Мы привыкли к тому, что наши правители запросто колесят по миру — на саммиты, встречи, а то и просто в гости к дорогому другу Биллу или Джорджу (правда, на Джордже друзья закончились). Однако то, что теперь кажется нам естественным, имеет свою историческую точку отсчёта. Сегодня я расскажу вам о Великом посольстве Петра I, который стал первым русским государем, посетившим Западную Европу.
Решение об отправке Великого посольства к западным державам Пётр принял в 1696 году. Официальная его цель состояла в достижении европейского союза против турок (сразу скажу, что из этой задумки ничего не получилось). Неофициально же Пётр намеревался своими глазами увидеть заграничную жизнь, лично обучиться кораблестроению на лучших верфях Европы и набрать на службу знающих корабелов и моряков. Во главе посольства стояли три великих посла – генералы Лефорт, Головин и думный дьяк Возницын.
При них находилось 50 человек свиты и 35 «волонтёров», ехавших, как и царь, для обучения морскому делу. Это были двое царских денщиков — Александр Меншиков и Александр Кикин, остальные — солдаты Преображенского и Семёновского полков. Для себя Пётр определил в Великом посольстве особое место. Желая избежать докучных церемоний и торжественных приёмов, он записался во втором десятке волонтёров под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова. Всем членам посольства под страхом смертной казни было запрещено разглашать царское инкогнито.
Непредвиденные обстоятельства всю зиму удерживали Петра в Москве. Первое касалось маршрута путешествия. Русские послы всегда ездили в Вену через Польшу. Но в январе в Москве было получено известие о смерти короля Яна Собеского. Сейм объявил о выборах нового короля Речи Посполитой, и Польша забурлила. Германский император писал Петру, что необходимо обеспечить избрание выгодного им обоим претендента, а потому пускай царь шлёт деньги на презенты сенаторам, пуще же денег любят поляки московских соболей. Пётр, вместо денег и соболей, двинул к литовской границе войска, но чтобы избежать путешествия через охваченные безначалием польские земли, маршрут великого посольства пришлось изменить. Решено было ехать прямо в Голландию через Лифляндию, Бранденбург и Саксонию, а в Вене побывать на обратном пути.
23 февраля 1697 года всё было готово к отъезду. Великий посол генерал и адмирал Лефорт дал прощальный ужин с музыкой и танцами. Радушный женевец сиял. Для него, не обременённого никакими обязанностями, посольство было весёлыми каникулами, шумным набегом в изрядно подзабытые европейские пенаты.
За полночь, в разгар веселья, Петра вызвали в другую комнату и сообщили о заговоре против его царской особы. Во главе заговорщиков стоял думный дьяк полковника Иван Елисеевич Цыклер. Цыклер, обрусевший немец, капитаном участвовал в майских убийствах 1682 года, потом, во время противостояния с Софьей, переметнулся на сторону Петра, который наградил его чином полковника, но старался держать подальше — сначала в Верхотурье воеводой, а недавно вызвал в Москву, чтобы объявить о новом назначении — на строительство таганрогской крепости. Значит, правильно, что не доверял.
Оставив гостей веселиться, Пётр с немногими приближенными помчался в санях по безлюдным, заваленным снегом улицам к дому Цыклера.
Цыклера в одном исподнем выволокли из дома, бросили в сани и повезли в Преображенское, в тайный приказ князя-кесаря Ромодановского. Палачу пришлось повозиться: подвешенный на дыбу, полковник заговорил только на десятом ударе страшного кнута, которым заплечных дел мастер содрал ему со спины мясо до костей. Повинился в намерении умертвить царя и назвал двоих сообщников: окольничего Алексея Прокофьевича Соковнина, который доводился родным братом боярыне Морозовой и княгине Урусовой и, подобно им, коснел в расколе, осуждая богомерзкие новшества, а также своего зятя и свойственника Цыклера – Фёдора Матвеевича Пушкина, обиженного тем, что его отца назначили воеводой в Азов. Такое назначение хуже опалы – поруха боярской чести!
Верховный суд из бояр выслушал доносы и пыточные речи и приговорил: Цыклера и Соковнина четвертовать, Пушкину отсечь голову.
Казнь заговорщиков была назначена на 4 марта. В Преображенском был сооружён помост с колесом для четвертования и тремя плахами.
Обезглавленные и рассечённые тела перевезли из Преображенского на Красную площадь и побросали вокруг специально сооружённого каменного столба; головы казнённых воткнули на шесть спиц, вделанных в столб. Церемониймейстером сего представления был сам государь Пётр Алексеевич.
