Костер на снегу разгорался долго и неохотно — будто все не решался выйти из темноты под поленьями в холодный заснеженный мир. Пламя недоверчиво лизало обледенелые бревна и, сколько ни махал Павел Иванович сидушкой, — не соглашалось высунуть из нодьи больше кончика языка.
Как будто там, под бревнами, не холодно — грустно усмехнулся про себя Павел Иванович.
У него начинали всерьез мерзнуть ноги.
Он постучал немного валенком о валенок, осторожно просунул в щель между бревнами еще один пучок сухих, как порох, еловых веточек. Пламя нерешительно зашевелилось, захрустело предложенным кормом. Теперь надо было ему не мешать, не пугать лишний раз — как бы ни хотелось скорее раздуть жаркий огонь, погреться… Но в такие моменты чуть пережмешь — и придется все начинать сначала.
Павел Иванович уселся у костра на скамейку из двух толстых бревен, терпеливо сложил на коленях руки и приготовился ждать.
Конечно, этот лесок у подмосковной станции, на берегу замерзшей безымянной речки, — совсем не то что его новогоднее место, там, в глухих лесах у самой границы области. Там к костру подходила косуля, белки развешивали по сучкам мороженые грибы, в ручье зимовали бобры, а в соседнем болоте обитала семья волков. Павел Иванович, бывало, видел их следы поверх своих собственных — когда возвращался знакомым путем к деревне и станции.
А впрочем, кто знает, что там сейчас? Он ведь уже много лет не бывал в тех краях. Не встречал в лесу Новый год.
Сейчас до праздника оставалось еще дней десять. И снега не успело навалить слишком много. Будь это в прежние времена — можно было бы еще успеть съездить туда, заготовить дров из сушняка, и потом, уже в саму новогоднюю ночь…
Вот только ехать давно было не с кем.
Павел Иванович смотрел на шевелившийся в бревнах огонь, вздыхал про себя.
Ученики? Митя Кондалинцев, самый толковый мальчик в классе — с точки зрения учителя истории, конечно. У коллеги-математика было, кажется, другое мнение. Зато именно Митя нашел летом в овраге, почти в самой черте Москвы, древние каменные наконечники. Именно он с таким интересом расспрашивал Павла Ивановича в историческом кружке о древних племенах Мещеры, о легендарных Синих камнях. Он и еще Нюра Павлова — такая светловолосая, со смешным носиком-картошкой. Всё читает книги о природе, знает следы зверей. Наверное, они бы поняли — Митя и Нюра. И другие ребята, возможно.
Вот только кто из нынешних родителей отпустит детей в зимний лес, да еще и ночью? Пусть даже они давно не дети, а подростки с пробивающимися усиками и проблемами первой любви.
Павел Иванович знал, как это будет. Он пытался когда-то организовать при школе походный кружок… А, не стоит и вспоминать.
Друзья? За эти годы они как-то отдалились — мало-помалу, незаметно. А те, кто остался, привыкли смотреть на Павла Ивановича с покровительственной брезгливостью — так смотрят, должно быть, на голодную собаку, когда она просит кусочек еды.
Дочь? Ей уже десять лет, и давно бы, конечно, можно…
Но ее не отпустят. Ее маме и бабушке вовсе не нужно, чтобы в ней проросла наследственность «неудачника и раздолбая». Ее растят для успеха. А что это за успех — встречать Новый год не как все приличные люди, в новом платье у елки, за богато накрытым столом — а где-то в лесу, на болоте с волками?
…Милая улыбка, широко распахнутые глаза, чуть склоненная набок головка — совсем как котенок. У нее была строгая, властная мама. Но она-то, конечно, совсем не такая, она стремится к свободе, и он просто обязан…
Он привел ее в лес на Новый год. Тогда у него еще были друзья.
