…Отступиться – себя не уважать. Привык Кошелев, чтобы всё шло, как ему надобно. А уж если решил бабу заполучить, можно не сомневаться – заполучит. Не мытьем, так катаньем. Потому шансов у Евдокии, считай, не было никаких. В конце концов, Борис заставил её с собой познакомиться.
Способом самым простецким: расковырял на животе старую болячку, в рану махорки сыпанул и – готов клиент. Жар, боль - не подкопаешься. Упекли в больницу дуриком.
И каждое своё дежурство Евдокия отныне видела и слышала моего неуёмного братца, и таращила на него черные очи, хотела того или нет.. Что и требовалось доказать.
Как ни придешь навестить, Борис вокруг неё юлой вертится. Байки травит, анекдоты, словами, как семечкам, сыплет. Даже с вёдрами туда-сюда бегает, грязную воду на чистую меняет – помогает санитарке в нелегком труде. Та похохатывает. Цену мужикам такие красавицы знают. И всерьёз на ухаживания больных не смотрят. А у Бориса, как назло – всерьёз пошло. Чем дальше, тем сильнее.
- Шмотки тащи, - говорит мне. – У матери в чулане баул стоит. Верёвкой перевязанный. В нем женские тряпки. Выбери, что получше. Ну, размер примерно представляешь.
- На кой они тебе?
- Дарить.
- Граждановой? Купить её хочешь?
- Дарить, сказал! – и хвать меня за грудки.
- Не возьмёт она. Да отцепись, в конце концов!
- Что делать тогда? – сел на лавку, а самого лихорадит, будто впрямь болен. – Влюбился я, секи. Как сопляк. Жениться хочу. Чтобы днем и ночью вместе. Чтобы никого рядом, кроме меня.
- Загнул! Тебе ж не положено. Или – завяжешь с бандой? На работу пойдешь?
- Ты прав. Не завяжу и не пойду. Но всё равно! Хочу – чтоб с нею!
- Знаешь, в сельпо шоколад привезли. Купить для неё?
- Во! И чаю хорошего принеси. Она любит. Чтоб покрепче да подухманистей.
Рано или поздно, а пришлось Борису выписываться. А это что же? Бегать теперь под её окна? Не порядок. И он, хоть и против воровского закона, предложил Евдокии выйти замуж. Не официально, конечно, но чтобы вместе, мужем и женою, жить. Меня в свидетели позвал. Мол, серьезные намерения, не хохму давлю.
Стоим мы, важные из себя, типа сватаемся, а санитарочка наша глядит безо всякого выражения, будто не понимает. Кошель разливается.
- Ты же одинокая, не шибко богатая, - солидно стучит папиросой по золоченому портсигару. – А за мной, как за пазухой. Никаких полов – гарантирую.
И так далее, ля-ля, три рубля… Вижу – Евдокия злиться начинает. Скулы покраснели, рот сжался, глаза не хуже борисовых заблестели, когда тот убить готов.
- Осилишь ли? – говорит сквозь зубы. - Я баба справная, капризами замучу.
А дурак не замечает, дует в ту же дуду.
- В загс, прости, не поведу – чин не позволяет. Обойдемся без печатей в паспорте. Но жить будешь, как королева. Обещаю. Жрач, шмотье – сколько влезет. Я фартовый, учти.
- В марухи меня, значит, решил записать… Вас как зовут? – поворотилась она ко мне.
- Серёгой…
- Будьте добры, Сергей, отойдите подальше. Я другу вашему душевно ответить хочу. Так душевно, что ему потом перед вами не краснеть. У него же чин, да? Разве можно чин перед посторонними позорить…
- Он братан двоюродный, - встрял Борис.
- Да вы что! Получается, сватать пришли?! По-семейному? И говорить я могу, не стесняясь?
Так мне тошно ото всего этого стало – чуть не заплакал. Буркнул «извините» и пошел.
А позади уже гремел гром. И чего взорвалась, спрашивается? Отказала бы, и дело с концом.
