Эпилог
Июнь 1994 года
Мой дорогой Вальтер!
Понимаю, каким шоком будет для тебя это письмо, и надеюсь, что ты сел, прежде чем распечатать конверт. Я долго искала тебя, целых пять лет. Ну а потом, если честно, еще два года раздумывала, писать или не писать. Найти тебя было непросто. Я принималась за поиски, упиралась в глухую стену, отчаивалась, бросала, начинала снова, – я ведь упрямая, как ты знаешь, – и наконец с помощью, как бы ты думал кого? – еврейской благотворительной организации в Америке! – я получила твой адрес!
Прежде чем сесть за это письмо, я еще раз хорошенько все взвесила: стоит ли после стольких лет тревожить тебя, мою первую любовь, и моего сына, которого я знала всего три первые недели его жизни? Достаточно сказать, что за все прошедшие пятьдесят пять лет не было такого дня, когда бы я не думала о нем. Бо́льшую часть своей жизни я прожила с ощущением того, что кусок моего сердца отрезан и уехал вместе с ним в Англию, где, как я надеялась, мой сын обретет спокойную, счастливую жизнь. Сразу после войны жизнь под Советами была невероятно тяжелой. Каждый день был борьбой за существование. Я еще тогда хотела разыскать тебя, но время шло, и это становилось все труднее, а наконец пропала и последняя возможность. Тогда я подумала, что, наверное, и для тебя, и для Стэнли будет лучше, если я не стану вмешиваться в вашу жизнь. Но теперь, когда я с каждым днем становлюсь все старше, я поняла, что не хочу сойти в могилу, так и не узнав, что стало с моим сыном и, конечно, с тобой, мой дорогой Вальтер. Поэтому я тебе и пишу.
Говорить о прошедших годах нелегко, да и сказать как будто нечего. Так, повседневные дела, работа. О войне я стараюсь не вспоминать. Это были тяжелые, страшные годы, полные лишений и ограничений. Не хочу я останавливаться и на том ужасе, который последовал за ними, – на травме, которую нанесли нам русские оккупанты. Это тема для отдельного разговора. Но, когда все более или менее нормализовалось, я все-таки смогла воплотить свою детскую мечту и закончила учебу. Думаю, ты порадуешься, когда узнаешь об этом. В отличие от Гитлера, коммунисты хотя и вынужденно, а не по доброй воле, но все же дали нам, женщинам, хотя бы видимость равноправия.
Вот почему, через много лет после войны, я смогла стать доктором. Нет, не таким, как я когда-то мечтала, но тоже очень и очень нужным. Я стала врачом-психотерапевтом, теперь я на пенсии. Всю жизнь я лечила детей, помогала собрать воедино осколки их искалеченных душ. Мои маленькие пациенты заменили мне собственных детей. На моем счету есть еще одно достижение, хотя и не столь значительное: я смогла преодолеть свой страх воды! Раньше летом я каждый день ходила плавать. И каждый раз, заходя в воду, я думала о тебе и о том, как бы ты гордился мной. И эта мысль всегда вызывала у меня улыбку.
Своих детей у меня больше не было. Мой брак с Томасом был скоротечным и несчастливым. Меньше чем через год после нашей свадьбы его послали на фронт, и до двадцатого дня рождения он не дожил.
После него замуж мне не хотелось. Все мои интересы сводились тогда к выживанию, а потом к работе. И только гораздо позже, когда мысль о том, чтобы как-то устроить собственное счастье, уже перестала меня посещать, я вдруг встретила Макса, простого человека, намного старше меня, с нежнейшим сердцем. Мы поженились и были счастливы. Его не стало двенадцать лет назад.
Что тебе сказать о других людях из моей жизни? Папа покончил с собой после падения Берлина. Мама до конца своих дней верила в нацистскую мечту и в величие своего мужа. Она ненадолго пережила папу, умерла от разбитого сердца. Хорошо хоть Карл не увидел всех тех ужасов, которые выпали на нашу долю. Что стало с малышкой Софи и Хильдой, я не знаю. После войны я переехала в маленький городок подальше от Лейпцига.
Я часто вспоминаю твою семью, Вальтер. Все, что я знаю, – это что их всех отправили сначала в Бухенвальд, а оттуда, может быть, в Освенцим или Терезиенштадт. Страшно подумать, через какие муки они прошли перед смертью. Мысль о том, как они страдали, не дает мне покоя всю жизнь.
