Когда я была маленькой, бабушка говорила: Бог строит церковь, а Дьявол ставит рядом часовню. Ее слова я запомнила навсегда. Следует всегда быть осторожными, ведь зло может затаиться там, где ты никогда не станешь его искать. А настоящим монстром может оказаться тот, кого ты даже не заподозришь.
***
Я стряхиваю муку с пальцев, вытираю руки полотенцем и растираю затекшую шею. Сажусь на стул и вытягиваю ноющие ноги, а потом поднимаю руки над головой и потягиваюсь всем телом, как ребёнок в своей кроватке.
В кухне витает аромат хлеба. Скоро он будет готов, и я смогу выставить горячие батоны на стол. Хрустящая золотая корочка и воздушная мякоть. М-м! С вечера у меня во рту не было ни крошки, поэтому сейчас у меня текут слюнки. В надежде отвлечь себя я смотрю в заветренное окно. Через него я могу увидеть лишь треугольник улицы и один белоснежный купол церкви.
Мой взгляд сам собой падает на часы. Шесть тридцать. Через полчаса начнётся воскресная служба, и люди потоком повалят в церковь, а улица оживёт от их торопливых шагов. Тогда мне станет спокойней. Я нахожу в себе силы подняться со стула и заварить себе чашку кофе. Пока я грею руки о горячий фарфор, замечаю, что кончики пальцев у меня дрожат. Но мое волнение легко можно объяснить. Ночь выдалась тяжелой. Нужно было напечь больше хлеба, чем обычно, ведь по воскресеньям в пекарне много покупателей. А ещё этот проклятый месяц… Светил всю ночь мне прямо в глаза, мешал сосредоточиться на тесте. Завис на ночном небе, как смеющаяся ухмылка Чеширского кота, будто издевался над моей работой.
***
К приходу первого покупателя я переоделась в чистую одежду, прибралась на кухне, расставила свежий хлеб и булочки на витрине и даже успела позавтракать.
— Доброе утро!
— Здравствуй, Людмила.
Это была Настасья Петровна, она единственная из местных до сих пор обращалась ко мне почти официально.
— Один белый, как обычно? И три пирожка с яблоком?
Старушка живо подковыляла к прилавку, кивнула мне.
— И добавь один с картошкой. Эта служба чуть не довела меня до голодного обморока! Пришлось даже уйти пораньше.
Я посмотрела на часы. Действительно, до конца воскресной службы оставалось добрых полчаса.
— Всё в порядке? — осторожно спрашиваю я, складывая пирожки в пакет. — Не помню, чтобы вы хоть раз уходили со службы до ее окончания.
Старушка взволнованно стиснула сморщенные ладони, ее глаза заблестели от негодования.
— Это всё он! Опять начал нести чушь под конец службы. Про то, что молодёжь сейчас склонна совершать ошибки. Первая любовь, говорит, лживая. Не могут подростки любить осознанно. А самое ужасное, что говорил он так, что все догадались, о ком он.
Я понимающе кивнула.
— О Марии.
— Опозорил дочь на весь город! И из-за чего? Подумаешь, гуляет она с мальчиком! Кто ж не гулял в ее-то возрасте?
— Он слишком опекает ее, — говорю я, но сама в свои слова не верю.
Я знаю, что он перегибает палку.
— Да уж! — хохочет Настасья Петровна. — От такой опеки и помереть можно!
Не успевает дверь за ней закрыться, как в пекарню пулей влетает Маша.
— Два чёрных, — выпаливает она, бросая монетки на прилавок. Я замечаю, как ее руки дрожат, и она убирает их в карманы. Замечаю ее горящие от стыда щёки, покрасневшие глаза. Ещё секунда, и она разревется.
— Не волнуйся, — шепчу я, протягивая ей пакет с хлебом. — Всё будет хорошо.
Она молчит и отворачивается от меня, пряча за длинными волосами слёзы. Она подросток, она влюблена, и ее только что публично оскорбили. Она не поверит в то, что всё будет хорошо. Пока Маша не видит, я добавляю в ее пакет две булочки с вишней. Ее любимые. Я делаю так не в первый раз и знаю, что она найдёт их и съест по дороге домой. А после вкусной еды всегда становится легче.
Следующие несколько часов в пекарне не было отбоя от покупателей, и я почти забыла о Маше. Но когда поток людей иссяк, в дверь осторожно постучал Сергей.
— Привет, — смущённо здоровается он.
Я давно разрешила большинству знакомых подростков перейти со мной на «ты».
