Сергей Эйзенштейн в Мексике. 1931
24 января — день рождения Михаила Ромма (1901—1971), 22 января был день рождения Сергея Эйзенштейна (1898—1948) — так что, наверное, в эти дни вполне уместно напомнить рассказ Михаила Ромма об Эйзенштейне, который рисует яркий, хотя, вероятно, и далеко не полный портрет этого мастера советского кинематографа.
Вот что рассказывал Михаил Ильич:
«Я говорил уже, что Эйзенштейн всегда был лукав, всегда был многосмыслен, всегда был ироничен, ни к чему не относился серьёзно и любил ходить по острию бритвы. Вот две такие истории про Эйзенштейна хочется мне рассказать.
Первую историю про себя он сам мне рассказывал, ну, а второй я был свидетелем.
Так вот, первая история такая. Зашёл я как-то к нему в году тридцать пятом, вероятно, уже после «Пышки», говорили мы с ним. Был он тогда в очень тяжёлом положении, Шумяцкий не давал ему работать.
Фильм «Пышка» по рассказу Мопассана был снят Роммом в 1935 году
Я говорю ему:
— Что же, Сергей Михайлович, что ж вы так сидите без работы? Невозможно ведь. Пошли бы вы к Шумяцкому, помирились бы с ним. Всё-таки вы Эйзенштейн, пойдёт ведь навстречу. Ну, пренебрегите, так сказать, гордостью. Зайдите сами, протяните первый руку, ну, и всё будет в порядке, я думаю.
Он мне говорит:
— Так ведь, видите ли, характер у меня неподходящий.
— В каком это смысле?
— Так ведь я же, — говорит, — уже пытался. И вот пойду, совсем соберусь лизнуть ж*пу, войду, объявлю свои намерения, так сказать, и выйдет он из-за стола, и наклонится, и задом повернётся, и нагнется. Я уж наклонюсь, чтобы лизнуть, а в последнюю минуту возьму да и укушу за ягодицу. Вот такой характер.
Сергей Эйзенштейн
Я смеюсь, говорю:
— Ну, это шутки.
Он говорит:
— Да какие шутки? Вот, расскажу я вам историю. Примерно год, что ли, назад вызывает он меня к себе — он, заметьте, — я твердо решил: ну, раз вызывает сам Борис Захарович, будем мириться. Пришёл, так сказать, с самыми добродетельными намерениями, и он мне говорит: «Что ж, Сергей Михайлович, сидите вы без работы, — совершенно вот то же, что вы мне говорили, — нельзя же так. Давайте отбросим всё в сторону. Ну, была «Мексика», ну были ошибки, не будем говорить, кто виноват, давайте работать».
Борис Шумяцкий (1886—1938), в 1930—1938 годах руководитель советского кинематографа
Михаил Ромм
Я говорю: «С удовольствием, Борис Захарович, любое ваше задание — буду работать». Правильно всё? Правильно. Он мне говорит: «Ну, вот если так, для начала помогли бы вы Грише Александрову, помогли бы вывезти «Весёлые ребята». Ну, а я ему отвечаю: «Я не ассенизатор, г*вно не вывожу». Он проглотил, проглотил. Я продолжаю стоять с протянутой рукой, говорю: «Дайте мне самостоятельную работу — буду ставить. Буду ставить по вашему указанию». Он мне говорит: «Так вот, может быть, какую-нибудь такую эпопею. Возьмите какое-нибудь классическое русское произведение и экранизируйте. Вон как Петров удачно «Грозу» сделал, вот и вам бы что-нибудь классическое». Я говорю: «Я Островского, так сказать, недолюбливаю, да я уже ставил «Мудреца», нареканий много было, но, пожалуй, это предложение мне нравится. Я вам очень благодарен, Борис Захарович».
Он расцветает в улыбке, говорит: «Ну, давайте ваше предложение, что будете экранизировать?» Я говорю: «Есть такой малоизвестный русский классик, Барков его фамилия, Барков. Есть у него грандиозное классическое произведение, «Лука» называется». Я фамилию не добавил для осторожности, естественно, чтобы не обидеть сразу начальство. Он говорит: «Я не читал». Честно сказал. Я говорю: «Что вы, Борис Захарович, это потрясающее произведение. Кстати, оно было запрещено царской цензурой и издавалось в Лейпциге, распространялось подпольно».
Борис Захарович как услышал, что распространялось подпольно, даже глаза загорелись, пришел в полный восторг: подпольная литература, издавалось в Лейпциге, запрещено царской цензурой! Очень, очень хорошо. «Где же можно достать?» — спрашивает он меня. Я ему говорю: «Ну, в Ленинке наверняка есть, да и не в одном издании». Он говорит: «За день прочитаю?» Я ему говорю: «Ну, что вы, Борис Захарович! Прочитаете за ночь, потому что вы не оторветесь, огромное удовольствие получите, несомненно».
«Ну, что ж, — говорит Шумяцкий, — очень хорошо. Считаю, что мы договорились. Я немедленно выписываю книгу, читаю. Сегодня же ночью я её прочитаю, завтра приходите, вот мы, так сказать, завтра всё тут же и решим. Приступайте к работе. Ступайте».
Ну, я ушёл от него, пожали мы друг другу руки, вышел я в приёмную, и в приёмной пустился вприсядку. Меня секретарша спрашивает: «Что с вами, Сергей Михайлович?» Я: «Я вашего председателя употребил».
