Как я рад, что крылатость
ты смогла обрести!
Ты лети, моя радость,
ты лети, ты лети...
Сергей Белозеров
Опять не работал лифт. Пришлось спускаться по лестнице. Танька с Ленкой побежали вперёд, но Ленка вернулась.
— Ну чего? Не можешь?
— Стараюсь.
— Мы пойдем? – Ленка заглянула Кате в лицо. — Если все опоздаем, не у кого будет списать.
— Идите.
— Не обидишься?
— На что?
Бег Ленки гулко звучал еще три пролета, потом утонул в других звуках общежития.
Катя попробовала идти быстрее, заболел живот. Обхватив его снизу, она переваливалась с боку на бок. Подошва сапога соскользнула и поехала. Катя вцепилась в перила, кое-как удержалась. Дальше шла, роняя слезы.
— Девушка, вам помочь? — спросил долговязый парень.
— Это гормоны, — объяснила Катя. — Беременные часто плачут.
Хрустнул под ногами лёд. Дворник в оранжевой телогрейке сдувал специальным устройством скрученные от ночных заморозков листья. Цвет их уже потерял яркость, перейдя в запах. Катя потянула края пальто к животу. Холодно. Надо покупать куртку для беременных.
На автобус Катя опоздала. Следующий через двадцать минут. Она вышла к дороге и подняла большой палец. Ее подвозили бесплатно, видели большие глаза, белокурые, виньетками волосы и обтянутый свитером живот. По дороге приходилось разговаривать. Вот и сейчас, едва влезла на пассажирское сиденье, перетянула ремнем живот, как водитель, немолодой лысый мужчина, спросил:
— Мальчик или девочка?
Катя пожала плечами. Она не делала УЗИ и не ходила в поликлинику. Не хотела ничего знать. Легче было ждать, что решится как-то само собой.
— На каком курсе?
— На втором.
— Как с ребёнком учиться?
Катя не заплакала. Перед выходом она выпила «Пустырник». Теперь в нагретой машине хотелось спать.
— Возьму академ, — апатично ответила Катя, — или буду на сессии приезжать.
«Или маме отдам», — хотела сказать она. С тех пор, как начал расти живот, Катя не ездила к маме. Это в Москве феминизм, а в родном городе все как было: родить без мужа — стыд.
— Муж тоже студент?
И Катя все же заплакала.
Она часто плакала от вопросов посторонних людей: сердобольных преподавательниц, студенток, водителей такси. Жалея, они нажимали в ее душе слезливую кнопку — лучше бы трогали живот. Когда Катя плакала, он становился тяжелым, а ребенок сердито пихался, наказывая за слезы.
— Простите, — сказал водитель. — Не плачьте, — он сунул ей в рюкзак пятьсот рублей.
Катя зашла в аудиторию минут через пятнадцать после начала лекции. Преподавательница, сухая старушка, гневно посмотрела, но тут же разжалобилась и не стала ничего говорить. Катя прошла, уселась, открыла тетрадь. И ощутила голод. Голод беременных — это не тот обычный человеческий голод, который можно перетерпеть. Желание нарастало вместе с обидой. Будто ребенок внутри злился, что Катя не дает ему есть. Хотелось лапши с яйцом, и чтобы в бульоне плавал укроп. Катя так ярко представила вкус, что слюна наполнила рот, а небо защипало. Таня говорила, что у Кати будет мальчик, потому что они всегда злятся, когда голодны.
От голода сжалось горло, спазм опустился в желудок и перешел в матку. Живот окаменел. Сейчас начнется головокружение. Катя достала из рюкзака бутылку морса из смородинного варенья, сделала два глотка. Так хочется рамен. Можно вечером сварить. А пока она достала из рюкзака сушку и украдкой сунула в рот.
На большой перемене Катя съела беляш с чаем. Куриная лапша, которую продавали в столовке, пахла сыростью и прелым телом. Катю от этого запаха стало мутить. Жареное в масле тесто вкусно пахло, но было резиновым на вкус. Катя стояла под лестницей и жевала. Танька с Ленкой ушли к каким-то парням. Катя не обижалась, но почему-то опять захотелось плакать, и снова окаменел живот. Она добрела до скамейки и села. Насколько легче была бы ее жизнь, если бы не беременность. Катя представила себя, легкую, стройную, на гимнастическом мате, как она делает фляк, сальто, рондат. От воспоминаний тело напружинилось, изготовилось выпрыгнуть из себя, будто прежняя Катя находилась где-то внутри, придавленная животом как камнем.
