"Лавочка смеха
"Лавочка смеха"
У многих жуликоватых людей есть старый испытанный способ. Толстого, лысого человека, с большой рыжей бородой, уличили в том, что он на прошлой неделе продал рассеянному знакомому один испорченный механизм в качестве точилки для бритв; третьего дня отнял у школьницы бутерброд с сыром, пока она собирала упавшие в грязи книги. Все знают, что все это так и было, а он смотрит на всех синими сияющими глазами и с трогательной теплотой рассказывает:
- С особенной грустью я вспоминаю свое далекое детство. Вот я сижу на руках у своей доброй матушки и, протягивая ручонки к вечернему небу, лепечу: "Мама, мама, достань мне эту звездочку..."
Всем в данную минуту очень трудно представить этого рыжебородого жулика в виде малютки на коленях у его доброй матушки. Но всем как-то становится неловко.
- А черт его знает, может, действительно, когда-нибудь и на коленях сидел, и жуликом не был, и вообще зачем этот разговор только завели?..
Так, когда заходит разговор о сегодняшней западной сатире и юморе, сейчас же начинаются теплые историко-литературные воспоминания:
- А помните - Сервантес? А помните - Диккенс? А помните - Рабле, Мольер, Гейне?..
Помним. Были. У европейской сатиры и юмора были прекрасные предки, но потомки их поставили на голову дарвинскую теорию, и, вопреки ей, от великих людей произошли маленькие обезьяны. О них и поговорим. (Чтобы не было личных ссор, неприятностей и затянувшейся за полночь дискуссии, предупреждаю, что все образцы, приводимые ниже, я выдумал, но если все-таки кто-нибудь из-за дурного характера захочет вступить в полемику, отсылаю его юмористическим журналам разных стран.
Буржуазный юмор скандинавских стран изготовляется специально для отдыха между развеской сыров и оптовой торговлей и покупкой глубоких калош для блистающего здоровьем дедушки.
Этот юмор имеет чрезвычайно короткие формы и рассчитан на невиданные еще запасы веселья в человеческом организме.
*****
Вот образец скандинавских юморесок.
Умная корова
- Корова, корова, дашь ли ты сегодня молока? - спросил хозяин фермы, закуривая трубку.
- Нет, - ответила корова и взмахнула хвостом.
Свинья мельника
Один состоятельный мельник вез в город на продажу жирную свинью.
- Не хочешь ли выпить водички, моя свинушка? - ска-вал мельник.
- С удовольствием, - ответила свинья, и они поехали дальше. Потом свинью закололи, а мельник женился. Все.
* * *
Нельзя, конечно, обойти молчанием и американский юмор. От Марка Твена в нем осталось ровно столько же, сколько от резеды после отдыха двух волов на цветочной клумбе. Американский бизнесмен не позволяет сатире и юмору касаться вопросов этики и морали. Для этого есть храм. Политики тоже. Для этого есть биржа, где каждому событию знают вкус и цену с точностью до одного цента. Юмор нужен только для тех моментов, когда бизнесмен едет на крыше двухэтажного автобуса, ему надоело жевать резину, и нет разговорчивого соседа или когда ему чистит ботинки на улице негр, с которым стыдно перекинуться словами. Тогда он вынимает из кармана пересыпанный крошками табака журнал и, сплевывая на сторону прорезиненную слюну, проглатывает услужливый рассказик.
Поставщики изготовляют ему материал в таком виде.
Заработок старика Ларкинса
Бандит Джим Перкинс лихо выпустил пару зарядов в живот бродяге Билю, скрутил папироску и весело спросил:
- Не беспокоит?
- Немножко колет, - ухмыляясь, пробормотал Биль, разряжая в него браунинг.
- Придется умирать, - позевывая, заметил Перкинс, - а жаль. Сегодня хотел в десять вечера ограбить старика Ларкинса.
- Что ты говоришь, - удивился Биль, приподнимаясь на локте, - в десять часов я его граблю.
- Не спорь, Биль. Десять часов - мое время.
- Не спорь и ты, Джим. Лучше позовем сюда самого Ларкинса. Он-то ведь лучше знает, кто его должен сегодня ограбить.
Когда Ларкинс вошел, оба были уже мертвы.
- Мир их праху, - набожно процедил сквозь зубы Ларкинс, доставая у них часы и бумажники, - славные были ребята. Жаль, если бы пришлось их сегодня укокошить в десять вечера.
Это был первый честный заработок старика Ларкинса.
* * *
Так смеются на Западе. Каждый смеется, как может. Особенно, когда ему хочется плакать.
1934