С Мариной Кравцовой мы знакомы уже более 10 лет. Кандидат психологических наук, преподаватель БГПУ им. М. Танка и руководитель социальных мастерских для людей с ограничениями при приходе Иконы «Всех скорбящих Радость» на Притыцкого, она усердно доказывала, что люди с умственными и множественными ограничениями могут и должны работать, что от этого зависит качество их жизни. С многими из ее подопечных я была знакома лично. Хорошо помню удивление врачей и чиновников, которые узнавали, что изготавливали непростые изделия те, кого считали безнадежными. А Марина организовывала для них зарубежные поездки, вывозила на общественном траспорте в театры, музеи, кафе, на концерты. Приучала своих подопечных к обществу и общество к ним. Доносила свой опыт на международных конференциях, привлекала к работе студентов. Но вот почти 9 лет назад случилась донбасская трагедия. И она поехала.
С тех пор Марина Кравцова живет на две страны — не оставляя прежних обязанностей, возит гуманитарную помощь, организует быт пострадавших, привозит медикаменты в больницы. Но главная ее забота — это дети. С самого начала она сталкивается с непониманием. И не только по политическим соображением. Мне же всегда было ясно одно: она всегда там, где нужна настоящая, толковая, продуманная помощь. И ей она будет отдаваться полностью. О жизни под бомбежками, детях, которые не помнят мирных будней, — в нашем интервью.
— Как давно вы ездите на Донбасс? Почему было принято такое решение?
— Помогать Донбассу я начала с сентября 2014 года. Тогда мне казалось, это будет непродолжительный период, когда нужно отложить все свои личные планы и помочь выжить людям, которые потеряли жилье или были ранены, и которые закрывали буквально своей спиной нашу мирную жизнь здесь. На тот момент было очень простое однозначное представление о войне. Наверное, его можно назвать «книжным». В действительности все намного сложнее.
В решении помогать не было никаких сомнений, это было естественно, как дышать. Война просто вошла и полностью перестроила мою жизнь, это длится уже 8,5 года. Причины тому разные. С одной стороны, это часть моей работы: на тот момент у меня уже был опыт выездов с экстренной психологической помощью на катастрофы, я знала и как работать, и с кем работать, умею работать в суровых условиях с минимальным отдыхом. Благотворительной деятельностью я также занимаюсь большую половину своей жизни, с юности. Но, самое главное, все-таки — это четкое личное понимание правдивости происходящего.
— С чего начинали и как обстоят дела сейчас? Как поменялась ситуация с началом спецоперации?
— Начинаю я всегда с анализа того, в какой ситуации оказались люди. Для меня важно сделать так, чтобы помощь была целевой, нужной, неформальной. Если ты делаешь это действительно для людей, то должен постоянно разговаривать, анализировать нужды, уметь гибко перестраиваться с учетом ситуации. В начале войны, когда Украина перестала выплачивать пенсии и зарплаты, но еще не было гуманитарных грузов, очень остро стоял вопрос в предметах первой необходимости: продукты и средства гигиены. Одежда на тот момент у людей еще оставалась «от прошлой жизни», если не сгорела при обстреле дома. Очень острым всегда был и остается вопрос лечения и лекарств. Мы здесь, например, привыкли к бесплатному социальному обеспечению, но, когда начинается война, все системы полностью разрушаются мгновенно, в медицине это означает, что в больницу ты ложишься только, если у тебя есть все, от ваты и перчаток, до систем, канюль, лекарств. При отсутствии средств люди на Донбассе не могли себе этого позволить. У больниц эти нужды были в больших масштабах, включая оборудование, поэтому по мере возможностей закупала и закупаю все необходимое. Особенно сложная ситуация — ранения. Иногда, чтобы спасти раненого, мне приходилось заказывать дорогостоящие хирургические инструменты в Санкт-Петербурге.
Были ситуации, когда срочно нужна была сложная операция для маленького ребенка, в Донецке до трех лет не оперировали на тот момент, поэтому возила в Москву. Есть ранения, при которых очень сложно найти хирурга, особенно в начале войны, когда подготовки у врачей к работе с минно-взрывными травмами не было. В Минске для одной девочки с осколками в легких с большим трудом нашла старенького торакального хирурга, имевшего опыт оперирования осколочных травм легких.
