В прошлой части мы остановились на том, что боевые действия недавно созданных союзов: Франко-Венецианского и Испанско-Имперско-Папского (или Священной Лиги — папы имели милую привычку называть так любой набор своих союзников) казалось бы, зашли в тупик. Война уже начала истощать противников, а главное – основная масса участников готова была ограничиться достигнутым: папа Лев стремился нивелировать последствия понтификата взбалмошного Юлия II, венецианцы – отстоять свою Терраферму, испанцы – полностью обезопасить от любых претензий ставший их владением Неаполь и вообще безоговорочно доминировать в Южной Италии. Все эти цели вполне могли быть достигнуты с заключением мира, примерно в духе статус-кво. Не устраивало такое положение Священную Римскую Империю и Францию, но всем казалось, что у первых нет денег, а у вторых – и денег и сил, чтобы предпринять что-нибудь действительно значительное.
И тут во Франции умирает король Людовик. Умирает, как тогда шутили, от излишнего тщания в деле обретения наследника – немолодой уже по меркам эпохи монарх как раз в очередной раз женился. Как старался Людовик XII судить не берусь – свечки не держал, но вот то, что наследника до его смерти так и не появилось – это факт, который оказал самое серьёзное влияние на историю как Франции, так и всей Европы. На престол восходил Франциск I – и это заставило все заинтересованные в итальянских делах стороны взять небольшую паузу – приглядеться к человеку, которого, в общем, в качестве главы Франции мало кто мог ожидать. Начать стоит с того, что король был молод – ровесник начала Итальянских войн (он родился в 1494) к моменту коронации в 1515 он не достиг и 20 лет. Впрочем, и не юнец тоже – характер уже вполне сформирован.
Что за характер?
Начать стоит с того, что сына двоюродного брата короля никто особенно не готовил к монаршим обязанностям – он воспитывался даже не как придворный – его мать и сестра некогда пришлись не ко двору (вернее, наоборот, слишком пришлись, вызвав зависть королевы Анны Бретонской – жены предшественника Людовика XII Карла VIII – зачинателя войны) и вынуждены были поселиться в провинции. Мать Франциска, очевидно, любила. В своём сравнительно медвежьем углу он был полный господин. Основными занятиями были охота и верховая езда в тесном кругу друзей, основным критерием при выборе которых была их преданность и способность не перечить. Всё это и сформировало человека властного, решительного – причём до упрямства, не знакомого ни с искусством компромиссов, ни с искусством интриги, но при этом чрезвычайно смелого и готового к риску, честолюбивого, достаточно легкомысленного. Франциска именовали “королём-рыцарем” и он им и был – фигура, которая была бы уместнее в эпоху Ричарда Львиное Сердце, чем в Раннее Новое время. С годами, правда, у Франциска выработалось красноречие, основанное на рыцарской любезности и куртуазности, а ещё он во многом имел иммунитет не только к хорошим, но и к дурным советам – нашёптывать что-либо такому королю было решительно бессмысленно.
Итак, Франциск – король. И прямо во время коронации, когда перечисляются титулы, он объявляет себя герцогом Миланским! Более явной заявки на продолжение войны и придумать было трудно – теперь, после такого жеста для любого короля пойти назад было бы страшной потерей лица, а для такого человека, как Франциск – делом и вовсе невозможным. Не исключено, что он намерено сжег, таким образом, для себя и для всех остальных мосты. Почему? Франциск был убеждён в своём праве, Франциск был честолюбив, Франциск ещё очень мало знал о том, какой ценой дался Франции предыдущий этап войн, а если бы и знал, то из упрямства всё равно не пожелал бы отступаться. Выходит, новый поход. Но тут всё оказывается не так, как прежде. Некогда Карл VIII, если вы помните, умер, ударившись лбом о дверной косяк. Франциск бы косяк прошиб! Он развивает самую кипучую деятельность, не смотрит на деньги, никого не слушает, пинает всех и вся тяжёлым королевским пинком – ему нужна армия – и такая, которая одержит победу! Армия, которую вся Франция будет собирать. Благо, война с Англией окончена ещё при Людовике, а значит… Риск был велик – ну так Франциску наплевать на риск, он его любит. И вот к июлю новый король собрал в Дофине армию из 50 тысяч кавалеристов и 60 тысяч пехотинцев, которую возглавили Ла Палис, Тривульцио и виконт де Лотрек (двоюродный брат Гастона де Фуа) – столько не было ещё никогда. Не все, правда, реально дойдут до Италии, но масштаб приготовлений показателен – можно подумать, что вновь началась Столетняя война.