Во время теста по информатике Катя захотела в туалет. И сразу начался приступ цистита. Закидывая ногу на ногу, Катя невольно простонала. Илья Сергеевич, доцент с опрятной бородкой, посмотрел в аудиторию.
— Вам плохо?
— Нет, — она сильнее сжала ноги. — Можно выйти?
— У нас тест, — возразил он, будто просил прощения. — Ладно, идите.
В коридоре Катя ощутила, как горячими полосами загорелись ляжки. Добежав до туалета, закрылась в кабинке. Она описалась не сильно, но придется ходить в мокрых штанах. На ней были черные брюки для беременных, которые отдала Оля с пятого этажа. Темные, широкие, в катышках. Промакивая туалетной бумагой ткань, Катя заплакала.
— То одно, то другое, — сокрушалась она, чувствуя новый приступ рези. Надо ехать домой, лежать в теплой ванной. Подложив в штаны туалетной бумаги, она вышла из кабинки. Пока мыла руки, смотрела на себя в зеркало. Припухшие, укрупнившиеся черты. Покрасневший нос и выпученные уставшие глаза. Ленка считала, что будет девочка, потому что они забирают у матери красоту. Внутри Кати, похоже, сидел какой-то монстр, злой, как мужчина, и завистливый, как женщина.
Сумрачный коридор пах пылью. Марат стоял напротив деканата. Катя ощутила, как всполошилось, ударившись о живот, сердце.
Они не виделись четыре месяца. Его родители были родственниками ректора, и сессию Марату проставляли просто так. Последний раз Катя видела его девятнадцатого июня. Был день рождения Паскаля и день смерти Мерлин Монро, и студенты-сокурсники в общежитии отмечали. Марат брезгливо относился к общажным пьянкам, и когда приехал, пошли гулять.
— Ты, возможно, меня не поймешь, — сказал он, — Но… Ведь это на всю жизнь. А я еще молод. И у меня впереди такие возможности. Тут нельзя ошибиться.
Они дошли до детской площадки и остановились. Катя с недоумением смотрела на него.
— На меня будто повесили гирю. Я стараюсь ее тащить, но вру сам себе.
Катя почувствовала, как похолодели руки.
— Ты бросаешь меня?
— Блин! Ну что значит, бросаешь? Это вообще не имеет отношения к тебе. Дело во мне.
— А я?
— Живи, тусуйся.
— Но я беременна.
— И что? Я должен на тебе жениться?
Горло стянуло колючей болью. Катя смотрела перед собой: на резиновом покрытии пучил пластиковые глаза фанерный ёжик. «Какое уродство!» — подумала она. Картинка поплыла, глаза наполнились влагой.
— Я беру тайм-аут. А ты смотри сама. Если у тебя кто-то появится, я не против. Блин, ты че, ревешь? Не надо манипулировать слезами. Тебя подвезти? Нет? Ну, пока.
Он оставил ее на площадке. Был вечер, парк опустел. На дальней лавке матерились подростки. «По-прежнему ничей, я по-прежнему ничей…», — играла музыка. Катя сморгнула слезы, они покатились по щекам. «Нормально. Все нормально. Нормально. Я справлюсь. Все будет нормально». Мокрое лицо холодило от ветра. Живот, еще маленький, незаметный, напрягся, будто Катя падала с высоты, и внутренности сжались от страха.
И вот он здесь. В груди у Кати будто провернули железный винт, и боль от него пошла по всему телу. Накатила слабость. Катя схватилась за ручку аудитории, но рука соскользнула. Может, он приехал к ней? Обдумал все и приехал? Он посмотрел в ее сторону и пошел к лестнице. И пропал. Может, не узнал? Он же не видел ее такой, толстой. Или ей показалось? И все это сон: тяжесть, живот, мокрые ноги – сейчас Катя откроет глаза у себя в детской, она задремала и ей приснился сон.
Затошнило. Нет, он не может вот так уйти. Ведь он должен, если не ей, то хотя бы ребенку.
Второй этаж, первый. Лестница, холл, тяжелые двери, улица. Солнечный день ударил в лицо. Она на некоторое время ослепла. Остановилась, заморгала. Со стоянки выезжала красная Mazda, тонированное стекло медленно поднималось. Но Катя успела заглянуть Марату в глаза. Ему было все равно.