Кроме лечения, занималась восстановлением домов для стариков в селах, общежитий, куда переселили потерявших жилье, восстанавливала спортзал в одной из фронтовых школ — из-за прилета мин он был разрушен, восстанавливала детские площадки, разбитые в ходе минометных обстрелов. Восстанавливаю cейчас несколько православных храмов. Приходилось помогать с похоронами, на это тоже нужны деньги. Откровенно говоря, сложно все перечислить, за столько лет, порой, забываешь, что было сделано. Особый блок работы — это программы для детей с линии фронта, и сугубо по кризисной психологической помощи, и программы, которые помогают детям вернуться в детство — у них оно только военное. Есть дети, которые не знают, что такое мир, не имеют возможности просто бегать по улицам, играть на детских площадках. Одна из таких групп детей, как раз была этим летом в Минске.
Если говорить об СВО, здесь много чувств. Прежде всего, появилась надежда — на то, что весь этот ужас закончится. Мы ждали этого восемь долгих лет… Знаете, когда ты уже устал от войны, почти ничего не ждешь — ни спасения, ни признания, — и вдруг оно происходит, это похоже на чудо. Конечно, было понимание и ожидание того, что легко не будет, но это движение в сторону мира. Для меня удивительно то, что уже есть фронтовые поселки, где не стреляют. Фронтовая Саханка, например, сейчас стала настоящей рукавичкой из сказки, куда свезли детей буквально отовсюду: из Мариуполя, Донецка, других регионов. Пока это то редкое место, где с весны уже не стреляют, село просто переполнено детьми, все лето там везде стоял детский смех, писк, все дорожки были в велосипедах с детьми.
Мне это было сложно вместить в себя, потому что все эти годы здесь жило примерно чуть больше 30 детей, которые, как панфиловцы, собой «держали оборону». И когда я их везла на наши детские выезды, они умело под обстрелами пробирались ко мне кустами со своими котомочками, автобус мы прятали от снайперов за посадкой и выезжали, разгоняя пыль, на всех парах.
А если задерживались и въезжали в село уже в темное время суток, то ехали с выключенными фарами, чтобы украинские войска не обстреляли автобус. Эти дети навсегда останутся другими.
— Как часто ездите и сталкиваетесь ли с препятствиями?
— Да, препятствий много. Иногда просто фантастически сложно. Еще до недавнего времени это было несколько границ. Не всегда, прямо скажем, проста логистика доставки необходимого. Также нужно очень четко рассчитать средства: максимально экономно, чтобы был больший охват людей помощью. По этой причине, например, основную часть необходимых вещей уже давно абсолютно нерационально везти из Беларуси — оптимальнее покупать их на месте или в близлежащих российских городах. Таким образом я закупала в Ростове-на-Дону и везла детскую площадку в поселок Зайцево. По лекарствам и медицинским средствам в Донецке у меня тоже есть уже многолетние договоренности с оптовыми складами, меня знают. Редкие узконаправленные вещи, такие как хирургические инструменты для оперирования конкретных ранений, заказываю чаще в Петербурге или Москве. Бывают трудности и другого плана. Например, мне нужно было восстановить православный храм в селе на самой линии разграничения. Еще до начала всех работ нужно было провести электричество. Необходимые кабели, розетки закупила и привезла, а вот найти электрика, который бы согласился работать в зоне высокого риска, было запредельно сложно. Точно так же сложно найти водителя, который согласился бы привезти твой груз в красную зону: те же кабели, шифер для крыш, цемент, продукты питания, канцелярию в большом объеме, коробки с лекарствами, штативы для капельниц и др.
Ситуация меняется постоянно, нужно все время перестраиваться с учетом обстоятельств. Опыт работы в экстремальных ситуациях у меня есть, поэтому такой ритм уже понятен и привычен. В целом, дорогу и работу эту совсем нельзя назвать легкой, но она очень вдохновляет, хотя и связана с большим риском для жизни.
— Как живут там люди?
— Даже задумалась, как ответить на этот вопрос. Наверное, сначала хотелось бы ответить на вопрос о том, КАКИЕ там живут люди, тогда станет понятно и все остальное. В донбассцах меня восхищает сильный внутренний стержень и внутренняя честность. Думаю, другие не смогли бы выдержать всего, что выпало на их плечи. Их жизнь не может передать ни один фильм, ни одна фотография.
Попробую представить только пару зарисовок из их жизни.