Надо сказать, что свою роль в деле сыграла и… мать монарха. Причём роль сугубо положительную! Луизе Ангулемской (по мужу, урождённая она же Луиза Савойская), происходившей, к слову, от герцога Савойского Филиппа – т. е. от итальянского государя, к этому времени было 39 лет. Женщина эта не брала красотой, не вдохновляла поэтов, а после того, как в 20 лет она стала вдовой, до конца жизни носила черное траурное платье. Впрочем, скорее это было неким подобием маскировки. Луиза была умна. Именно с неё начинается тот образ “хитрой итальянки”, стоящей за спиной короля, который позднее подхватит и разовьет Екатерина Медичи. Что до Луизы, то достаточно будет сказать, что она была одной из лучших шахматисток своего времени. Полная противоположность сыну – осторожная, скрытная, умеющая просчитывать ходы вперёд, она молниеносно, сразу по возвращении ко двору берёт дело мягких переговоров и тонких сделок в свои руки. Именно ей Франциск обязан тем, что против него вообще не образовалось какой-нибудь фронды. При этом, как уже было сказано, с одной стороны она любила сына, а с другой – сын в духе рыцарской куртуазности был почтителен и прислушивался к ней, или, по крайней мере, давал себе труд делать вид, что прислушивается. Луиза Ангулемская, как фактическая глава правительства при сыне, по всей видимости, вносила в переговоры и дипломатию больший вклад, чем он сам.
Понятно, что противники Франции, пусть и едва ли оценили до конца масштабы подготовки французов, всё же явственно поняли, что грядёт очередной раунд. Чтобы противостоять новому завоевателю, собралось четыре армии: папские силы, под командованием брата папы, Джулиано Медичи, испанцы Кадорны, миланские войска Массимилиано Сфорца и сильный отряд швейцарцев (фактических хозяев Милана). Только император как всегда запаздывал. Казалось бы, силы тоже существенные, вот только интересы у каждого были свои – и именно ими они и руководствовались в первую очередь. Папа вообще не очень желал воевать. Если бы Франциск не был столь агрессивен, то мир бы уже был оформлен. Теперь нужно было думать о самозащите, поддержке престижа и, в какой-то мере, о сохранении стремительно уменьшающегося значения Италии как силы – ведь, в самом деле, в противном случае на её территории выясняли бы отношения французы, швейцарцы и испанцы! Испания и её интересы были далеко от Милана, а на Неаполь Франциск никаких претензий не предъявил. Испанцам не очень хотелось вновь пускать козла в огород, т. е. французов в Италию, но ложиться ради этого костьми они не желали. И вообще видели куда более заманчивым вариант пограбить под шумок венецианские земли, благо Венеция была недостаточно сильна, чтобы надёжно их защитить, а папа давал проход войскам. Массимилиано Сфорца хотел сохранить престол, но не знал, кто угрожает ему в этом смысле больше – Франциск, который силен и который требует, но ещё издалека, или наглые швейцарцы, которые уже в городе и творят что пожелают? Да и сил у молодого Сфорца было мало. Швейцарцы же… они впервые перешагнули положение простых наёмников. Да, им платили, но появился и свой интерес – они желали и дальше господствовать в Милане и окрестностях. Понятно, что они не хотели, да и не могли превратить важнейший город Северной Италии в эдакую европейскую Тортугу – потому и герцог был жив – для легитимации, но, черт побери, большой, богатый, крепкий город, в котором непременно появится новый французский монарх с новыми претензиями: можно сидеть на жаловании до морковкина заговенья, да ещё и в нём самом быть вольными господами. Разве это не прекрасно!?
