Когда-нибудь, через много лет или даже через два-три года, кто знает, обо всем этом будут писать книги и снимать фильмы. Возможно даже, что напишут и о нас – странных, изломанных и искореженных существах, вперемешку со скорбью, ужасом и возмущением пытающихся сохранять свою нормальность, тайно оплакивая этот огромный, как уже понятно, кусок навсегда утраченного времени жизни.
У нас ведь так мало ее, этой жизни, и не так уж хороша и прекрасна она до этого была, а теперь она и вовсе превратилась в нечто невразумительное. А жить-то дальше как-то надо. Надо работать, что-то делать, чем-то полезным заниматься. Не опускаться, не смиряться, хранить надежду. И делать все эти довольно трудные вещи в совершенно немыслимых жизненных условиях практически при полном отсутствии поддержки и сочувствия со стороны окружающего нас мира.
Ну так уж получилось, что мы в этой истории наименее всех оказались достойными сочувствия и поддержки, и возможно, и даже очень вероятно, в этом есть частица нашей вины. Мы можем ее не признавать, можем ее яростно отрицать, можем нападать на тех, кто говорит об этой вине, но от всего этого ситуация не изменится, вот в чем дело. Мне, например, трудно кидаться грязью, как я уже писала, в героя этой истории, потому что я эту вину за собой чувствую. А многие – не чувствуют, и поэтому им кидаться грязью легко.
Проблема же заключается, на мой взгляд, в том, что если ты чего-то не чувствуешь – это не значит, что этого не существует. Может быть, и существует, просто у тебя нет рецепторов для восприятия этого, ты их у себя отключил. И чтобы проверить, существует что-то или нет, ты должен эти рецепторы снова включить – а это страшно. Потому что тогда где-то что-то обязательно начнет болеть – ты помнишь, что должно, потому что раньше болело, но не помнишь именно, где, что и почему. А если прямо все и везде? А если этот болевой шок окажется несовместимым с жизнью? Если он сведет с ума?
Бесчувственность – это всегда результат травмы. Это объективный факт, и пишу я об этом не потому, что я такая прямо из себя сверхчувствительная и хочу других в их бесчувственности упрекнуть. И у меня есть вещи, которые я для себя блокирую, потому что без этой постоянной анестезии болит непереносимо. И эта блокировка мешает мне делать очень важные для меня и полезные для других дела, и это меня мучает, и пока я ничего не могу с этим поделать. Поэтому я про бесчувственность очень даже все понимаю.
Агрессия – это тоже результат травмы. И поэтому я очень хорошо понимаю и нападки, и критику, и претензии – когда тебя раскореживает всего, выворачивает наизнанку, ты на многое пойдешь, чтобы хоть немного это в себе успокоить. Выплеснуть это на другого, того, кто показался подходящим объектом – хорошо помогает, и об этом я тоже знаю не понаслышке, увы. Правда, потом долго тошнит от себя, так что приходится выбирать – легкое, но быстрое облегчение и потом долгая тошнота или медленная внутренняя агония, зато без всякой тошноты. Выбор так себе, но других для нас у этого времени нет.
Травмы, потрясения, огорчения, которые мы претерпеваем, не превращают нас в святых, потому что страдания – это не капитал, который можно обналичить и не белые крылья, к которым никогда не прилипает никакая грязь. Страдание, увы, превращает людей в чудовищ, и единственный способ противостоять этому – препарировать и анатомировать свои чувства и себя самого до тех пор, пока никакое страдание не перестанет быть индульгенцией и оправданием для злобы и принесения ущерба другим.
Если больно – надо разбираться, где именно и что болит, и лечить именно это, а ничто другое, и устранять источник этой боли для себя или хотя бы пытаться это сделать. Да, боль бывает хронической, и все мы – хроники этого пустого и страшного времени, но опасной она станет только в тот момент, когда мы позволим ей делать с нами все, что ей угодно.