Но лучше всего я помню Эрну и ее родителей. Если бы не они, я бы не писала тебе это письмо сегодня. Всю жизнь они оставались для меня эталоном добродетели, и все трое сгинули в лагерях. Как-то осенью 1942 года я пришла к ним и увидела, что дверь в квартиру открыта, внутри все перевернуто, а хозяев нет. Все произошло внезапно, без предупреждения, и с тех пор не было также ни дня, чтобы я не вспоминала мою прекрасную подругу Эрну. Так она и осталась в моей памяти – в облаке ярко-рыжих волос, вечно молодая.
Не забыть мне и того дня, когда я расставалась со Стэнли. Я думаю о тысячах других матерей, которые сделали то же самое, знаю боль, которую они испытывали, отправляя своих драгоценных детей неведомо куда, в чужую землю, в отчаянной надежде, что там они обретут вторую жизнь. А еще я думаю о тысячах родителей, которые не успели спасти своих детей.
А еще я никогда не позволяю себе забывать о том, кем я была когда-то, когда верила. Это ведь ты, мой милый Вальтер, заставил меня смотреть в другую сторону, показал мне, что все люди – это просто люди и что между нами нет больших различий. Это ты заставил меня понять, что в каждом из нас живет способность как к злу, так и к добру и что каждый из нас обязан говорить «нет» тем, кто проповедует ненависть. Каждый день моей жизни я жалею о том, что нельзя повернуть время вспять и переиграть все заново, чтобы нацисты никогда не приходили к власти, а лагеря смерти не существовали. Каждый день моей жизни я ощущаю вину и стыд за то, что и я тоже приложила руку к тому, чтобы безумие стало возможно, и буду стыдиться этого до конца моих дней.
Вальтер, я все же надеюсь, что мое письмо не очень тебя напугало. Мне так хочется увидеть нашего сына, хотя бы ненадолго. Только чтобы убедиться: он живет на этой земле и у него все хорошо. Понимаю, что, наверное, слишком многого прошу от него, от тебя и всей вашей семьи, но не могу не мечтать, что в один прекрасный день я все же увижу его, живого, настоящего. Хотя, если вы предпочли не рассказывать ему о прошлом и не захотите, чтобы я возникла в его жизни, я подчинюсь вашему решению и не буду искать с ним встречи.
В настоящий момент я не могу позволить себе поездку в Англию, но буду невероятно счастлива получить от вас какое-нибудь известие.
С любовью и пожеланиями всего самого лучшего,
Герта Рот (Хайнрих)
Лето 1995 года
Лондон
В третий раз я смотрю сначала на адрес, написанный на смятом клочке бумаги, который держу в руке, потом на номер на двери кафе. Это определенно тот самый.
Сделав глубокий вдох, я открываю дверь. Где-то позади звякает колокольчик, когда я вхожу в теплое, пахнущее кофе пространство. В углу, у окна, молодая пара за столиком, держатся за руки. Еще один посетитель, немолодой мужчина, читает газету, которая лежит перед ним на деревянном столе. Первая страница лежит отдельно, на ней большими буквами написано: «Санди таймс». Вот что мне нужно было сделать – взять газету. Было бы чем занять себя в ожидании, и не так сильно бросалось бы в глаза мое одиночество. Заодно потренировала бы свой английский.
Я пришла на сорок минут раньше. Но лучше подождать, чем опаздывать. Так боялась, что заблужусь по дороге или еще что-нибудь пойдет не так, что не спала полночи.
За прилавком появляется молодая девушка. Смотрит на меня, ждет.
– Чем могу помочь? – наконец спрашивает она.
– Чашечку черного кофе, пожалуйста. – Я говорю медленно, тщательно следя за своим произношением.
– Хорошо. Что-нибудь еще?
В витрине за стеклом выставлены пирожные, пирожки и булочки разных форм и размеров. При одном взгляде на них у меня начинают течь слюнки.
– И пожалуй, что-нибудь из сладкого. – Я с улыбкой показываю официантке на завитушку из теста, присыпанную светлыми лепестками тонко нарезанных миндальных орехов, с чем-то восхитительно вкусным и сладким в середине. – А сколько это будет стоить? – спрашиваю я, надеясь, что ничего не напутала с английской грамматикой.
– Не волнуйтесь. Садитесь, я все принесу. Расплатиться можно потом, когда закончите. – Она кивком указывает на столики.
Конечно, есть что-то вскоре после завтрака – значит потакать себе. Но, несмотря на то что годы лишений остались далеко позади, я все равно не могу устоять перед искушением побаловать себя лишний раз. Вдруг другого уже не будет.
К тому же так быстрее пройдет время.