Машина скрылась из виду. Катя стояла. Она все поняла. Он пришел поставить зачет или экзамен, встретил ее и сбежал. Все он решил, еще тогда, девятнадцатого июля. Катя с самого начала была недостаточно для него хороша.
— Хоть бы этого ребенка не было, — прошептала она. Хотелось расплакаться, но слез не оказалось. В носоглотке пекло. Она заболевала, но ей было все равно. Ни жалости, ни плаксивости. Она заразилась равнодушием от него.
Катя пошла к аудитории, где уже закончилась пара. Илья Сергеевич, уходя, холодно скользнул по ней взглядом.
— Где ты была? — набросилась Танька. — Сергеевич рвал и метал. Сказал, не поставит тебе зачет.
— По-фиг, — Катя складывала в рюкзак тетрадь, ручку, баранки.
— Тебе плохо? — Ленка обеспокоено дотронулась до плеча.
— Я домой.
— Еще же физика.
— Я не буду учиться.
Катя спускалась по лестнице. В ногах была слабость. Тянуло в сон. Болела голова. Она не сможет ждать автобус. «Доеду на последние, а дальше, может, вообще умру», — вяло подумала Катя и вызвала такси.
Катя лежала два часа, и все никак не могла заставить себя встать с кровати: прибраться и приготовить обед. В теле разливалось тошнотворное изнеможение. Померила температуру — тридцать семь и три. Простыла все же в мокрых штанах. Незаметно для себя Катя задремала. Снился сон, что она прячет от Марата яблоки. Он находит, но они оказываются гнилые.
Она проснулась от толчка. Открыла глаза. Две застеленные кровати, полированный шкаф, полка с аспарагусом, старый паркет. Все в комнате было привычно. За окнами шелестел дождь. Катя не могла понять, что ее разбудило. Змейкой струилось в груди волнение. Хотелось есть. Она поднялась, сунула ноги в тапочки, пошла к холодильнику. Там лежал пакет картошки. Она вынула его, понесла в комнату, и тут ее настиг новый толчок. Катю подхватило и сжало. Пакет выпал, картофелины покатились под стол. Схватившись за живот, Катя присела на край кровати.
Толчки нарастали. Катя забыла про картошку, сидела и прислушивалась к телу, в недрах которой зарождалось землетрясение. Происходило что-то, чего она не могла понять. Во время толчка живот каменел. «Рожаю?» — подумала она. Хотелось кому-нибудь позвонить.
Катя взяла телефон, долго смотрела на фото Марата в WhatsApp. Короткая прическа, острый подбородок. Он осунулся, стал жестче. Катя написала ему: «Кажется, я рожаю. Можешь отвезти меня в роддом?» Прошла одна схватка, другая, третья. Каждая следующая была больнее, следом за ней наплывала тянущая ломота в пояснице. Сообщение оставалось непрочитанным.
— Мы дома! — загремела и стукнула дверь.
— Я же говорила, она ничего не приготовит.
—Ты как? — в комнату, мокрая от дождя, вошла Ленка.
— Рожаю.
Ленка расширила глаза.
— Проходи, че застряла, — подтолкнула ее Танька, и они обе замерли, глядя на Катю: одна озабоченно, вторая раздраженно.
— С чего ты взяла? — Ленка присела на кровать.
— У меня схватки.
— Может тренировочные или типа того, — Танька недоверчиво хмурилась.
— И кровотечение.
—Звоню в Скорую, — Ленка сидела, прижимая телефон к уху.