Она училась на стоматолога. А он уже был школьным учителем. И каждый день бежал с работы домой — ведь она вернется из института усталой, ей надо приготовить обед, а потом она станет заниматься, и он будет ходить на цыпочках мимо двери и готовить ей вкусный ужин. Ах да, и надо успеть выстирать ей на завтра любимую кофточку…
Ему было в радость — заботиться о ней. Чувствовать себя нужным. Как и потом, когда она уже была врачом и родилась Рина — и он заботился теперь о них двоих.
Она уже была врачом. Успешным и востребованным. А он — все еще только школьным учителем. Даже не директором школы.
И еда, которую он готовил все эти годы, оказалась невкусной и нездоровой: слишком много специй. И одежда никогда не бывала выстирана как надо, и не поглажена, и пол неправильно протерт. Он вечно все делал не так.
Он давно уже не ходил в лес на Новый год и вообще почти туда не ходил — не было времени, ведь после работы надо бежать по подработкам, потом — убираться в доме, гулять с Риночкой, ведь он же отец, да что же он за отец, вечно ребенок не в приоритете, какие-то школьники, для чего, все равно в этой своей школе даже на путевку в Турцию заработать не может, как все нормальные люди, а вот у Светы муж своими руками построил дом, а он вечно в своих дурацких болотах, да кому они нужны…
А потом и он сам — стал не нужен.
Сжатые губы, брезгливо-снисходительно прищуренные глаза. Только наклон головы все тот же — как у котенка.
«Нам надо разъехаться. У нас с Риной теперь будет жить моя мама. Ей нужна отдельная комната, у нас их всего-то три — сам понимаешь, с твоей зарплаты особняк не купишь. А ты… У тебя ведь была в Москве тетя, одинокая и глухая? Вот и будь хорошим племянником, позаботься о ней. Она будет рада. И от метро близко — вполне успеешь с утра приезжать и отводить ребенка в школу. А Риночке скажем, что папа теперь заботится о двоюродной бабушке. В кои-то веки подашь ребенку хороший пример».
Его не спрашивали. Его давно ни о чем не спрашивали. А он — привык.
И вот теперь — он жил в квартире у тети, где за стенкой по вечерам шумели веселые студенты: тетя сдавала им одну из комнат. Привычно бежал по утрам за Риночкой, потом — на работу, по подработкам, снова за Риночкой, потом надо было приготовить ей поесть, потом…
Времени теперь стало еще меньше, чем раньше, — но это даже хорошо. Не было времени задуматься о лишнем.
Например, о том, что ему не с кем пойти в лес на Новый год. И вообще — не с кем встретить праздник. Кроме тети, пожалуй, — но она, как всегда, просто ляжет спать ровно в девять часов. Ее, почти совсем глухую, не разбудят даже петарды.
Правда, была еще… Но об этом он тоже думать не станет. Не имеет права. Да и все равно — это бессмысленно.
Павел Иванович тупо смотрел в костер, который никак не хотел разгораться.
Для чего он вообще появился на свет? В чем смысл его существования? Чтобы вечно делать все не так? Приносить всем одни проблемы?
«На площади комод, на комоде бегемот, на бегемоте идиот», — вспомнилась ни с того ни с сего дурацкая загадка про какой-то памятник.
Павел Иванович криво усмехнулся. Никакой это не памятник. Теперь-то он знал верный ответ на загадку: Павел Меренкин. Он, Павел Иванович, школьный учитель истории. Вечный школьный учитель…
Захрустел снег под чьими-то ногами. Павел Иванович вскинул голову — и обомлел: прямо перед ним, по ту сторону костра, стояла серая старуха. Именно серая — это слово первым пришло ему в голову. Все в ней было серым: и странное длинное то ли пальто, то ли шуба, какая-то косматая, взлохмаченная, и седые, цвета остывшего пепла космы волос на непокрытой голове, и лицо, резко очерченное, изборожденное морщинами, будто трещинами на древнем камне. Старуха пристально и угрюмо всматривалась в Павла Ивановича через костер серыми немигающими глазами. И молчала.
Павел Иванович вскочил.