Через неделю после казни Пётр наконец счёл возможным тронуться в путь. Великое посольство действительно было велико: каждый посол окружил себя многолюдной свитой из своих дворян, холопов, прислуги, поваров, карлов; помимо них посольство сопровождали солдаты и священники. Огромный обоз с припасами, казной, заготовленными подарками растянулся на несколько верст.
Посольство выехало через Неглинные ворота, крытые листовой позолоченной медью, жарко сиявшей на солнце. Царица Евдокия Лопухина с сыном Алёшенькой и царевны наблюдали за выездом из особой пристройки над воротами, через окна с густой решёткой.
Царские приставы, думные бояре и духовные власти проводили послов версты две за городом и, простившись, повернули назад.
Неприятности начались, как только посольство пересекло русско-шведскую границу в Лифляндии. Псковский воевода заблаговременно известил рижского губернатора Дальберга о приезде послов, прося приготовить все необходимое. Дальберг в ответ заверил, что сделает все от него зависящее для достойного приёма почётных гостей, прибавив, впрочем, что «во всей Лифляндии большой неурожай и великие послы, надеюсь, удовольствуются тем, что найдётся».
В Нарве, однако, ни кормов, ни подвод не оказалось. Пришлось ехать кое-как своим ходом, на лошадях, изнурённых долгой дорогой по распутице. На запросы послов Дальберг твердил одно: в городе и окрестностях лошади с голоду дохнут.
Тем не менее под Ригой послов ждали шесть довольно порядочных карет (в том числе одна золочёная) и рота знатных горожан на сытых, справных лошадях. Пётр покосился на них, но от высказывания неудовольствия в адрес городских властей воздержался, тем более что далее послы въехали в город с подобающим их достоинству громом: под трубные звуки оркестра и орудийные залпы.
В Риге пришлось против воли задержаться на целую неделю – в день приезда посольства вскрылась Двина, и о переправе нечего было и думать. От нечего делать Пётр с послами отправились осматривать городские укрепления. Но только они навели на крепость подзорную трубу, как прибежал переполошившийся караульный офицер и пригрозил применить оружие, если послы не оставят это занятие. Дальберг, к которому Лефорт обратился с жалобой, полностью одобрил действия караула, заявив, что иностранцам строго воспрещается осматривать стены и башни крепости. Пётр молча проглотил обиду. Все же кое-какие наблюдения он успел сделать: гарнизон насчитывает около тысячи человек, укрепления во многих местах не доделаны... Может, сгодится при случае.
С каждым днём, проведённым в Риге, Пётр убеждался, что на его послов здесь смотрят как на нежелательных и обременительных гостей. Дальберг не удостоил их приёмом – раз едут не к его государю, так и незачем. Конечно, он знал о присутствии в посольской свите самого царя – слух об этом бежал далеко впереди посольства, – но считал, что это обстоятельство ни к чему его не обязывает, ввиду принятого Петром инкогнито.
К неприятным впечатлениям от подозрительного и брюзгливого старика губернатора прибавилась досада на рижан – купцов и бюргеров, которые за все ломили бесстыдно тройную цену. В день отъезда из Риги возникли ссоры с хозяевами домов, где квартировались послы. Даже Дальберг, которому пришлось вмешаться, нашёл выставленные счета непомерными.
Когда, наконец, Двина унесла последние льдины в море, посольство, проклиная горожан и губернатора, покинуло негостеприимную Ригу. В письме к одному из московских адресатов Пётр подвёл итог рижским впечатлениям: «Здесь мы рабским обычаем жили и сыты были только зрением».
Письмо запечатал перстнем, специально заказанным в Москве перед отъездом. На горячем сургуче чётко отпечатались слова: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую».
Рижскую обиду Пётр припомнит шведам в 1700 году, когда будет объявлять войну Швеции. Плохой приём царя в Риге будет выставлен русским посольством среди главных причин к войне.
В Митаве, где посольство сделало следующую остановку, всё было иначе. Курляндские герцоги издавна состояли в добрых отношениях с московскими государями, поэтому нынешний владелец Курляндии Фридрих Казимир принял послов как нельзя лучше. В город они въехали в парадном герцогском экипаже, в приготовленных для них домах их ожидал обильный ужин, за столом прислуживали придворные чины. После ужина герцог дал послам аудиенцию и проводил их до кареты. Все посольские расходы были приняты на счёт герцогской казны. Послы хвалили приём и на чём свет стоит поносили шведов, грозя отомстить за дурную встречу в Риге при первом же случае.