— Она заходила за хлебом? Я не был в церкви, но… Слышал, что он говорил о нас.
Я медленно киваю. Хотела бы я его обнадежить, но нет смысла ему врать.
— Серёж, не принимай его слова близко к сердцу. Он ее отец…
— Она хорошая! — он резко перебивает меня, его голос срывается на крик. — Маша ничего плохого не сделала. Мы оба ничего плохого не сделали. Мы просто дружим. Знаю я, какого он обо мне мнения. Может срываться на мне, но ее пусть не трогает!
Он замолкает, смутившись своего всплеска эмоций, а я разглядываю его.
Непослушные каштановые волосы, бледное, но красивое лицо, из левой брови торчит черный пирсинг. Я давно успела хорошо изучить его, как и многих других местных. Я знаю, что его отец сидит в тюрьме за угон машины. Знаю, что его могли посадить ещё много за что. Знаю, что его мать работает уборщицей в школе на полторы ставки, чтобы хоть как-то прокормить детей. Знаю, что Серёжа сбегает из школы на подработки, чтобы помогать маме и покупать конфеты младшим братьям. Я знаю, что он хороший мальчик. Несмотря на то, что местные парни называют его «Серьга» за его пирсинг, а взрослые считают малолетним преступником. Я знаю, что на самом деле это не так.
— Ты прав, Маша хорошая, — терпеливо говорю я. — Как и ты. Я вас насквозь вижу. Забудь о том, что он сказал. Приходите ко мне с Машей, я не против.
Он смущается, но его губы расплываются в благодарной улыбке.
— Спасибо.
— Хлеб возьмёшь?
— У нас есть.
— За счет заведения.
— Не надо, — он серьезно качает головой. — У меня есть деньги.
Я тоже серьезно киваю ему, давая понять, что я уважаю его, как взрослый человек уважает взрослого человека. Но пока он не видит, я кладу в его пакет булочки с яблоком. Для младших братьев.
Он приходит позже всех, как и всегда. Чёрный ворон прилетел и распугал всех воробьев.
Стряхивает с одежды первые капли сентябрьского дождя, здоровается со мной строго, даже немного надменно, придирчиво оглядывает пекарню холодным взглядом и сжимает ладони в кулаки. Жест, который я не понимаю, который меня настораживает, заставляет мое тело сжаться за прилавком и приготовиться к бою. Но ведь мне не нужно его бояться. Он священник, он должен быть хорошим человеком, но почему при виде него мою грудь тисками сдавливает страх?
— Добрый день, — наигранно беспечно отвечаю я.
Он сухо кивает, не улыбается. Ещё раз оглядывает пекарню, и его взгляд останавливается на засахаренных булочках. Он всегда берёт одну себе, но никогда не покупает ничего сладкого жене и детям. Говорит, вредно. Что за лицемерие!
— Моя дочь была здесь?
— Сегодня было много покупателей.
— Но моя дочь была среди них?
Под его испытывающим взглядом я съеживаюсь.
— Вроде.
— Она что-то вам сказала?
— Ничего такого.
— Знаю, что вы дружите.
Я невольно опускаю глаза вниз, не выдержав нашего долгого зрительного контакта.
— Моя дочь слишком юна, чтобы заводить взрослых друзей. И чтобы якшаться с мальчиками старше неё.
Я сжимаю губы, чтобы не возразить. Маше четырнадцать, Серёже всего пятнадцать.
— Если вдруг увидите мою дочь с…
— Я тут работаю, а не слежу за детьми, — я грубо прерываю его. — Вы будете что-то покупать?
Его лицо багровеет от злости, но он берёт себя в руки, осознав, что зашёл слишком далеко. Он кивает на прилавок с засахаренными булочками:
— Одну. Хорошего дня.
В дверях он замирает, оборачивается. В лучах полуденного солнца его левый глаз на миг загорается красным, как у оборотня… Мое сердце пропускает удар. Всего лишь показалось.
— У вас вкусная выпечка. Благослови вас Бог, — жестко роняет он и уходит, оставив после себя дух враждебности.
Отчего этот человек пугает меня так сильно?
В голове сразу всплывают предостережения бабушки.