Дальше все происходило так, будто Катя пьяная едет на карусели. Собирали вещи: халат, зубная щетка, тапочки. Танька несколько раз спрашивала: «А полотенце нужно?» —никто не отвечал. Когда пришли врачи, Катя была готова и не боялась, наоборот, ждала, что они помогут, избавят от захлестывающих прибойных волн. Ее осматривали, спрашивали про родовой сертификат и какую-то обменную карту. Катя что-то отвечала, но ничего не понимала. Лицо женщины, полное, толстогубое, с плотной и пористой кожей наплывало на нее, потом ехало в сторону, будто всю картинку сдвигали, и вместо нее открывалась масляная удушающая темнота. Появлялось лицо Марата, которое так же наплывало и двигалось. Катя куда-то шла, шаркая по паркетному полу. Она хотела лечь, потому что от усилий проваливалась в дурноту, но ее держали и подталкивали. Ну почему, думала Катя, всегда нужно что-то делать и куда-то идти. Давай! Иди! — кричал кто-то, и ей казалось, что это Марат. Он прятался в каждом углу, в каждой тени, в ней самой. Он сжимал, сдавливал, делал больно. Хотелось избавиться от него. Но тело не слушалось, Катя не могла даже поднять рук. Потом было холодно, пахло бензином и лекарствами. Потом все заслонила нахлынувшая на нее боль, будто нижнюю часть тела погрузили в жгучий соляной раствор и сдавили со всех сторон прессом. Она лежала, скрученная этим переживанием, снова и снова опрокидываясь в него, ниже, ниже, и каждый раз оказывалось, что она еще не достала дна. Кажется, в какой-то момент Катю вырвало на пол скорой, но она не могла точно сказать, было это или нет. Выныривая из боли, она видела картинку, разделенную на фасеточные сектора, которые двигались и то всплывали на поверхность сознания, то погружались в плывущую темноту. Что из этого было правдой, а что галлюцинацией, Катя не знала. Она перестала понимать, что с ней, и кто она. Когда, наконец, достигла дна, оказалось что времени нет. Был только холод и пустота. Катя уже была никакая не Катя, а кто-то невидимый, одинокий, испуганный и забытый всеми в этой бесконечно длящейся тьме.
***
Она услышала скрипы. Кто-то расшатывал плохо-смазанную скрипучую дверь, это раздражало. Пахло йодом, хлорной свежестью и чем-то физиологическим, кровью или испражнениями. Она открыла глаза. Полумрак. Окно до середины закрыто жалюзи. Стены, выкрашенные в зеленый цвет, блестели. Катя обнаружила себя в кровати. Вернее не себя, а свою боль. Болела голова и весь низ. Правая рука, казалось, была прибита в районе локтя гвоздем. Хотелось спать. Но скрипучий звук продолжался, выдергивая из дремы. Скрипели где-то недалеко.
— Да дай ты ему грудь, — шепотом сказал кто-то.
— Я даю. Но она пустая, — ответил другой голос.
Катя приподняла голову. В комнате были две женщины. Одна лежала, и Катя плохо ее видела. Вторая сидела, держа в руках сверток под огромной, как розовый шар, оголенной грудью.
— Ну и растарабанило меня. Сиськи каменные.
— Главное, чтобы сосок не нажевал. Тебе показывали, как давать?
— Нет.
— Надо по ареолу засовывать.
— Так в рот не лезет.
— Знаю, что не лезет. А надо. Потом сама будешь страдать.
Рядом с кроватями женщин стояли пластиковые короба, похожие на тележки из супермаркета. Сверток, наконец, перестал скрипеть и зачмокал.
— Присосался, — с умилением прошептала та, которая его держала. Через некоторое время она встала, и, неловко двигаясь, положила сверток в пластиковую коробку. Это оказалась кроватка. Катя посмотрела на место рядом с собой. У нее люльки не было. Катя вспомнила схватки, боль и уплывающие вбок картинки. Голова снова закружилась. Что с ней? Где она? Сколько прошло времени? Катя не знала. Думать об этом было лень, она закрыла глаза.
В следующий раз Катю разбудил обход врачей. В палату ворвались две женщины в зеленых халатах и привели все в движение. Младенцы плакали, мамочки стонали и копошились в своих углах. Одна из пришедших дам пахла мускусным парфюмом, смешенным с запахом зрелого тела, и этот аромат перебил остальное. В нем было что-то властное. Катя закрыла глаза. Она слышала, как хрюкали возмущенные медицинским осмотром младенцы. Как плачущими голосами спрашивали что-то женщины, а доктор отвечала резко, нетерпеливо, своим напором как бы придавливая и успокаивая их.
— Так, просыпаемся, — услышала Катя рядом с собой и открыла глаза. Доктор смотрела на нее со строгой отстраненной улыбкой.
— Что же вы, голубушка, во время беременности не наблюдались? — спросила она, и Катя мотнула головой, давая понять, что не понимает, о чем речь.
— Беременные обязаны вставать на учет.
— Я не знала, — прошелестела Катя. Губы казались сухими, будто неживыми.— Дайте, пожалуйста, попить.
— Дайте пациентке воды, — смягчилась доктор. Она была высокая и костистая, рыжие крашенные волосы, отдававшие в красноту, крупные мужские руки.