— С-садитесь, б-бабушка! — его привычный ко всему учительский голос чуть запинался. — Что же вы стоите?
Старуха усмехнулась одними губами — немигающие серые глаза оставались холодны — и, по-прежнему не говоря ни слова, медленно опустилась на пенек — там же, где стояла, по ту сторону костра.
— Вы откуда? Вы… заблудились? Так я провожу, я…
Павел Иванович суетился, поворачивался туда и сюда, схватился за термос с чаем, за кружку, бросил кружку и снова схватил термос…
Старуха молчала, все так же пристально и неподвижно глядя на него через темные бревна костра.
А потом, наконец, разомкнула серые губы.
— Звал меня — вот и пришла.
Голос у нее был сухим и тоже каким-то серым — будто мелкие камни с шорохом осыпались с обрыва.
— Я… звал?
— А тебя разве мать с отцом не учили? — усмехнулась старуха. — Будешь зимой под вечер сам себе загадки загадывать — хозяйка загадок придет. Вот я и пришла.
— Н-нет, — помотал головой Павел Иванович. — Я никогда…
— Ничему-то вас теперь не учат, — старуха снова усмехнулась. — Ну да нет нужды на мать пенять. Я бы все равно пришла. Дух твой учуяла. На такой дух я всегда приду — зови меня, не зови. И захочешь уйти — да от меня не уйдешь.
Павел Иванович почувствовал, что все тело его сковывает оцепенение. Так бывает в самом начале сна, на границе яви, когда еще все понимаешь — но проснуться уже не можешь.
Он медленно опустился на бревно и замер, глядя в глаза старухе, словно завороженный.
— Если ты так загадки любишь, — серый голос ее звучал словно издалека, — загадаю тебе и я. Три раза загадывать буду. Отгадаешь — в срединный мир отпущу. Не отгадаешь — значит, время твое пришло. Ну-ка, скажи, что такое: хозяйка сыта из-под ногтей?
«Из-под ногтей»… Эти слова отозвались глухой болью внутри. Почему?
Павел Иванович задумался. Это все, что ему сейчас оставалось.
Память оттаивала медленно, со скрипом, будто давно простаивавший механизм. Постепенно обнажалось то, что, казалось, навеки было погребено под толщей черного льда. Как мусор в городе по весне.
Ах да, именно так говорил отец. То есть не совсем так. Он не говорил, а кричал на Павла: «Твоего в этом доме — только грязь под ногтями! Сам начнешь настоящие деньги зарабатывать, мужиком станешь — тогда и поговорим, а пока будешь делать, что я скажу!»
Мать — тихая, безответная, забитая. Она не защищала сына — только смотрела жалко. Может быть, отец когда-то кричал те же слова и ей — этого Павел не знал. Сколько он помнил маму — отцу и не надо уже было ничего ей кричать. И сердце у Павла болело еще сильнее оттого, что он сам не мог ее защитить.
Она давно умерла, его мать. От рака. Не было и пятидесяти.
Отец умер гораздо позже. Но о нем Павлу Ивановичу вспоминать не хотелось.
Таял черный лед — медленно, но верно. Все больше обнажался мусор…
Где же еще он слышал такие слова?
Да… Он дернулся, как от удара: так говорила ему… бывшая жена. Странно, что он в первый раз за все годы произнес, пусть и про себя, это слово — бывшая.
«Я всего добилась своим трудом. А твои какие заслуги? Грязь под ногтями?»
Они жили, правда, в его квартире — той самой, оставшейся от родителей, где даже обои напоминали о маме, а на дверной притолоке еще оставались пометки карандашом: так она отмечала когда-то, как растет маленький Паша.
Но какое право имел он заявлять, что квартира его, — он, неудачник, нуль, неспособный построить дом, свозить семью вместо дикого леса в Турцию, заработать дочери на новый планшет, как у всех в классе?
Он понимал, он соглашался, он принимал это как должное. Действительно, не заслужил, не заработал, его здесь — только грязь под ногтями. Так было всегда.