У вас маленький ребенок с лейкозом, а вы живете в состоянии практически полного отсутствия денег, под обстрелами круглые сутки на самой линии фронта, периодически успевая закидывать, (именно так, на большее времени нет) больного ребенка и его брата в импровизированный подвал для солений в надежде спасти им жизнь. Вам нужно часто выезжать в Донецк сдавать анализы для контроля состояния ребенка. И вот однажды утром вы едете на очень старенькой машине через поле — так немного безопаснее. В этот момент начинается внезапный минометный обстрел, а машина глохнет.
Еще одна совсем недавняя ситуация от знакомой женщины-повара, у которой я заказывала питание для своих фронтовых детей.
Поздний спокойный вечер, в небольшой комнатке каждый занят своим делом, внезапно прямо в квартиру влетает снаряд РСЗО «ГРАД», квартира моментально превращается в груду пыли и камней. Старший сын, сидевший у окна с дистанционными заданиями по учебе, погиб сразу, родители ранены, на девочку падает кровать и она перестает разговаривать.
Но бывает и так — вы выходите за печеньем на кухню, а в этот момент в квартиру влетает снаряд, вы остаетесь живы, и даже не ранены.
В целом, часто войну на Донбассе по-житейски ассоциируют со старыми фильмами о Великой Отечественной войне. Возможно, многим кажется, что люди там просто сидят и ждут, когда их убьет. На самом деле, реальность такая же, как и у нас с вами — современная, с гаджетами и стаканчиками кофе, магазинами и кафе, автобусами и маршрутками. Как и мы, местные должны ходить на работу, стараться выглядеть аккуратно и хорошо. Болеющим нужно подумать, как добраться да больницы и на что купить лекарства. Раньше дети, несмотря ни на что, ходили в школы (дистант появился не так давно). Работают заводы, шьется обувь, высаживаются цветы на клумбах, учатся дети. Был период, когда починили и запустили карусели в парке, работал старенький аквапарк.
Но все время ты находишься между жизнью и смертью: примерно как кораблик из клеточек на поле игры «Морской бой», и кто-то сверху ставит крестик А-5 — мимо, В-6 — попал…
— Знаю, что у вас есть крестница, родившаяся во время войны. Девочка, не знавшая мирной жизни. Какие они, дети, которые живут в этих условиях? Что им приходится переносить?
— Совсем недавно в Донецком национальном университете как раз проходила специализированная психологическая конференция по травматерапии и преодолению психотравмирующих последствий, меня приглашали в качестве эксперта. Война длится уже, к сожалению, настолько долго, что можно говорить о детях, большая часть жизни которых прошла под круглосуточными обстрелами. А есть и те, кто родился во время войны и другого мира не знает, совсем.
Девочка, которая стала моей крестницей, как раз из этой плеяды «фронтовых» детей. Она родилась в очень сложное время: в октябре 2014 года, когда Украина уже прекратила выплаты зарплат и пенсий и активно обстреливала жилые районы Донбасса. В роддом маму Олечки собирали всем селом. Потом встал самый сложный вопрос: чем кормить младенца. Жили они в очень опасном месте, не просто во фронтовом поселке, а в серой зоне. Первое интервью я брала, когда мы их эвакуировали. Так и познакомились: поодаль падали снаряды, а Таня стояла с маленькой Олечкой на руках. Быстро грузили вещи и выезжали. Буквально через несколько дней их дом обстреляли зажигательными снарядами. Не осталось абсолютно ничего. Все эти годы они живут в маленькой комнатке в общежитии, также под прицелом украинских войск. Буквально несколько часов назад (Текст к публикации готовился в конце декабря. — Прим. Авт.) были прилеты, которые серьезно разрушили соседний дом, есть погибшие и раненые.
Каждый день их жизнь висит на волоске. С февраля девочка не выходит на улицу совсем, опасность очень высокая. Ребенок смог отдохнуть и набегаться только в Беларуси (Оля входила в состав группы детей, которых вывозили этим летом).
После последних обстрелов приняли решение, все-таки будем закладывать в их комнатке окно мешками с песком. Это не спасет от прямого попадания снаряда, но поможет задержать осколки.
Если говорить о том, какие это дети, выросшие на линии фронта под постоянными обстрелами — это другие дети, с другим миропониманием и мироощущением. Когда я вывозила «фронтовых» и они в парке пересекались с детьми из мирной жизни, я четко видела этот водораздел — два разных внутренних мира. Да, как и все, они любят ледянки, горки, велосипеды, море, игрушки, телефоны, любят похулиганить. Но они растут в ситуации, где смерть ходит за тобой по пятам, и это не абстракция и не кино.