***
Первая неделя осени пролетает незаметно, и вот снова наступает воскресенье. Сегодня я закончила с выпечкой быстрее обычного и от усталости отключилась перед самым рассветом. Мне снился он. Священник. Стоял в дверях пекарни в своём неизменном угольно-сером плаще, который он не снимает даже в тёплую погоду, и смотрел на меня сверху вниз. Мое сердце сковал страх, легкие горели от нехватки воздуха, но я не решалась даже дышать, боясь, что он поймёт, что я его вижу. Он напоминал мне ангела смерти, и я была почти уверена, что могу разглядеть за его спиной веером расправленные темные крылья… Я проснулась с криком, как в детстве, и с бешено колотящимся сердцем. Закуталась в бабушкин шерстяной платок, стуча зубами от холода, хотя в пекарне работали духовки и было тепло. Сварила горячий ромашковый чай, почти не жуя проглотила вчерашний лимонный бисквит и только тогда успокоилась. Бабушка всегда говорила, что у меня хорошая интуиция. Что, если и на этот раз она меня не обманывает и что-то с этим человеком не так? Что, если он опасен?
Первым покупателем сегодня была Настасья Петровна.
— Батон черного, — сердито буркнула она. — И булочки с картошкой. И побольше.
— Всё хорошо? — участливо интересуюсь я.
Настасья Петровна с грустью вздыхает.
— Опять испортил мне настроение. Этот наш священник. Ты знаешь, Людмила, как он проводит исповеди. Говорит громче, чтобы всем было лучше слышно! Сегодня приходила Светочка, дочка моей знакомой, с которой я когда-то в школе работала, ну я тебе рассказывала. Такая хорошая девочка! На исповеди плакала, потому что ее парень бросил, когда узнал, что та беременна. А наш священник ни слова утешения ей не сказал! Сказал, что она сама виновата, потому что вне брака ребенка решила завести. Представляешь? Такое сказать! Иногда мне кажется, что он забывает, какой на дворе век!
Настасья Петровна была явно взволнована.
— У нас городок маленький, тут все про всех всё знают. Это не Москва, где человеку можно раствориться, как капле в океане. Здесь сплетни и пересуды на каждом шагу, и они влияют на жизни людей. Считаю, священник в нашем городке должен уменьшать такие сплетни, а не порождать их. А потом ещё Татьяна приходила, помнишь ее? Ее муж почти год не пил, а теперь снова начал. С работы из-за этого вылетел. А наш священник ей сказал, что если муж пьет, то во всём вина жены! Значит, не может она домашний уют ему обеспечить так, чтобы ему пить не хотелось. Знаешь, Людмила, я хоть и стара, но и то знаю, что пристрастие к алкоголю — болезнь и что родственники не всегда ее «домашним уютом» вылечить могут. Вот что я тебе скажу, Людмила, нехорошо это, что люди из церкви в слезах уходят. Нехорошо.
Я молчу. Мне сложно с ней не согласиться, но я не знаю, что ответить. Когда Настасья Петровна уходит, в пекарню осторожной тенью проникает Василиса, жена священника и мама Маши. Она хорошая женщина, мы с ней ладим, и я давно изучила ее поведение, так что сейчас мне не составляет труда заметить ее волнение.
— Как дела, Люд?
— Неплохо.
Она в нерешительности мнется у двери. Я быстро оглядываю ее согнутую фигурку и напряжённое лицо и замечаю на скуле сине-фиолетовую тень синяка, плохо замазанную дешевой тоналкой. Я сжимаю зубы. Мне известно, что муж поднимает на неё руку, но этого не случалось уже давно. Из-за чего на этот раз?
— Машенька не заходила? — тоненьким голоском тянет она. — Она со мной почти ничем не делится. Думаю, боится, что я отцу скажу. Может, тебе что-то рассказывала?
— Она заходила пару раз на этой неделе, вроде у нее всё хорошо.
Я умалчиваю тот факт, что Маша была с Серёжей и что она частенько использует поход за хлебом как повод с ним увидеться. Вряд ли Василиса против их дружбы, но незнание будет безопасней и для неё, и для дочери.
Когда она уходит, я ловлю себя на мысли, что опять думаю о священнике. С самого моего приезда в город он мне не понравился. И с каждым днем я всё больше убеждаюсь в том, что он плохой человек. Надеюсь, он хотя бы человек…
Он приходит позже всех, как и всегда.
Бесшумно отворяет дверь и так же бесшумно прокрадывается внутрь, как опытный вор. В электрическом свете его темные глаза мгновенье полыхают красным. Всего мгновенье, а потом я понимаю, что мне показалось. Я отбрасываю от себя все плохие мысли.
— Чёрный хлеб. И одну, — он кивком указывает на прилавок с его любимыми засахаренными булочками.
— Взяли бы сладкого детям, — грубо замечаю я и только потом понимаю, что произнесла эти слова вслух.