Маленькая пухленькая медсестра подала Кате воды. Приподнявшись, Катя громко и жадно ее глотала.
— Вас вчера доставили по скорой. Беременность тридцать недель. Диагностирована антенатальная гибель плода. Вы были без сознания, соответственно, не способны к родовой деятельности. Пришлось сделать декапитацию и спондиллотомию.
— Что это значит? — Катя протянула пустой стакан в предупредительно подставленные руки сестры.
— Для извлечения через родовые пути нам пришлось произвести внутриутробное разделение плода. При такой операции показан глубокий наркоз. Вы как себя чувствуете? Отошли?
— Мой ребенок жив?
Доктор удивленно дернула головой, но взяла себя в руки и мягко, сдержанно объяснила:
—Голубушка, вы поступили к нам, когда плод был уже мертв.
— Почему?
Доктор раздраженно выдохнула.
— Это я у вас должна спросить. Стресс, неправильное питание. Возможно, были какие-то патологии. Беременность требует наблюдения с раннего срока. У вас произошла отслойка плаценты, плод погиб в результате гипоксии.
Катя смотрела в потолок. Он был белым, в желтоватых подтеках возле люстры.
— Когда меня выпишут?
— Понаблюдаем и отпустим, — голос смягчился. — Все, милые дамы. Набирайтесь сил. Скоро начнутся процедуры.
Доктор и медсестра вышли. Катя медленно спустила с кровати ноги. Ее соседки испуганно посмотрели и тут же отвернулись, засуетились, успокаивая пищащих детей. Младенец дальней женщины зачмокал, присосавшись к розовому шару груди. Второй лежал на пеленальном столике и заполошно мотал руками. Катя невольно посмотрела на желтовато-розовое существо, которое, повернув голову в ее сторону, открывало рот, загребало воздух и пускало слюни. Катя приблизилась. Мать, уже не молодая и наверное не впервые рожавшая женщина, отстранилась, показывая Кате младенца, и в то же время с затаенным страхом заглядывая ей в глаза. Будто Катя могла схватить ребенка и что-то с ним сделать. Новорожденный дернулся, закидывая тонкие складчатые ручонки, показывая выпуклый живот с коричневой, пережатой прищепкой пуповиной, и закатился, широко открывая маленький рот и дрожа покрасневшим подбородком.
— Ну, хороший мой, красивый. Володенька! Тихо, тихо, маленький, — залепетала мамочка, склоняясь и закрывая собой младенца от Кати. Она как-то интуитивно поняла, что Катя видела его вовсе не красивым и не миленьким, а страшненьким и нелепым существом.
Дни потянулись вязкой больничной мутью. Прием таблеток, осмотр гинеколога, капельница, обед. Все было утомительным и скучным. Катя почти все время спала, у нее постоянно болела голова, то ли от слабости, то ли от детского крика. Даже ночью эти розовые шевелящиеся комки продолжали плакать, не давая нормально выспаться. Катя не понимала, как высыпаются их матери, которые в любое время вставали, чтобы мыть, пеленать, кормить, смазывать складки новорожденных розовых тел. Катю удивляло, что младенцы при всей своей схожести настолько разные, у одного головка была круглая и ушастая, у другого – вытянутая, с заостренной макушкой и плотно прилегающими ушами. Разными были тела, складки и выражения лиц, один смотрел растерянно, пугливо, другой казался сосредоточенным, будто все уже знал про мир. Катя невольно задумывалась, а каким был ее ребенок? Был ли он похож на нее или на Марата? Должно быть, он был красив, потому что и они с Маратом красивы. От этих мыслей появлялась резь в глазах, жалко было именно этой не родившейся красоты. А ведь она даже не знала, кем была беременна, девочкой или мальчиком. Может и не надо спрашивать. Все уже кончилось, прошло. Катя уговаривала себя, что она рада, все разрешилось так, как должно. Не нужно бросать институт, огорчать мать, не спать, как эти бедные женщины, ночами. Да, так лучше. Что уж кривить душой, — Катя не хотела рожать, она так и не смогла полюбить этого ребенка. Но все же интересно, девочка или мальчик.