При всём том Фридрих Казимир не мог занять высокого гостя так, как бы желал: у него не было ни фабрик, ни верфи, ни флота. Петру пришлось довольствоваться визитом в местную аптеку, где ему показали заспиртованную саламандру. Просил ещё показать ему казнь колесованием, которую собирался ввести в московское судопроизводство, но перед ним вежливо извинились – в настоящую минуту в местной тюрьме нет преступника, заслужившего подобную казнь. Петра это не остановило. Почему бы в таком случае не воспользоваться кем-нибудь из его свиты? Его насилу отговорили от этой затеи. Тогда, забавы ради, царь купил в местной лавке топор и отослал в Москву князю-кесарю – «на отмщение врагов вашего величества».
Зато у герцога было море. На другой же день Пётр уехал в Либау посмотреть на любимую стихию. Увидев море, расстаться с ним уже не смог – послам велел ехать в Кёнигсберг сухим путём, а для себя с волонтёрами нанял любекский торговый корабль.
7 мая Пётр прибыл в Кёнигсберг, опередив послов дней на десять. Приём, оказанный ему, был превосходный. Волонтёру Петру Михайлову со товарищи отвели резиденцию курфюрста Бранденбургского Фридриха в Кнайпхофе (на карте это остров). Однако Пётр остался недоволен, встретив во дворце дожидавшегося его придворного церемониймейстера Якова фон Бессера, утончённого царедворца и вместе с тем поэта и учёного. Более нежелательного визитёра нельзя было представить. Пётр набросился на него, сорвал парик с головы. Зачем здесь этот человек? Ему объяснили, по мере возможности, обязанности Бессера. Царь хмуро буркнул:
– Хорошо, пускай приведёт ко мне девку.
В предложенных гостям развлечениях не было недостатка, ибо курфюрст, как мог, подражал версальскому двору. Однако странный волонтёр предпочёл придворным увеселениям прохождение курса артиллерийского дела у инженера прусских крепостей подполковника Штейтнера фон Штернфельда. Во время прогулок, совершаемых царём по городу, прохожие шарахались от него в сторону, чтобы не подвергнуться какой-нибудь неожиданной выходке со стороны грубого варвара. Одна придворная дама с ужасом рассказывала, как русский кайзер, повстречавшись с ней на улице, бесцеремонно остановил её, взял часы, висевшие у неё на груди, посмотрел, который час, и как ни в чём не бывало отправился дальше.
Не менее пышно и торжественно принял курфюрст великих послов (официальных руководителей Великого посольства), приехавших в Кёнигсберг 18 мая; он даже отменил придворный траур по случаю кончины шведского короля Карла XI. Взамен попытался блеснуть перед послами королевским достоинством, которого давно добивался: принял их, сидя на троне под балдахином, сияя бесчисленным множеством бриллиантов, алмазов и дорогих каменьев, рассыпанных по его красному камзолу и шляпе. Но послы поклонились ему рядовым поклоном и наотрез отказались целовать руку. Фридрих не настаивал (всему своё время, он умеет ждать) и в приветственной речи объявил, что ничего, к удовольствию господ послов, жалеть не станет.
Вечером, во время торжественного ужина, под окнами дворца был сожжён такой великолепный фейерверк, которого послы и не видывали. Особенно понравились русским огненные корабли азовского флота, проплывшие по реке на плоту.
Пётр зажился в Кёнигсберге долее, чем предполагал: не из-за своей воли – по польским делам.
Желающих примерить древнюю корону Ягеллонов нашлось более чем достаточно. Свои кандидатуры выставили пфальцграф Карл, лотарингский герцог Леопольд, баденский маркграф Людвиг, внук папы римского дон Ливио Одескальки, французский принц крови де Конти, саксонский курфюрст Август, а также несколько польских вельмож, в том числе сын покойного короля Яков Собеский. Все они сулили сенаторам, панам и шляхте подарки и деньги (некоторые их даже давали) и вербовали себе сторонников в сейме. Ставки все время повышались, и страсти бушевали не на шутку. Шляхта, как вода, переливалась на все стороны.
Петру было все равно, кто сядет на польский престол. Единственным нежелательным для Москвы лицом был де Конти, ибо Франция состояла в союзе с Турцией, и в случае его избрания было совершенно очевидно, что Польша выйдет из войны.
Того же мнения придерживался и германский император, воевавший и с Францией, и с Турцией. Однако получилось так, что в конце концов наиболее вероятными претендентами на польский престол остались два человека, и один из них был именно французский принц, которого поддерживал могущественный и влиятельный кардинал-примас архиепископ Гнезнинский Радзиовский. Выступая в сейме перед сенаторами, он перечислял достоинства Конти: происходит из тысячелетнего королевского дома Бурбонов, старейшего в Европе, молод, учтив, имеет троих детей (всего троих, Панове, – какое облегчение для казны!), обещает уговорить султана возвратить Речи Посполитой Каменец, а войску платит десять миллионов злотых.