Он сверлит меня разъяренным взглядом, от которого у меня пропадает желание извиниться.
— Не нравится мне, что вы лезете в чужие дела, — заявляет он после минутного молчания. — И что с дочерью моей общаетесь. Видели ее с тем парнем?
— Не помню, — я равнодушно пожимаю плечами. — Я не лезу в чужие дела.
Черты его лица искажает недобрая ухмылка. Она меня пугает.
— Неплохо вы тут устроились, — говорит он, тыча пальцем в прилавок. — Хорошую пекарню сделали, а вы всего год тут. Как так быстро бизнес раскрутили?
— Хлеб всем нужен, — тихо отвечаю я, делая вид, что не понимаю, к чему он клонит.
— Да? А я думаю, вам просто повезло. Не помню, чтобы хоть одна проверка к вам заходила. Что у вас с пожарной безопасностью? А с выплатой налогов? Может, стоит кому надо о вас напомнить?
Я молчу, упрямо сжав губы. Знаю, что с делами у меня всё в порядке, но ему всё равно удаётся меня напугать.
— Берите булочки, — натянуто улыбаюсь я. — Бесплатно. Как постоянному покупателю.
Он жадно выхватывает пакет из моих рук и улыбается, но из его глаз продолжает сочиться злость.
Когда он наконец уходит, я бегу в туалет умыться. Меня трясет, но не из-за холодной воды.
Бабушка всегда говорила мне: Бог строит церковь, а Дьявол ставит рядом часовню. Будь осторожна, Людмила.
***
Следующей ночью, пока я пеку хлеб, из старинного оконца на меня глядит почти круглая луна. Когда я заканчиваю месить тесто и раскладывать его по формам для выпечки, ко мне приходит уверенность. Я понимаю, что сделала правильный выбор. Теперь я знаю, как действовать дальше.
После школы ко мне забегает Маша. Ее светлые волосы влажные после сентябрьского дождя, глаза покраснели от слёз, и она дышит рвано и часто, будто бежала ко мне от самой школы.
— Получила плохую оценку? — мягко спрашиваю я, прекрасно помня о том, что Маша отличница.
— Мой отец был сегодня в школе, — выпаливает она. — Разговаривал с заведующей. Наябедничал, будто Серёжа меня обижает, пристаёт ко мне. Сказал, чтобы они меры приняли. А вдруг его из-за этого исключат?
— Ну что ты, — я ласково улыбаюсь. — Нет ничего более невозможного, чем вылететь из вашей школы.
Маша смеется сквозь слёзы, но я вижу, что совсем ее не успокоила. Тогда я беру ее за руку.
— Ты хочешь свободы?
Я задаю ей этот вопрос не в первый раз, но сегодня впервые, вместо отказа, она молчит.
— Это тебе, — я вручаю ей пакет с пирожками. — С вишней, как ты любишь. А это засахаренная булочка. Для твоего папы. Передашь ему?
Маша сверлит взглядом пакет. Я могла бы надавить на неё, но не стану. Хочу, чтобы она сама сделала выбор.
— Передам, — шепчет Маша так тихо, что я не уверена, что вообще услышала это слово.
А потом она берёт пакет с пирожками и выбегает на улицу.
***
Сегодня полнолуние. Как говорила моя бабушка, это время, когда все снимают с себя маски. Я выхожу из дома, когда ночь окончательно вступает в свои права, а небесный купол становится похожим на гигантский обсидиан. Идеально круглый лунный диск и редкие работающие фонари — единственные источники света. Пока я иду по мокрой от дождя мостовой, они освещают мой путь. Остановившись у двухэтажного кирпичного домика, я считаю про себя до десяти — мой обыденный ритуал, чтобы привести мысли в порядок. А затем я поднимаю голову к небу, вдыхаю прохладный разрежённый воздух, гляжу прямо на луну, заряжаясь ее силой, а потом, сконцентрировав ее энергию в ладонях, резким движением выкидываю руки вперёд. Дверь слетает с петель почти бесшумно, и я осторожно проникаю внутрь, аккуратно ступая по мягкому линолеуму. Дети безмятежно спят в своих кроватках, и я передвигаюсь тихо, чтобы их не разбудить. У Василисы сегодня ночная смена.
У комнаты Маши я замираю, секунду медлю. Раздумываю, стоит ли зайти к ней, но потом решаю оставить ей ещё немного времени на раздумья и захожу в его спальню. Подхожу к изголовью кровати и внимательно рассматриваю его лицо. Я не боюсь, что он проснется, потому что уверена, что Маша передала ему мою засахаренную булочку, пропитанную снотворным. Спящий священник больше не вселяет в меня былой ужас, и мои губы сами собой расплываются в улыбке.