Именно швейцарцы были, внезапно, самой собранной и организованной силой, противостоящей намерениям Франциска. Они желали отстоять Милан – не для Сфорца, не для кого-либо ещё – для себя! Из города, впрочем, всё же пришлось выходить – по зрелом размышлении было решено, что лучше всего останавливать французов в горных перевалах – а за это ещё и заплатили. Да и вообще – швейцарец и Альпы – это братья. Резюмируя, испанская армия отправилась к Вероне, чтобы не дать венецианцам соединиться со своими французскими союзниками, папские силы двинулись к реке По, а швейцарцы и миланцы двинулись в горы и заняли позиции у входов в два главных ущелья — Мон-Сени и Мон-Женевр — через которые, как ожидалось, должна была пройти французская армия. Хорошо стоим! Но тут выяснилось, что Франциск может пробивать лбом не только стены, но и горы! Оставив вынуждено часть собранной армии на родине – из-за трудностей со снабжением – реальным и потенциальным (так и хочется добавить – а ещё потому, что армия целиком ни в одном ущелье не помещалась) французы пошли другим путём. Старый Тривульцио сам по рождению был миланцем, полвека сражался в Италии: он не стал соваться ни в один из тех перевалов, где его ожидали, а вместо этого нашёл альтернативный путь и проник в Италию через долину Стура.
И вот здесь всё решало время – если швейцарцы успеют сместиться и запереть эту дорогу до того, как французы её пройдут, это будет конец. Если нет, то их самих можно попытаться обойти и прижать к горам, или же сделать рывок к беззащитному Милану. Сам ли король это понял, или Тривульцио объяснил, но сделал он всё, чтобы французы не уступили Ганнибалу. Артиллерийские орудия переносились на руках, прокладывалась дорога среди утесов и пропастей, даже впервые в истории взрывались скалы! А лично впереди всех был Франциск (и, вероятно, стучал таки лбом). И французы смогли! К тому времени, когда швейцарцы осознали, что произошло, армия Тривульцио была на пути в Милан. Швейцарцы, впрочем, не слишком успешно, бросились догонять. Савойский герцог сразу по их уходу взял сторону французов, следующей стала Генуя (тем самым произошла страшная вещь – формально венецианцы и генуэзцы оказались союзниками – это при том, что до их взаимной ненависти Монтекки и Капулетти как пешком до Луны).
12 августа отряд французов окружил и заставил капитулировать корпус миланской кавалерии, в плен попал его командующий — знаменитый кондотьер Просперо Колонна... Тут, правда, уже старый Тривульцио переосторожничал – он не напал на город сразу, предпочтя занять позицию у Мариньяно в надежде, что венецианцы каким-то образом ухитрятся обойти испанцев Кадорны и присоединятся к нему. Впрочем, это мы теперь знаем, что силы противников Франции были разобщены, а вот Тривульцио, вероятно, видел ситуацию так, что это французская армия без надёжной базы за Альпами как бы висит в воздухе. В итоге швейцарцы успели в Милан. Но и Франциск не сидел на месте – пинками подталкивая старого Тривульцио, он в короткий срок не оставил от Миланского герцогства почти ничего, кроме самого Милана – теперь уже он во многом болтался в пустоте. Испанцы не шли, не очень шёл и папа. Император, казалось, вообще забыл, что он – тоже участник союза – то ли от безденежья, то ли от страха. И в это же время вовсю забурлила дипломатия. Священную Римскую империю, раз уж император не изволил явиться к месту действия, все сбросили со счетов, а остальные могли договариваться – ведь выяснилось самое главное: кроме Милана французский король вроде бы ничего не хотел. Испанцы поняли, что едва ли смогут на халяву грабить Венецию, окончательно успокоились относительно Неаполя – и вот свершилось чудо. 8 сентября между королём Франциском и его противниками был заключено мирное соглашение, по которому Милан переходил под контроль Франции. Герцога Массимилиано Сфорца, правда, спросить забыли, но его влияние и авторитет к тому моменту были таковы, что вспоминается известная картинка из интернета, где тоже кое-кого забыли спросить. Война оканчивалась! Или нет?
Ещё забыли спросить швейцарцев. А они никуда не собирались уходить. Им было начхать на Массимилиано и его права, но они понимали, что французы попросят их из города. Им было начхать на высокую политику, но они понимали, что мир – это значит для них безработица. Они помнили, как выкинули французов в прошлый раз после Новары – из очень похожего положения. Сейчас французов больше – но и их, швейцарцев, тоже больше. Французы позднее утверждали, что швейцарцев ещё и подстрекали на подлость – то ли папский кардинал Шиннер, то ли какие-то испанские агенты, но всего вернее, что главное решение они, конечно же, приняли сами.