Видно, поэтому и не запомнилось.
Таял черный лед — и под мусором вдруг показалась земля. Черная, но живая. Дышащая теплом. И из этой земли пробивалась упорно юная зеленая трава.
Павел Иванович ощутил, как где-то внутри него, в темных глубинах, поднимается полузабытое чувство: гнев. То самое чувство, что он испытывал, когда смотрел, как мать заискивает перед отцом — а тот глядит сквозь нее равнодушно. То самое чувство, когда отец кричал на него самого.
Но тогда он так и не решился дать этому чувству волю. Его ведь учили иначе.
Зато теперь терять было уже нечего. И гнев, почуяв свободу, переходил уже в ярость — неостановимую, разрушающую, очищающую, как весеннее половодье.
Грязь под ногтями — а почему это плохо? Если у человека грязные ногти — значит, он не белоручка. Он работает. Поэтому, должно быть, и хозяйка в старухиной загадке «сыта из-под ногтей» — сыт тот, кто трудится. Это справедливо.
А вот если у человека грязные от работы ногти, но ему не дают ни времени вымыть руки, ни насытиться плодами своих же трудов — справедливо ли это?
И разве не должно быть у каждого человека хоть что-то свое? Да пусть хоть грязь из-под ногтей. Пусть хоть… лесной Новый год. И костер. И следы зверей на снегу.
Серая старуха смотрела через огонь — пристально, не мигая.
— Это… — от гнева прошло даже волнение, и дальше Павел Иванович говорил уже твердо, глядя прямо старухе в глаза. — Это о том, что честный труд — не позор. И нельзя называть того неудачником, у кого руки грязные от работы. И в жизни должно быть что-то свое, чему ты хозяин, — пусть хоть грязь под ногтями. Иначе и жить не захочется. От голода душевного помрешь.
— Угадал, — старуха лязгнула зубами, осклабилась — и по спине Павла Ивановича прошел холодок: зубы у нее были волчьи. — Ну да это легко. Об этом вы всё еще помните — хоть и назвать по имени не умеете. А теперь потруднее тебе загадаю. Что такое — плачет без слез, горит без огня, пока горит — не сгорает, пламенеет — растет, а забоится гореть — тут и пеплом рассыплется?
Павел Иванович потер занывшие вдруг виски. «Плачет без слез»… Эти слова тоже отозвались в нем болью — но не глухой, нутряной, как про ногти, а свежей и острой. Пронзительной тоской, которая требовала выхода.
Почему? Неужели это о маме?
Она часто плакала — он это знал, хотя мама старалась слез не показывать. Но глаза у нее часто бывали красными и опухшими.
Но ведь это — не без слез. И горела ли она?
Мамин потухший взгляд, посерелое осунувшееся лицо…
— Подумай, подумай, — усмехнулась старуха. — В зубы ко мне всегда успеешь, да и я не тороплюсь. Сейчас ведь мое время. Только все одно — не отгадать тебе. Вы о таком и думать теперь забыли.
Холодом веяло от ее серой косматой шубы.
А внутри у Павла Ивановича гнев окончательно растопил черный лед, унес половодьем мусор. Только молодая трава все пробивалась, все лезла вверх из чрева земного, торопясь навстречу весне.
И Павел Иванович вспомнил Тасю.
…Они познакомились случайно — всего месяца два назад. При самых, казалось бы, неприятных обстоятельствах: Риночка в тот октябрьский день ушла из музыкальной школы, не дождавшись отца, отправилась одна погулять в Лосином острове и заблудилась. К тому же у нее сел телефон. Павел Иванович в отчаянии метался по улицам, обшаривал дворы и детские площадки — пока возле самого леса ему не встретилась девушка в шапке с беличьими ушками и большой серой собакой на поводке. Эта собака и стала его спасительницей: в кармане у Павла Ивановича лежали для дочери старые запасные перчатки, и Рыся — так звали собаку — вскоре нашла Риночку в лесу, мирно спавшую на пеньке в обнимку со скрипкой.