Мне не составляет труда дотащить его тело в лес, в его мрачное, наполненное призраками, темное сердце. Сегодня полнолуние, и луна дарит мне великую физическую силу. Неспешно я подготавливаю всё необходимое для ритуала — развожу костёр, вешаю над ним бабушкин котелок, завариваю в нём шалфей, мяту и горькую полынь, а затем добавляю веточку вербены и ягоды остролиста. Выкладываю на влажной траве круг из лаванды и буквицы, бросаю в костер цветок дурмана. Вытягиваю заколку из моих пышных огненно-рыжих волос и позволяю им катиться шелковыми волнами по плечам и спине, а потом слышу позади себя испуганный вздох и понимаю, что он пришёл в себя. Видимо, обычной дозы снотворного для него оказалось недостаточно, но это уже не имеет значения.
Из его глаз сочится ужас и непонимание, и я с улыбкой вспоминаю, что совсем недавно я смотрела на него точно так же.
— Думала, ты опасен, — не выдержав, смеюсь я, вытаскивая из сумки ритуальный нож. — Серьезно! Боялась, что ты охотник на ведьм. Или оборотень. Охотников я давно не встречала, но вот с оборотнями у меня были неприятности несколько лет назад. Думала, ты понял, кто я такая, и потому с такой неприязнью ко мне относишься. Но теперь я смотрю в твои глаза и понимаю, что ты ничего не знаешь. И невзлюбил ты меня только потому, что вообще никого не любишь. Что ж, даже моя интуиция иногда дает сбои.
Его губы дрожат, но он ничего не может сказать. Скорее всего, это последствия шока. Я поднимаю нож над головой, любуюсь тем, как его острый кончик блестит в холодном лунном свете.
— Эту жертву я приношу тебе, Тёмный Властелин. Этот человек — образец лицемерия, алчности, жестокости. Теперь его душа принадлежит тебе.
Ветер поднимается откуда-то из травы, шевелит мои волосы. Я чувствую его, чувствую его присутствие. Он совсем рядом. И ему нравится его новая жертва. Я облегчённо выдыхаю, и мои руки, сжимающие нож, обрушиваются вниз.
Когда я покидаю лес, луна светит ярче и висит ниже, а значит, он доволен жертвой. Я останавливаюсь у дороги рядом с изредка мигающим фонарем. Слизываю с губ последние капли крови, терпеливо жду. Она появляется быстрее, чем я ожидала.
Худенькая фигурка замирает на обочине дороги, и свет мигающего фонаря озаряет ее бледное личико.
— Всё закончилось.
Маша с облегчением улыбается.
— Это значит, что теперь я свободна? Теперь я могу быть с Серёжей?
Я ласково глажу ее волосы. Ох уж эта юность!
— Теперь ты можешь быть с кем захочешь и делать то, что захочешь. Но сейчас нам пора идти. Мне пора выбрать новый город, а тебе необходимо многому научиться.
Открыв сумку, я вытаскиваю пирожок и протягиваю ей.
— Взяла нам в дорогу. Вишневые. Твои любимые.
Пока я веду Машу навстречу ее новой жизни, я не забываю поглядывать на луну. Ее идеально круглая форма меня успокаивает. Полную луну я люблю, в отличие от молодого месяца, который напрягает меня своей неопределенностью. По нему невозможно определить, какое у Дьявола настроение.
Когда я была маленькой, бабушка любила говорить: Бог строит церковь, а Дьявол ставит рядом часовню. Будь осторожна, Людмила. Закройся в часовне и жди своего часа.
Каждый год я переезжаю в новый маленький городок, нахожу церковь и ставлю рядом с ней свою часовню — магазин сладостей, фруктовую лавку, пекарню. Я слушаю разговоры и сплетни покупателей и выбираю среди них идеальную жертву, а взамен получаю молодость, красоту и силу. Я делаю так уже девяносто четыре года. Иногда мне становится искренне жаль людей, ведь им всегда следует быть осторожными. Зло может затаиться там, где ты никогда не станешь его искать, — в уютной, наполненной ароматами выпечки пекарне. А настоящим монстром может оказаться тот, кого ты даже не заподозришь, — прекрасная рыжеволосая девушка с обаятельной улыбкой, добрым взглядом и душевными речами.
Автор: Диана Вурзель