А Шумяцкий тем временем нажимает звоночек, вызывает секретаршу и даёт ей записочку. А на записочке написано: «Барков, «Лука». Достать немедленно в Ленинской публичной библиотеке, будет ставить Эйзенштейн».
Секретарша прочла и чуть тут же в обморок не хлопнулась. Вышла, качаясь, из кабинета. Села, смотрит на записку тупым взором, ничего не понимает. Остальные к ней: «Что с вами, Люда?» — «Посмотрите". Подходят секретарши, ахают, — сенсация.
Ну, главная секретарша закрыла записочку рукой, говорит: «Пойду к Чужину, спрошу, что делать».
Входит к Чужину (это заместитель Шумяцкого) и говорит: «Знаете, что-то с Борисом Захаровичем случилось невероятное: вызвал меня и говорит, что вот была у него беседа с Эйзенштейном, что будет Эйзенштейн ставить, и даёт мне вот эту записку».
Чужин прочитал, налился кровью, вылупил глаза, говорит: «Что такое? Да нет, его рука. Он что, здоров?» Она говорит: «Здоров, Сергей Михайлович у него был». — «А как вышел Эйзенштейн?» Та говорит: «Вот вышел, и пустился в пляс и говорит: я вашего председателя, простите, употребил». (Хотя, между нами говоря, Сергей Михайлович выразился круче.)
Яков Чужин (1898—1938)
Чужин говорит: «Ах, мерзавец! Ну, подождите, мы обсудим этот вопрос. Обсудим. Записочку оставьте у меня».
Оставил он у себя записочку, секретарша вернулась, а Борис Захарович подождал так минут двадцать и звонит: «Вы в Ленинке справлялись, есть книга?»
Секретарша собралась с духом и говорит ему: «Ищут, ищут, Борис Захарович».
«А, ну ладно, я подожду, но скажите, чтобы сегодня, до конца дня, мне непременно нужно. Вы сказали, что это Шумяцкий спрашивает?» — «Сказала». — «Хорошо».
Ну, вот так, проходит ещё полчаса — опять Шумяцкий звонит. Ещё полчаса, ещё полчаса.
А заместители собрались в кабинете другом, смотрят на записочку, совещаются: не знают, что делать. Кто пойдёт к Шумяцкому? Как ему изъяснить, что такое «Лука», и как фамилия Луки, и кто такой Барков, и что это за поэма знаменитая? И что это подпольная литература несколько в ином смысле, так сказать, не в революционном, а в порнографическом.
Ну, пока они это обсуждали, Шумяцкий постепенно накалялся уже до белого каления. Секретарша начинает плакать. Бежит к заместителям и говорит: «Ну спасите меня! Он же меня уволит, в конце концов, ведь он же кричит, топает ногами! Я вас умоляю, я не знаю, что ему отвечать! Ну, я просто не знаю! Товарищи, спасите!»
Собрались все заместители вместе, вошли к Шумяцкому в кабинет — гуськом, торжественные и похоронные.
— Что такое?
— Беда случилась, Борис Захарович, неприятность, — говорит заместитель первый и кладёт на стол записочку. — Эйзенштейн с вами поступил как провокатор. Видите ли, Борис Захарович, это произведение непристойное, более того — порнографическое. Распространялось-то оно подпольно, но именно по этой причине.
Полная фамилия героя — такая-то. Первые строки такие-то.
И наизусть один из заместителей процитировал Шумяцкому два восьмистишия из барковского «Луки».
Шумяцкий налился кровью, побагровел. Ну, думают, сейчас ему плохо будет. Наконец он негромко говорит:
— Машину.
Уложил портфель, пошёл вниз железной походкой, сел в машину:
— В ЦК.
Доехал до ЦК, а из машины не вылез. Посидел, подумал:
— «Назад!»
В самом деле, что ему в ЦК-то докладывать?
Приехал назад, остановился около своего дома в Гнездниковском переулке, у знаменитого. Посидел в машине — «В ЦК!»
Приехал в ЦК, вышел из машины, вошел в подъезд. Дошёл до какого-то кабинета, повернулся, вышел, сел в машину.
— «Назад!»
Вернулся назад, собрал немедленно всю коллегию, всех заместителей и говорит: «Никому докладывать не будем. Останется между нами, всё хранить, не распространяться. Вот так, не распространяться ни в коем случае. Я с этим негодяем счёты сведу. Я вас предупреждаю, предупреждаю всех».
— Вот, видите, поступил-то ведь я по вашему совету: пошёл мириться. И позицию заняли подходящую — и он, и я. А вот... укусил! Как же мне теперь к нему приходить? Ну как? Он ведь не примет протянутой руки. Он подумает, что в руке какой-нибудь гвоздь или что-нибудь в этом роде. Так что, Михаил Ильич, я сейчас мириться никак не могу, не выйдет.
Ну, посмеялись мы с ним. Однако ему, в общем-то, было не до смеха, поплатился он за это довольно жестоко на «Бежином луге». Да и дальше, в течение всей своей жизни.
[...]
Вот какой был человек Сергей Михайлович. Любил он крутые тропиночки. Но, к сожалению, не всегда судьба проносила его».
Режиссёр Сергей Эйзенштейн в Тронном зале Зимнего дворца во время съёмок фильма «Октябрь», 1927 год. Снимал фотограф-художник студии «Совкино» Александр Сигаев (1893–1971), колористика Ольги Ширниной
Ещё о Сталине и Эйзенштейне я писал здесь.