Конечно, после такого Павел Иванович просто не мог не отблагодарить обеих своих спасительниц — хотя Тася, похоже, никакой благодарности не ждала, она просто была рада, что девочка нашлась, а для Рыси все это и подавно было только увлекательной игрой.
Отведя Рину домой и выслушав о себе все, что ожидал услышать, — Павел Иванович спустился обратно на лифте и с облегчением увидел, что Тася и Рыся все еще ждут его у подъезда. Собственно, это он сам просил, чуть ли не умолял Тасю немного его подождать (не вести же ее туда, слушать ругань и крики) — но в глубине души, похоже, не верил, что она дождется. В самом деле — зачем он им нужен, Тасе и Рысе? Снизошли, помогли, сделали доброе дело — и уйдут теперь восвояси, в свою юную, несомненно счастливую жизнь. У них ведь, в отличие от него, все еще впереди, а вокруг столько интересного!
Но они дождались. И сидели потом втроем в кафе-стекляшке возле метро — они с Тасей на барных стульях, прихлебывая кофе и болтая под столом ногами, а Рыся — под стулом, хрустя печенькой. Им уже казалось, что они знакомы сто лет, чуть ли не выросли вместе, — и говорить поэтому было можно обо всем на свете.
Тася была художницей, работала в культурном центре в областном городке, а в Москву приехала на неделю к маме. А еще она была тверской карелкой по происхождению — ее покойная бабушка родилась в деревне Бельчихе под Тверью, — и Тася теперь пыталась по крупицам собирать информацию о своих предках. Конечно, Павел Иванович немедленно предложил ей помощь с архивами и вообще любой исторической частью, какая только ее заинтересует.
С тех пор они общались каждый день — правда, в основном по «Вотсапу» и телефону, ведь Тасе нужно было возвращаться на работу в городок. Зато общались, как и тогда, в кафе, обо всем на свете — не только об архивах и истории тверских карел, хотя Павел Иванович и об этом мог многое рассказать. Чем дальше, тем сильнее он чувствовал, что это общение становится ему необходимо. Он постоянно теперь проверял «Вотсап» — вдруг пришло новое сообщение от Таси? — а по вечерам буквально бежал домой, уже предвкушая, как усядется поудобнее на кресле-кровати у себя в комнате и станет говорить с Тасей по телефону.
Конечно, это была не просто дружба. Для него. А для нее… Ему не хотелось об этом думать. Потому что ответ напрашивался бы сам собой: зачем он ей нужен, юной, счастливой и независимой?
Нет, Тася ничем не давала понять, что между ними есть какая-то граница. Она всегда радовалась, когда он звонил, с живым интересом слушала его рассказы о лесе, о древних племенах, о легендах и раскопках. Тася сама была чем-то похожа на молодую собачку — такая же веселая и непосредственная, готовая радостно прыгать вокруг и тут же — искренне посочувствовать, если у друга случилась какая-нибудь неприятность.
Зато границу установил он сам. Внутри себя, не спрашивая Тасю. И соблюдал эту границу неукоснительно.
Почему? Он бы сказал — чтобы не портить ей жизнь. И это было, конечно, правдой. Но не всей. И даже — не главной правдой.
Если бы Павла Ивановича спросили об этом раньше — он вряд ли признался бы даже себе самому.
Но теперь, под немигающим взглядом серой старухи, после сносящего все гневного половодья — ему осталась только правда.
Он просто боялся. Боялся смертельно, до воя.
Если он оказался не нужен, если так и не смог ничего заслужить, когда был юн, полон сил и независим, — то что же будет теперь?
И если позволить себе снова раскрыться навстречу — не будет ли новый удар еще страшнее предыдущего? Теперь, когда на нем и без того не осталось живого места от ран?
И только его идиотское сердце все болело, все тосковало — и, несмотря ни на какие границы, стремилось…
Сердце. Да это же и есть ответ! Плачет без слез, горит без огня…
И не сгорает, когда горит. А даже растет.
