Тем летом меня в первый раз хотели отправить в пионерский лагерь. Но не отправили.
— Куда его, семилетнего! – сказал тогда папа. – Подцепит еще дизентерию там. Пусть со мной в городе остается.
Мама решила не спорить и, отказавшись от путевки, выхлопотанной для меня с большим трудом, укатила в соседний город на две недели – защищать диплом.
И началась у нас с отцом совсем другая жизнь, в которой он и не подозревал, что чистить зубы меня надо заставлять, а порванные штаны, оказывается, не сами себя зашивают. Поэтому с зубами и штанами было решено поступить просто – забыть о них до маминого возвращения, они же не входили в число данных ей обещаний.
Перед отъездом мама взяла с папы два обещания: что я не буду голодать и к ее возвращению останусь живым. Немудреной папиной стряпни нам было вполне достаточно для выполнения первого обещания, а вот для второго уже папа взял с меня клятву, что я ни шагу не сделаю со двора, пока он на работе.
Мне было чертовски трудно держать клятву, когда совсем неподалеку было столько соблазнов. В соседнем дворе как раз заканчивали строить дом, возле него высилась огромная куча песка, а рядом была вырыта длиннющая траншея высотой в два моих роста – под новые трубы. Играй – не хочу. Все наши, само собой, там. А я в своем дворе сижу, как привязанный. Обидно.
Когда папа возвращался с работы, мое дворовое заключение заканчивалось, и я бежал штурмовать песочную гору и прятаться в траншее – хорошо, что стройку было видно из нашего окна, а то папа бы меня туда ни за что не пустил.
В общем, целую неделю я достойно выполнял свою клятву, а в начале следующей не выдержал. И произошло это, как ни странно, в тот день, когда нашим песчаным баталиям пришел конец.
— Ну что, сидишь? – ехидно спросил Димка, когда они с Лехой ни с того ни сего объявились во дворе.
— Чего приперлись? – угрюмо ответил я, катая игрушечный самосвал по облезлому деревянному бортику песочницы.
Ну а что я еще мог им ответить, если у них там Царь горы в разгаре, а я здесь в песочнице ковыряюсь. У меня-то тут одно развлечение – девчонок с посудками прогонять, а потом их мамкам да бабкам обещать, что больше не буду.
— А все, наигрались. – вздохнул Леха. – Строители трубы пришли ложить, разогнали всех.
— Так вам и надо! – буркнул я.
Я изо всех сил старался делать вид, что ни капельки не расстроился, хотя это было трудно. Конечно, они наигрались. Они-то никакой клятвы не давали. А я несколько раз на волю вырывался – и то по часику. А теперь ни Царя горы мне, ни пряток, ни войнушек – ничего. Это разве жизнь?
Вдруг по разогретому летнему воздуху до нас донеслась музыка. Гулкая и протяжная, рвущаяся наружу из больших и маленьких раструбов. Словно чем-то недовольные, на них цыкали медные тарелки, в такт которым бумкал барабан. Похороны.
В нашем городке так было заведено: когда кто-то умирал, процессия непременно проходила по всем улицам, постепенно прирастая все новыми и новыми участниками.
— Пацаны, пойдемте, посмотрим! – прошептал Димка.
Я раньше никогда не ходил – кто бы меня пустил. И мне стало жутко любопытно. Вернее, и жутко, и любопытно. Мы провожали взглядами немноголюдное шествие, над которым чинно проплывал ярко-красный, словно картонный, продолговатый ящик.
— Страшно что-то… – в нерешительности промямлил Леха.
— А мне со двора нельзя уходить! – добавил я.
Пожалуй, сейчас я даже радовался своей клятве. Но Димка никак не унимался:
— Да чего вы трухаете? Мы чуть-чуть пройдемся с ними и вернемся.
И мы с Лехой, не сговариваясь, решили доказать, что нам не страшно, и поплелись за Димкой, который, на ходу подтягивая и без того высоко сидящие шорты, уверенно двинулся в сторону процессии.
Позади оркестра шли несколько бабушек в платках. Мы втроем засеменили следом. Нас оглушали сияющие на солнце трубы разных размеров. Они стонали, басили и слегка похрюкивали. У музыкантов одновременно и очень торжественно раздувались щеки, а тарелочник после каждого касания изящно выставлял то вправо, то влево до блеска начищенные медные диски. Мне так понравились эти движения, что я стал еле заметно за ним повторять. Наверное, со стороны я напоминал деревянную марионетку, танцующую с согнутыми в локтях руками. Но никто, конечно же, не обращал на меня внимания.
Наверное, Леха с Димкой тоже чересчур увлеклись, потому что никто из нас троих не заметил, что город уже закончился. Опомнились мы, когда ярко-красный ящик опустили в яму, над которой юрко замелькали лопаты с песком. А вокруг – одни кресты да камни за железными заборчиками…
Вся процедура как-то очень быстро закончилась, умолкла музыка и, что самое интересное, все участники процессии куда-то подевались – будто не было никого. А мы стояли в сторонке, смотрели на все это, и никому из нас в голову не пришло попроситься со взрослыми обратно в город.
— Ну и как нам отсюда выбираться? – пробормотал Димка.
Оказавшись на кладбище, он перестал быть таким смелым.
— Ты нас завел сюда, ты и думай! – прикрикнул на него Леха и заревел.
— Я-то чего? – всхлипнул Димка. – Я думал, пару дворов пройдем и в свой вернемся!
Я думал о том, что прошло уже очень много времени, и что, наверное, папа успел вернуться с работы… Додумывать эту мысль мне было страшно.
— И чего это мы здесь делаем, а?
Перед нами возник человек в рубашке с коротким рукавом. Он уперся руками в бока и строго смотрел на нас. У него была очень ровная спина, худощавые руки и острые локти. Я узнал бы эти руки из сотен тысяч других! Зря что ли столько времени шел, наблюдая за ними, как заколдованный...
— Ну, пацаны, повезло вам. – сказал один из трубачей, когда мы свернули с ухабистой кладбищенской дороги и покатили в город. – Если бы у нас колесо не спустило, пришлось бы вам на кладбище ночевать.
К дому я подъезжал с тяжелым сердцем. Впереди была встреча с рассерженным папой, и я уже приготовился к худшему. К моему удивлению, папа меня не ругал, когда я ему рассказал о нашей прогулке.
— Вы, наверное, очень испугались. – сказал он, прижимая меня к себе.
— Да, папа. Я очень испугался. – серьезно ответил я. – Что ты будешь считать меня плохим человеком.
— С чего это?
— С того, что я нарушил клятву.
— А ты больше не будешь нарушать?
— Нет.
— Вот и хорошо.