— Это вам за грехи, — говорит мне она. — Молились мало. Вот и получили. Вон, у Анны Николаевны сын здесь лежит. Я жалобу писала, а она мне отказала, а теперь — пожалуйста: сын здесь.
Мне не хочется с ней спорить. Я могу ей сказать, сколько мы молились и до болезни, и после — не только, когда приспичило, как говорится. Но это же фарисейство. Опять грех. Да она же вроде бы не злая. Да и старше она— нехорошо. Да и не поймет она. Единственное, что я ей говорю, так это то, что Анна Николаевна человек необыкновенной порядочности, я с ней работала и сын у нее умер из-за болезни. Нельзя никак связать, то что случилось и отказ в просьбе разобраться в ее деле. Да и не отказывала она вовсе. Разобралась, а вот итог этого разбирательства не понравился. Она-то думала иначе.
— Вон у той-то дочь померла. Враааач, — растягивая слово, наверное для придания большего значения, говорит она. И округляет глаза. Ждёт, что скажу я.
— Тоже, за грехи? — не хочу не оправдать ее надежд я.
— Ну не знаю, она же — враааач (видимо, к врачам она относится иначе: а ну заболеет), — Я вот молилась и выздоровела.
И слегка улыбается.
Не поспоришь. Она выздоровела в этой кровавой мясорубке, в которую мы угодили. Я понимаю, что ей не жалко моего несчастного мальчика. Чужое-то не болит. Да и подумаешь — инвалид умер, они и родным не всегда нужны, а чужим и подавно.
Недавно стою, разговариваю со священником.
— Ой, батюшка, а я думаю — вы или не вы, — не выдерживает она, увидев, что я разговариваю с отцом Николаем и выходит на крыльцо церкви. Да вы зайдите — холодно, — участливо улыбается она.
— Пошли, — говорит отец Николай, — А то правда холодно.
Я отказываюсь, поясняя, не как священнику, а как старому знакомому: мы с ней почти ругаемся, не хочу.
— О, так мы втроём поругаемся, — пытается шутить отец Николай, — А из-за чего ругаетесь?
— Из-за грехов, — хочется сказать мне, но если я так скажу, то они — грехи стало быть ещё прибавятся. Это же донос. И я говорю, что просто у нас разные взгляды на жизнь. Она очень хорошая, добрая женщина, это я просто чего-то не понимаю.
— Это бывает, — говорит батюшка, прощается со мной и уходит.
Я отца Николая знаю давно. В молодости он был певчим, как он мне рассказывал в церкви, которую восстанавливал брат моей бабушки — дедушка Леня.
По паспорту Алексей, а звали все Лёней почему-то. Ну и я стало быть.
Отдавал дед Леня почти всю пенсию "на храм", точнее — перечислял 80% процентов, оставив длительное поручение в сберкассе. А сам жил на остаток, да на то, что в огороде выращивал, да с небольшой пасеки. Ещё будучи на фронте зарок дал — вернусь, церковь в селе восстановлю. Правда, выполнил не сразу. Сразу не разрешали власти...
Как-то приехал он к моей тете в начале ноября в гости в теплых носках, связанных вручную и сандалиях.
Те, кто, постарше, может, вспомнит — сандалии такие были, будто из ремешков сшитые, на боку застёжка. Приехал, стало быть в сандалиях — не успел собрать деньги на зимние ботинки. В валенках — единственной зимней обуви не решился ехать, всё же слякотно. Подумал, что вот так лучше — в сандалиях... Обратно ехал в ботинках, что мой дядя дал. Благо, что размер более-менее подходил...
Вот такая тоненькая ниточка между мной и отцом Николаем. Я узнаю это случайно, за разговором у нас дома. Знаете, как это бывает: начнёшь говорить и, как в индийском фильме — чуть ли не родня твой собеседник...
Отец Николай не ко мне приехал, а по делу — попросил, наверное, кто-то службу отслужить.
Конечно, зимой холодно на кладбище, даже очень. Но я знаю, как согреться — пройтись по дорожкам.
Проходя один участок я всегда невольно останавливаюсь. Больно плакать в мороз, но и не плакать нельзя, увидев это.
Кому-то год, кому-то несколько, а кому-то несколько дней. У кого-то из родителей здесь один ребенок, у кого-то — два.
Тоже за грехи? За грехи близких до седьмого колена?
Или, как говорят: каждый уходит в наиболее подходящий момент? Наверное, я бы в это верила, если бы сама не жила с таким горем.
Никто из моих прежних знакомых меня не понимает. Я такая-сякая нелюдимая. Они мне открытки да видео смешные посылают, а я не реагирую, не включаюсь во всеобщую радость. А зачем мне она — эта радость с огоньками, которых он не увидит?
И, знаете, это очень хорошо, что люди не понимают. Значит, у них живы дети, значит, счастливы они. Ведь понять может только тот, кто сам похоронил своего ребёнка — прочла я в интервью одного священника...
Берегите своих близких. Пусть у вас будет все хорошо.