Зато когда боится гореть — рассыпается пеплом.
Совсем как мамины потухшие глаза…
А он сам, Павел Иванович? Когда он проводил границу, не спросив Тасю — что она сама хочет делать со своей жизнью и чего хочет от него, — не поступал ли он так же, как когда-то его отец?
И как потом поступили с ним самим, с Павлом Ивановичем, ни о чем никогда не спрашивая?
Старуха смотрела, не отрываясь, поверх черных бревен.
— Сердце, — почти прошептал Павел Иванович. — Это человеческое сердце.
— Смотри-ка, угадал, — насмешливо осклабилась старуха, и глаза ее блеснули зеленым волчьим огнем. — Видно, еще не совсем вы тут себя позабыли. Теперь третью загадку тебе задам, самую трудную. Что такое — утка о двух крылах, о двух лапках в Птичью страну долетит, под корни березы нырнет и обратно вернется?
Павлу Ивановичу вдруг стало легко, и захотелось смеяться. Он знал ответ на эту загадку.
Птичьей страной древние племена называли счастливую теплую землю, куда улетают по осени птицы — а иногда и души умерших людей. Под корнями небесной березы начинался путь в нижний мир. А утиные лапки… Это же так понятно…
— Тот, кто дело свое нашел, — сказал он почти весело, — тому ничего не страшно!
— Только дело? — оскалилась хищно старуха.
Глаза ее вновь заблестели волчьим огнем, она вся подалась вперед, словно готовая броситься…
Что же он сделал не так?
Крылья! Он забыл про крылья!
«О двух крылах, о двух лапках…»
Без крыльев и дело не полетит — на земле останется.
— И любовь! — крикнул он через костер, в серое лицо. — Любовь и дело!
— Догадался, — в глазах у старухи погасли зеленые огоньки, она опустилась обратно на пень, завернулась плотнее в шубу. — А я уж хотела под лед тебя унести. Зачем жить в среднем мире тому, кто в нем жить разучился? Но раз отгадал — значит, помнишь. Придется теперь судьбу тебе сказать. Только уж не обессудь — снова в загадках. Хозяйка загадок ведь я, и время теперь такое. Эти уж сам разгадаешь — ты ведь отгадливый. Слушай: первая загадка — кошкам не верь. Вторая загадка — собак не бойся. Ну а третья… Белку свою не упусти, а как догонишь — медом корми!
Каменный скрежет, будто валуны в реке трутся друг о друга, — Павел Иванович не сразу понял, что старуха смеется.
Она поднялась с пня — высокая, серая. И на глазах — стала меняться. Серая шуба всплеснула белыми крыльями, заструились золотые волосы, зазвенел серебряный смех — Дева-Лебедь стояла в снегах перед ним. И вот уже нет Девы-Лебедя — только щука плеснула хвостом и ушла под лед, в полынью.
Следов на снегу не осталось. И только сейчас Павел Иванович понял, что больше не мерзнет.
Взглянув на костер, он понял почему: огонь наконец вырвался из-под бревен в серебряный зимний мир, плясал жарко и весело и волнами вокруг растекалось живое тепло.
Павел Иванович протянул к огню руки, прогоняя остатки былого оцепенения. Ему казалось, будто он только что вынырнул из реки. Было легко. И очень хотелось жить.
Что же это было с ним? Привиделось или…
Надо все рассказать Тасе. Она поймет. И вместе они найдут ответ.
Вот только — как поговорить? Неужели по телефону?
Огонь все плясал на бревнах, пел, хохотал, выбрасывая в сумерки снопы золотых искр.
А ведь они еще могут успеть заготовить дров для Нового года — вдруг подумал Павел Иванович.
Да, так и будет. Он пригласит Тасю в лес на Новый год. А там… Пусть сама решает.
Ведь еще можно успеть.
Все еще можно — успеть.
Автор: Ольга Ракитянская