– Спасибо. Вы очень добры, – говорю я.
Официантка отвечает мне теплой улыбкой. Ни кто из посетителей даже не поворачивает головы в наш у сторону. Мой немецкий акцент никого, похоже, не смущает.
А вот это уже глупость. Кого он тут должен смущать? Война закончилась полвека тому назад. Те двое у окна слишком молоды, чтобы знать о ней что-то. Мужчина с газетой, правда, может быть, помнит. Я разглядываю его профиль, пока он сидит, погруженный в газету. А вот я до сих пор вздрагиваю, когда слышу русский акцент. Как ни стараюсь, не могу изгнать из памяти все, чему они подвергали нас в те годы. Кто-то, может быть, удивится, почему я позволяла этой солдатне так обращаться со мной, почему не пыталась дать отпор. Но это был вопрос выживания. За кусок хлеба в те времена можно было стерпеть многое.
Лондон для меня – другая планета. Чуждая, полная и опасностей, и чудес. Больше сорока лет я провела взаперти, за железным занавесом. Когда худшее миновало и все худо-бедно устроилось, повседневная жизнь стала вполне терпимой, даже приятной. По крайней мере, еды было достаточно, и крыша над головой тоже была, а что еще нужно? Конечно, роскоши не было, но зато все было надежно, постоянно, а главное, одинаково у всех. Здешняя жизнь непредсказуема и ненадежна. Наверное, молодежи нравятся и здешние скорости, и свобода, но моему поколению разрушающийся социалистический блок привычнее и милее, уютнее, как старые носки. Вчера я долг о гуляла по Лондону, прошла несколько миль, задирая голову на сверкающие башни из стекла и металла, разглядывая красивые дома и витрины, полные барахла. Столько машин, больших и красивых. Столько шума и суеты. Они ошеломляют. Приводят в замешательство.
Ожидая, я прихлебываю кофе, медленно собираю с пирожного сначала миндальные лепестки, затем, не спеша, смакуя, съедаю его. Мне стоит больших усилий не съесть его целиком, в два или три приема, но я откусываю небольшие кусочки, старательно пережевываю их, чтобы не потерять ни капли вкуса. Руки у меня дрожат при мысли о том, что мне предстоит.
Я открываю сумочку. Там, между кошельком и старым, пожелтевшим квадратиком носового плат ка Вальтера, который я все еще ношу с собой, словно какой-то оберег, лежит конверт – ответ на то письмо, которое я отправила в Англию несколько лет назад. Но я лезу в сумочку не за ним: его содержание я и так выучила наизусть. Вместо письма я достаю зеркальце и помаду. Подкрасив губы, я захлопываю зеркальце и прячу его и помаду в сумку.
Дверь кафе распахивается, входят люди, сразу заполняя небольшое помещение чуть не до отказа. Первой появляется пожилая женщина, ее седые волосы убраны на макушке в тугой узел. Она худощавая, с яркими карими глазами и удлиненным, узким лицом. Я тут же узнаю ее. Анна.
Под мышкой она держит книгу. Ее обложка вылиняла от времени, но геометрический орнамент на ней все еще различим. Господи, только бы не заплакать! Я судорожно сглатываю.
За ней входит мужчина средних лет, довольно хрупкого сложения. У него приятное открытое лицо; светло-русые, тронутые сединой волосы коротко подстрижены. Пока он оглядывается, я вижу светло-голубые глаза и высокие скулы. У меня обрывается сердце.
Мой сын.
Я могла бы встретить его на улице и, не узнав, пройти мимо. Сколько потеряно лет. Мое горло снова перехватывает. На глазах выступают слезы. Будет ли у меня шанс узнать его теперь? Узнать по-настоящему? Услышу ли я когда-нибудь от него «мама», придет ли он когда-нибудь ко мне делиться своими проблемами? Вряд ли. У меня украли целую жизнь, зато он жив, здоров и, кажется, счастлив. А это главное, чего любая мать может пожелать для своего сына.
Он встречает мой взгляд, и некоторое время мы с ним глядим друг на друга. Выражение его лица остается для меня загадкой, как для него – мое. Мы с ним чужие люди, мой Стэнли и я. И все же на миг все, что окружает нас в этом кафе: стук фарфоровых чашек о блюдца, запах свежемолотого кофе, чужие голоса, – все отступает куда-то далеко-далеко и мы с ним как будто остаемся один на один. Только он и я.