8 сентября – вроде бы мир, дружба, даже уже найденная к этому времени у американских индейцев жвачка. На следующий день выясняется – швейцарцы не уходят немедленно. Ну так что же – уйдут потом! Настроение всё равно праздничное. А 13 сентября началась битва при Мариньяно – одна из самых значительных и важных в ходе Итальянских войн, а может и среди всех войн западноевропейских государств первой половины XVI века вообще. Швейцарцы вышли. И атаковали всей массой. Огромной массой тренированной и дисциплинированной пехоты – пехоты с репутацией лучшей в Европе, а значит, пожалуй, на свете. 22 000 пехотинцев – и ещё всего 200 конников. У французов к этому времени было 38 700 человек, из них 1700 – это тяжёлая конница, а остальное – пехота. Сомкнутые колонны швейцарских пикинеров чтобы обеспечить себе преимущество внезапности, двигались по приказу своих офицеров бесшумно, без обычного боя барабанов. Всё же французы в последний момент узнали о приближении опасности. Они успели выстроиться в боевые порядки, не были порублены спящими – но сдержать начального натиска врага всё равно не могли – первые ряды были смяты, швейцарцы захватили несколько орудий. Из-за пресловутой внезапности почти ничего не успела сделать мощная французская артиллерия. Всё могло кончиться очень быстро – если бы швейцарцы сохранили темп и заставили побеждать ещё пару рядов, то драпанула бы вся армия. И в этот момент их атаковала во фланг французская кавалерия – и впереди был король Франциск. Она не опрокинула швейцарцев, но заставила их чуть перестроиться, а главное – затормозить.
И вот уже, собравшись с силами, пехота французов контратакует и даже оттесняет швейцарцев от занятых пушек. Тем самым главный план и надежда швейцарцев – первым же неожиданным ударом нейтрализовать артиллерию, на внезапности смешать ряды противника, ворваться в лагерь, заставить показать спину без настоящего боя, а потом резать тех, кто не успеет сбежать, провалился. Теперь швейцарцы были вынуждены отступить и предпринимать новые атаки на французские укрепления. Но они также не увенчались решительным успехом. Фронтальная линия лагеря французов была обращена на открытую местность, которая отлично простреливалась — это ослабляло атакующий порыв противника. Одновременно тяжёлые латные жандармы французской армии во главе то с королём, то с Ла Тремуйлем продолжали наносить фланговые удары. Бой достиг невиданного накала. Позже Франциск писал домой матери, возможно, и преувеличивая, что: «Таким путём было предпринято 30 славных атак, и ни об одной в будущем нельзя будет сказать, что от конницы не больше пользы, чем от зайцев в доспехах». Впрочем, зная королевское упорство, может и правда было тридцать. А что? Если прошиб лбом даже горы (даже Аллаха) то отчего не прошибить швейцарские пики? С одной стороны, зайцы или нет, но прорвать и сломить швейцарский строй французские кавалеристы не смогли. С другой – постоянно мешали швейцарцам атаковать самим.
Сражение шло весь день до полуночи, когда из-за пыли, порохового дыма и наступления темноты видимость упала настолько, что продолжать битву было невозможно. И дальше – вот остатки старых представлений, вот милая куртуазная эпоха, вот король-рыцарь - стороны заключили перемирие и остановились на отдых недалеко друг от друга. Франциск I спал на лафете. Ночью 14 сентября швейцарские капитаны, собравшись на совет, приняли решение продолжать бой, несмотря на большие потери от огня французской артиллерии. Король Франции перегруппировал свою армию, собрав всю пехоту воедино. Теперь центром французских войск командовал он сам и Тривульцио, левым флангом — коннетабль Бурбон, а правым — родственник короля, герцог Алансонский.
