляет она. – Такая бледная.
– Папа меня так и не простил. Я, честно, думаю, что если он не увидит меня больше никогда в жизни, то даже не пожалеет об этом.
– Ну нет, ты преувеличиваешь. Просто он очень занят, осваивается в новой роли. Время пройдет, и он все забудет.
– А через две недели Вальтер женится. Невыносимо думать… – Я сглатываю комок.
– А, так вот оно что.
Повернув за угол, мы оказываемся на открытом, поросшем травой пространстве Нордплаца, где ветер ударяет прямо нам в лицо. Эрна продевает руку мне под локоть, и мы обе низко наклоняем головы.
– Тебе надо взбодриться. – Эрна повышает голос, чтобы перекричать ветер. – Давай-ка сходим с тобой куда-нибудь и поищем тебе новую симпатию. Вот на той неделе, на марше в честь Дня молодежи, который БДМ устраивал совместно с гитлерюгендом, я встретила такого лапочку. Жалко, тебя не было. Он бы влюбился в тебя по уши. Для меня он ростом не вышел, да и умен чересчур, но ты другое дело…
Я тычу ее локтем в бок и смеюсь, впервые за несколько дней.
– Не нужно мне никого, Эрна, честно.
– Еще как нужно! Новая любовь – лучшее лекарство от старой. У меня в таких вещах большой опыт. – Она улыбается и подмигивает. – А еще это отличная маскировка. Ну подумай сама, как иначе убедить твоего отца, что ты снова вернулась на путь истинный? Пойдем в эту субботу на танцы к военным. Пожалуйста, Хетти.
– Мне не хочется.
– Почему? – Эрна останавливается, чтобы нас не услышали другие ученики, которые уже толкутся перед школой. – Я не понимаю.
– Я уже договорилась… погулять с Томасом.
– Что? Ты шутишь!
– Нет.
– Томас! Я, конечно, знаю, что он давно в тебя влюблен, но я даже не думала… нет, он славный и все такое, но, Хетти, ты же могла выбрать кого угодно.
– Он очень… убедителен. Он мне пишет. Иногда, по воскресеньям, мы с ним выгуливаем Куши. А еще он приглашает меня в кино.
– Только не говори мне, что у вас с ним что-нибудь было.
– Нет, ничего не было. Он, правда, пытался один раз, но я твердо дала ему понять, что надеяться ему не на что. Он пообещал впредь вести себя как джентльмен.
– Но, Хетти, если он тебе не нравится, скажи ему об этом.
– Да, я знаю. Когда придумаю как, то обязательно скажу.
– Не откладывай. Чем дольше будешь тянуть, тем тяжелее будет признаваться.
Надо бы рассказать ей о том, что мешает мне порвать с Томасом сразу, какую силу имеет он надо мной, но я молчу. Эрна скажет, что я неправильно веду себя с Томасом, что его надо уговорить, ведь он еще может внять голосу разума. Но я-то знаю: наши с Томасом отношения не имеют с разумом ничего общего. Если я объясню ему все как есть, он оскорбится, что я отказываю ему в том, в чем не отказала еврею. И не просто оскорбится, но взбесится и будет искать способ отомстить. И тогда его уже ничем не остановишь.
Я решаю переменить тему:
– Как там Киндертранспорт? Новости есть?
Лицо Эрны светлеет.
– Да, есть кое-что хорошее. Англичане подняли возраст детей с четырнадцати до шестнадцати лет, так что через несколько недель все кузены Вальтера смогут уехать вместе. – Ее улыбка гаснет. – Правда, есть и минус: огромная очередь. И американцы проголосовали против аналогичной программы. Кто-то из родственников президента Рузвельта и жена главы иммиграционной службы высказались так, что двадцать тысяч очаровательных ребятишек очень скоро превратятся в двадцать тысяч уродливых взрослых.
– Надо же было такое ляпнуть.
– Вот именно. Знаешь, Хетти, что я хотела тебе сказать. Мы очень мало что можем сделать, на большее у нас просто не хватает сил, поэтому не надо… очень уж втягиваться во все это.
– Почему? Ты же втянулась.
– Да, но только совсем чуть-чуть. Знаешь, шайки ведь разогнали, даже разгромили, вожаков посадили в тюрьму. Так что с каждым днем все становится страшнее и хуже.
Что-то во мне надламывается, когда я вспоминаю папины слова о шайках Лейпцига. Значит, мы бессильны.
– Да, знаю. Ты права.
Эрна похлопывает меня по руке, и мы вместе заходим в школу.