У детей, которые родились на войне, первое слово не «мама», а «бах». 4-летний ребенок, который повел тебя в огород показать свои огурцы, заслышав «выходы», берет тебя за руку и спешно уводит в укрытие.
Можно услышать, как сельские подростки одиннадцати-двенадцати лет, общаясь друг с другом, серьезно обсуждают варианты поведения во время минометного обстрела. Что если ты оказался в этот момент в поле, это большой риск, а если около дома, то есть возможность спастись, встав у стены. В школах детей обучают безопасному поведению во время обстрелов: нужно упасть на пол, накрыть голову руками и открыть рот. Дети все эти годы знали, что такое бомбоубежища, порой проводили там много часов, не имея возможности выйти.
Абсолютно типичная ситуация, когда урок в классе идет под звуки работающих БМП и танков. Малыши же всегда ориентируются на эмоциональную реакцию взрослого: как правило, мамы, старшей сестры, брата, бабушки. В момент падения снаряда — это всегда тяжелый, очень сильный удар — содрогается земля и все вокруг. Ребенок испытывает сильный страх, напряжение, но мгновенно смотрит на маму или взрослого рядом, считывает его эмоциональное состояние. Дети очень тяжело переживают гибель близких, они понимают — есть те, кто их убивает. Невозможно смотреть на еще плохо выговаривающих слова пятилетних малышей, которые мечутся между глубоким горем потери и желанием отомстить «злым дядькам». Кто немного постарше, хорошо понимают, откуда стреляют. Траекторию полета снаряда может определить даже подросток.
Из просьб буквально за последний месяц — поработать с парнем, на глазах которого в 14-м году распяли пожилого человека и помочь той девочке, которая перестала разговаривать после прилета ГРАДа в их квартиру. На ее глазах погиб брат и ранило родителей.
— Насколько в ДНР налажена жизнь? Работают ли люди, выплачивают ли пенсии, как работают больницы и аптеки?
— На Донбассе люди с очень сильным желанием жить. Поэтому из хаоса и разрухи достаточно быстро стала образовываться Донецкая Народная Республика со своими государственными структурами, решающими те или иные вопросы. Но жизнь всегда сложнее, поэтому есть вопросы, которые закрываются волонтерами, и сами люди помогают и выручают друг друга.
Есть, например, врачи в больницах, которые за свою зарплату покупают кровь, которой не хватает для переливания. Кто-то помогает личным транспортом, в домах молодые соседи бабушкам забивают окна пленкой, потому что после прилета в «стопятнадцатый» раз выпали стекла.
О работе больниц и школ можно рассказывать, затаив дыхание. Представьте себе операционные, где окна заложены мешками с песком и в любой момент может быть перебито электричество. Перевязочная и палаты частенько без стекол, больные с капельницами периодически сидят прямо в коридорах, потому что в палатах во время обстрелов опасно. На сегодняшний день больницы существуют практически без воды и тепла, в палатах может быть +8 — ВСУ регулярно все эти годы били по подстанциям и теплосетям.
В декабре целевым попаданием было разрушено несколько ключевых больниц в Донецке, в том числе детские отделения травматологии и нейрохирургии. Прямо во время обстрелов врачи спускают больных в подвалы. Разрушено — это значит пробиты стены, иногда сразу на несколько этажей, крыши, палаты представляют собой месиво из камней, пыли, остатков кроватей, белья. Аналогичная ситуация всегда была со школами. У моей крестницы школа без крыши. В саханской школе довольно долго в спортзале зияла огромная дыра после попадания мин. Сложно вспоминать, когда однажды было перебито водоснабжение в одной сельской школе на линии фронта, и детей вывели в сопровождении к уличному туалету, в этот же момент начались прилеты мин, детей удалось спасти. В таких случаях, всегда по возможности, включалась в помощь администрация — например, в восстановлении водоснабжения школы, чтобы дети не покидали здание.
Абсолютно уникальна работа коммунальщиков, электриков, газовщиков. Однажды у нас был сильный минометный обстрел, в подъезде дома была перебита газовая труба. Газовая служба прямо под обстрелом с очень большим риском для жизни смогла выехать даже раньше кареты скорой помощи. Электрики работают на высоте, находясь в прямом смысле под прицелом, на это пойдет далеко не каждый.
Продолжение следует
Автор: Анна Галковская