На рассвете сражение возобновилось. Фаланга швейцарцев вновь двинулась на построения французов. Артиллерия, сведённая в одну большую батарею, наносила им ещё более сильный ущерб, но всё же в центре наступающие смогли захватить несколько пушек. Ожесточённый контрудар кавалерии во главе с Франциском I и Байярдом заставил швейцарцев отойти. Удачнее развивалась их атака на правом фланге, где войска герцога Алансонского начали отступать. Швейцарцы впали в неистовство, они перестали считаться с потерями – и в самом деле для них было теперь только два варианта – или погибнуть здесь, а даже и не погибнув навсегда потерять репутацию, доход, Милан, вернуться в свои горы, да ещё и с позором. Или же одолеть, заставить побежать – а потом уже сам черт не брат и плевать на численность – порядок и строй в боях эпохи это по прежнему ещё всё. Вышвырнуть французов снова – и стать незаменимыми, ценными, славными, остаться господами в Милане, а, пожалуй, теперь и не только в Милане… Швейцарцы шли… Французы гнулись… И тут…
Некогда Тривульцио встал под Мариньяно в ожидании венецианцев – те долго не шли, так как были заняты испанцами. Потом были мирные переговоры, 8 сентября, казалось бы, зачем идти теперь? Кто знает, что побудило Бартоломео д’Альвиано с частью венецианских сил всё же двинуться на соединение с французами? Желание принять участие в дележе того, что возьмут в Милане? Неверие в честность и искренность врагов, ожидание, что мир – ловушка? Прагматизм и мудрость дожа и Совета, решивших, что даже и в такой ситуации подкрепление французам не покажется лишним? Не известно. Но в восемь часов утра 14 сентября на поле битвы при Мариньяно прибыл отряд венецианской лёгкой кавалерии – небольшой, несильный, но он атаковал с тыла, он поддержал непрестанные удары короля Франциска по флангам, он воодушевил подкреплением обороняющихся и чёрный слух о сильной подмоге врагу пронёсся среди швейцарцев. Это был тот редкий, в общем-то, случай, когда в реальном сражении реализовалась идея последнего батальона, соломинки, ломающей спину верблюду. Атака венецианцев, которые сами по себе едва ли могли даже “поцарапать” швейцарскую стену, в сочетании с остальными факторами перебила им хребет. Строй был разрушен. Дух был сломлен. Сражение превратилось в настоящую резню. Через три часа оставшиеся в живых швейцарцы, среди которых было много раненых, начали отступление к Милану. Победа осталась за французами и их союзниками.
Маршал Тривульцио, а он полвека воевал в Италии, назвал сражение при Мариньяно «битвой гигантов» - в таком виде оно и вошло во французскую историю. После завершения битвы Франциск I был посвящён в рыцари прямо на поле боя. Потери французов составили 5 или 6 тысяч человек, а швейцарцы потеряли на поле Мариньяно 14 000 человек, из них свыше 10 000 убитыми, мало того, ещё часть погибла позже в ходе отхода к Милану. Битва при Мариньяно решила исход войны. Швейцарцы очистили Ломбардию, а 4 октября Франциск I торжественно вступил в Милан. Французы достигли того, чего хотели, а у их противников ни сил, ни желания сражаться больше не было. Конечно, новую ситуацию нужно было оформить – об этом – в следующей заметке.
А так же и последствиях всех тех войн, которые начались в 1494 году, а окончились именно Мариньяно. Да, считается, что Итальянские войны продолжались и далее, но это были другие войны – их корень был не в Италии, а в противоборстве Франции и создавшейся волею случая, интриг и обстоятельств великой империи Карла V. Но все это – после, позже. А пока что, давайте представим себя на месте французов, вошедших в Милан, а они понимали и верили, что это – конец. Это победа. Представьте Тривульцио, седевшего с каждым новым походом, представьте де Лотрека, отомстившего за Гастона де Фуа, закончившего вместе с королём его дело, почтившего его память на могиле – а ведь она была именно в Милане. Представьте самого Франциска с первого удара прошибившего рыцарским, латным, но всё же лбом горы и пики, представьте рыцарей и простых солдат, многие из которых начинали задолго до… И даже простых жителей Милана, избавившихся от грабителей-швейцарцев и беспомощного владыки Сфорца. У них был праздник. На этой ноте, похожей на триумфальный аккорд горнов и тромбонов в старом оркестре, я и закончу в этот раз.