- Шуруй отсюда куда подальше, фартовый! Да пошире заворачивай, чтоб на глаза не попадаться. Прикупить меня захотел? Богатого корчишь? Башку включи – на кого заришься! Сирую санитарочку решил облагодетельствовать? Или в домашней собачке нуждаться стал? Гопник ты, больше ничего. Вот и покупай себе гопниц, под себя. Понял? Сгинь с глаз долой! Ходят тут всякие…
Борис бы сгинул. Не в его привычках бабе навязываться. Силком брать брезговал. Но сейчас всё повернулось иначе. Вошла санитарка в его нутро, как бычий цепень. Он мог освободиться, только подчинив себе заразу. И Кошель закусил удила.
Что произошло, я знаю из её слов.
В то утро Евдокия возвращалась с суточного дежурства.
Иду, говорит, вспоминаю скандал в третьей палате. Там новенький, совсем, наверное, в больницах не лежавший, бьётся в истерике: таракан в супе!
- Что за шум, а драки нет?
- Вон… - показывает Нюра-подавальщица, – насекомое углядел. Я талдычу – лук это, а он слушать не хочет… Подавай ему главврача!
Пошевелила Евдокия ложкой, подчерпнула, понюхала. Таракан, к счастью, сдох уже.
- Лук как лук, - типа удивилась она. – Только пережаренный. Это же очевидно, больной!
И, недолго думая, ложку в рот да и проглотила таракана, спасая ситуацию.
- Ну? Не умерла же я? Нюра, подай другую порцию. А вы, больной, не чудачьте, у нас порции на счёт, между прочим!
Палата хохотала. Я бы согласился на сотню тараканов, ради представления с гражданкой Граждановой во главе.
Когда Евдокию чего смешит, она мягкая очень становится, вроде матери. Или, нет, вроде сестры – матери такими красивыми не бывают. В глазах звездочки блестят, как ночью на небе…
И вот, пошла она домой.
Рано. Пусто. Конец февраля. Мороз и снега навалом, но пахнет уже оттаивающим свежим бельем. Значит, весна близко. Синицы с воробьями тренькают – далеко слыхать.
Больница наша в неудобном месте построена - на отшибе, в конце острова, прозванного когда-то Собачьим, теперь официально переписанного в Больничный. Пять верст, перебитых кряжистым деревянным мостом, приходится добираться до местной медицины.
Екатерине дальний путь не в тягость. Любит подышать, поразмяться после суточной беготни по коридорам. Встанет у перил моста и слушает рёв незамерзающей реки. Бьют волны в заваленные булыжниками опоры, размётывают по берегам густую желтую пену. Дрожит над водой завесь стеклянных брызг. Стихия! Глаз не оторвать!..
Стоит она, стоит, а потом, бывает, раскинет руки – вот-вот взлетит, да засмеется и пойдёт себе дальше.
Под мостом-то и сидел в засаде Борис.
Потом он жалел, каялся, твердил про отчаяние и дикую любовь, и она верила ему. Так оно и есть, не повезло мужику, влюбился смертно и безответно. Всё понимала. Но простить обиды и унижения не захотела.
Даже став счастливой матерью, не забывала, как слетел с головы платок, как прижалось лезвие к голой шее.
- Не дергайся. Это я, - прохрипел в затылок Кошель. – Опять замуж пришел звать. Усекла?
- Спрячь ножик.
- А это не ножик. Это скальпель, - и помахал перед нею отточенным до бритвенной тонкости хирургическим инструментом. – Спёр, веришь-нет. Хорошая штука.
- Вот и лечи вас, таких…
- Ближе к делу, краса моя ненаглядная. Слушай внимательно. Без вариантов: или ты выходишь за меня, или сей момент я тебя режу. Соображай.
- Посадят. Лет на двадцать.
- С чего бы это? Чикну тебя да в речку скину. Пусть в море несёт. Была да сплыла Евдокея Гражданова! Хе-хе!.. Делов-то.
Холодный скальпель жег ей кожу. Вариантов, действительно, не было. У сукиных детей законы сучьи. А река гудела и грохотала, предостерегая: я выброшу твое тело, не приму, его склюют чайки!
- Выйду, - сказала она реке.
Продолжение следует.