Ночью перед выпиской Катя, уже более-менее привыкшая к больничной жизни, наконец-то крепко уснула. Проснулась среди ночи. Открыла глаза и рывком села. Ее разбудил звук. Обе мамаши и их младенцы спали. Была какая-то непривычная для больницы тишина, даже в коридоре и на улице все затихло. Будто перестали ездить по городу машины и гудеть отдаленные высоковольтные провода, а в больнице выключились все электроприборы. И все же какой-то звук был. Катя вся сосредоточилась на слухе, и вздрогнула, когда раздался тихий удар и короткое нежное трепыхание. Что-то билось в окно. Катя встала и, ступая по холодному полу голыми ступнями, подошла. Долго ничего не было, и вдруг – пум и тррр-пп-трppp-пп. В стекло на уровне Катиных глаз бился смутно белеющий в ночных сумерках комочек. В его тонком трепетании и слабых ударах было столько безнадежности, отчаяния, мольбы. Птица билась в стекло. Катя поняла, что если не впустить ее, то она погибнет там, в холоде, в темноте. Катя кинулась к окну и отворила его нараспашку. Ее тело в больничной рубашке окатил ледяной ветер, влага, моросящая с улицы, капала на лицо.
— Ты чего? Детей нам переморозишь.
— Дура! Закрой окно!
— Там птица! Птица! Ее надо впустить, она погибнет!
— Нет там никакой птицы. Сумасшедшая.
Соседки закрыли фрамугу, повернули ручку на раме и уже успокаивали трясущихся от воплей детей. А Катя все стояла, смотрела в окно и повторяла:
— Там птица. Я видела, там была птица.
— Ложись. А то медсестру вызовем, чтобы тебе успокоительное вколола.
Катя послушно легла. Но не могла закрыть глаз. Она пялилась в темноту и видела, даже чувствовала всей своей сутью нежный слабые удары погибающей за окном птицы. Такие же слабые и трогательные, какими были удары пяток внутри ее живота. Но что же за птица могла биться ночью в стекло? И Катя поняла, это была душа ее ребенка. Который так же слабо и беспомощно просил о заботе, а она думала о себе. О своей красоте, учебе, счастье. И пожелала ему смерти. Да, она помнила эти слова, которые отпечатались в памяти рубцами – хоть бы его не было. А он был — там, внутри, бился и молил о пощаде. Маленькое существо, ее доченька. Она почему-то вдруг поняла, что была девочка. Милая, красивая, лучшая на свете. А теперь она птица. Душа ее прилетала проститься, а может простить, потому что она — ангел, который прощает, и Катю — непутевую и эгоистичную, и Марата — глупого и трусливого, и всех, кто не сумел понять ценность новой жизни. Катя все это чувствовала. Душа ее девочки будто разговаривала с ней, мягкая, нежная, она порхала где-то у Катиного зареванного лица, трепеща крыльями и обдувая лицо прохладой. Она прощала. Но сумеет ли Катя себя простить? Никогда. Понимание скапливалось в груди, давило и выходило горячими горькими слезами, даря усталость и облегчение. Катя плакала, плакала, плакала, пытаясь запомнить прикосновение крыльев к своему лицу.
Выписывали всех вместе. Когда оставшегося младенца упаковывали в праздничное, а его мамочка неуклюже помогала сестре, Катя, уже одетая, вышла из отделения и попала в праздник предыдущей выписки. Небритый мужчина держал сверток и улыбался в фотоаппарат. Женщина из Катиной палаты, теперь наряженная в нелепое платье, тянула к малышу руки. Катя обошла толпу родственников и взялась за ручку двери.
— Катя, — окликнул ее голос.
На лавке сидела женщина. В лице было что-то знакомое: форма глаз, тонкий нос, брови.
— Я мать Марата, — она встала. — Я прочла ваше сообщение…
Катя отвернулась и медленно выдохнула, стараясь не выронить пакет.
— Что вам… — начала она и разревелась. Женщина обняла ее.
— Прости. Если бы я знала. Я ведь тоже теряла ребенка, — Катя почувствовала, как женщина всхлипнула. — Марат был вторым. Мы так за него боялись.
Катя уронила пакет и тоже обхватила женщину. Толпа людей двинулась к выходу, обтекая их.
Рассказ из неопубликованного сборника рассказов и повестей "Зверинец"
***
Дорогие читатели! Если хотите поддержать меня, можно лайкнуть мой рассказ или оставить комментарий — это помогает развитию канала.
Также можно купить мои уже опубликованные книги на Ridero:
Сборник коротких и смешных рассказов «Люба, исполняющая желания»
Спасибо, что читаете и поддерживаете меня!