Пятьдесят шесть лет я мечтала о том, как увижу своего сына. И вот это случилось. Он здесь, рядом, живой, настоящий, а мне не верится. Я словно онемела изнутри, до того это все пугающе и непривычно. Мы – он и я – находимся в одной стране, в одном городе, даже в одном и том же помещении. Вот этот мужчина, который стоит в паре шагов от меня и смотрит мне в глаза, – мой сын. Что он думает обо мне – дочери Рейха, которая младенцем отослала его в чужую страну? Страх и другие эмоции обуревают меня. Но вот он коротко кивает мне, и на его лице расцветает улыбка, теплая, ничуть не осуждающая, и я испытываю глубокую благодарность.
Все будет хорошо, мы со Стэнли найдем общий язык. Может быть, не сразу, но обязательно найдем.
Мой сын делает шаг в сторону, пропуская в кафе мальчика лет пятнадцати: он длинноногий и рослый, не в отца, чувствуется, что ему еще не по себе в собственном теле, таком новом для него, и он скрывает смущение, пряча лицо за длинной темной челкой.
Мой внук?
Но это еще не все. В кафе впархивает девушка, наверное старшая сестра мальчика. Ее огромные голубые глаза сразу ловят мой взгляд, и у меня перехватывает дыхание. До чего похожа, нет слов. На ней мешковатый джемпер, джинсы, продранные на коленях, темные кудри рассыпались по плечам. Кажется, будто я вижу саму себя в семнадцать лет. Вот только я в этом возрасте уже родила Стэнли, что теперь кажется мне странным.
Жаль, что в дверь никто больше не войдет. Но входить некому. У меня в сумочке лежит письмо, содержимое которого навеки отпечаталось в моей памяти. Чужая рука вывела вот такие слова:
Милая моя Хетти!
Пишу второпях, чтобы застать ближайшую почту. Не хочу, чтобы тебе пришлось ждать ответа на твое чудесное письмо хотя бы одним часом дольше, чем это необходимо. Вслед этому письму я пошлю другое, со всеми подробностями: через день-другой ты получишь и его. Это письмо я пишу со смешанными чувствами, прежде всего счастья, оттого что ты жива. Вальтер не оставлял надежды отыскать тебя после войны. Много лет слал один запрос за другим, но получал только один ответ: не найдена. Ну а потом контакты с Восточной Германией стали и вовсе невозможны для иностранцев. Мы так боялись, что ты не пережила ту войну. Так что теперь новость о том, что ты жива и у тебя все хорошо, наполняет меня несказанной радостью.
Но есть и плохая новость. Мне очень больно писать об этом, но Вальтер скончался три года назад, скоропостижно, от сердечного приступа. Он был, как ты знаешь, самым лучшим из людей. В годы войны он внес свой вклад в борьбу с нацизмом, и скажу лишь одно: он был отчаянно храбр. После войны он открыл шляпный магазин, и его дела шли в гору до самой его смерти. В последнее время, когда натуральные меха потеряли былую популярность, он занялся исключительно женскими шляпками и стал настоящим знатоком мира моды! К тому же он всегда был обворожителен с клиентками, неудивительно, что дамы любили его до беспамятства. Он был хорошим семьянином, так что мы – я, Стэнли, кузены и наши дети (трое) – до сих пор горюем, потеряв такого прекрасного мужа, отца и дядю. Мне так больно, что приходится сообщать тебе такую печальную новость в первом же письме, что я спешу сообщить тебе другое: Стэнли, твой замечательный сын, жив и здоров. Он адвокат, весьма успешный, жен ат, имеет двоих детей – мальчика и девочку, оба уже подростки. Мне повезло быть частью его жизни – он такая радость. Поэтому я просто помыслить не могу о том, что ты его не увидишь. Ты обязательно приедешь в Англию, все расходы мы возьмем на себя. Стэнли очень неплохо зарабатывает, и оплатить твою поездку ему будет совсем несложно. Ты приедешь и пробудешь с нами столько, сколько захочешь. Подробности следующим письмом.
Твоя Анна
И вот Анна подходит к моему столу и останавливается прямо напротив меня. С минуту мы с ней смотрим друг на друга: голубые глаза вглядываются в карие. В карих глазах нет ненависти, только печаль. Ну, может быть, сочувствие. И кое-что еще. Знакомый свет, который я распознаю с первых же секунд, свет, который не давал мне самой впасть в отчаяние и опустить руки в самые трудные времена.
Свет надежды.
И тогда Анна, женщина, которую я не встречала никогда в жизни, но которая больше полувека снилась мне в тревожных, мучительных снах, делает мне навстречу шаг и заключает меня в теплые объятия.