После него на трибуну поднимался саксонский посланник полковник Флемминг. Обращал внимание господ сенаторов на знатность саксонского дома и древность его рыцарства (ни один саксонский дворянин не женится на девушке, в чьих жилах не течёт кровь по крайней мере одиннадцати поколений благородных предков!), на цветущий возраст и богатырское здоровье своего господина, на его ревность к католической вере (единственный католик в протестантской Саксонии!); особо подчёркивал, что курфюрст Август имеет всего одного сына (одного, Панове!), что он даёт посполитому воинству десять миллионов злотых, а польских денег ему не надо. И этот превосходный государь, доказавший своё мужество в боях с французами и турками, обязуется вернуть Речи Посполитой не только Каменец, но и Молдавию с Валахией, а также Ригу.
Сенаторы в задумчивости крутили усы. Если уж у пана Августа в самом деле денег куры не клюют, отчего он даёт вровень с французским принцем? Похоже, правду говорят, что он заложил последние драгоценности у венских иезуитов.
Когда стало ясно, что сейм склоняется в сторону Конти, Пётр отослал Речи Посполитой грамоту, в которой писал, что в случае избрания французского принца не только союз против султана, но и вечный мир России с Польшей весьма крепко повреждён будет, и потому пускай поляки выбирают себе королём любого, только не Конти. Примас от имени сейма с благородным негодованием ответил на это, что Речь Посполитая выбирает себе короля не чрез коррупцию и не для частных выгод, а для общей пользы всего христианства. Опасаться московскому государю нечего, ибо не король Речью Посполитой радит, а Речь Посполитая королём – если захочет, то и из злого государя сделает доброго, а коли король не послушается сейма, его либо убьют, либо из государства выгонят.
17 июня состоялись выборы. Сенаторы с отрядами шляхты съехались на поле под Варшавой. Договориться не смогли, каждая сторона выбрала своего короля: одни – Конти, другие – Августа. Сторонники Конти кричали: «Как скоро приедет принц, пойдём отбирать Смоленск!» Саксонского курфюрста поносили пьяницей, тираном и блудником. Дошло до сабель; примасу прострелили из пистолета шапку.
Узнав об этом, Пётр направил сейму вторую грамоту, в которой поздравил Августа с избранием и оповестил господ сенаторов, что для защиты Речи Посполитой от Конти подвинуто к литовской границе московское войско под началом князя Ромодановского, а сам законный король уже спешит к Варшаве с 12-тысячным саксонским войском. Шляхта, услыхав про такие дела, в голос завопила, что примас им первую царскую грамоту не огласил, а по ним, так лучше сгинуть, чем остаться при Конти. Август, не входя в Варшаву, повернул в Краков – короноваться.
Он вступил в древнюю столицу Польши во главе пышной процессии, облачённый в придуманный им самим костюм: на нем была кираса, надетая поверх туники, с плеч свисала голубая бархатная мантия, затканная золотыми цветами и подбитая горностаями, голову покрывала шляпа с султаном из белых перьев, довольно комично сочетавшаяся с римскими сандалиями. Однако вслед за этим роскошным чучелом шли сорок верблюдов, нагруженных золотом и серебром. Краковцы решили, что с таким королём можно жить.
Узнав, наконец, что Август короновался в Кракове и кланяется царю гораздо низко, Пётр заспешил в Голландию. Хотелось плыть в Амстердам морем, но датский король вовремя известил, что в Данциг идёт французская эскадра с принцем Конти. Пришлось ехать по суше. С собой Пётр увозил аттестат, выданный ему подполковником фон Штернфельдом, что московского кавалера Петра Михайлова можно везде признавать и почитать за совершенного, в метании бомб осторожного и искусного огнестрельного художника.
За окном кареты мелькали карликовые германские государства: герцогство Магдебургское, княжество Галберштадтское, епископство Гильдесхеймское, герцогство Цельское, княжество Минденское, епископство Мюнстерское, герцогство Клевское... Всюду волонтёра Петра Михайлова ожидала самая лучшая встреча. Он же спешил в Голландию и останавливался только для ночлега: даже не стал осматривать знатные германские города Кюстрин, Берлин, Шпандау и Магдебург. Впрочем, близ Ильзенбурга завернул посмотреть на тамошние железные заводы.
Между тем в городок Коппенбург, через который пролегал его путь, спешили две дамы, чтобы полюбопытствовать на московитскую диковинку. Дамы эти слыли в Европе образованнейшими представительницами своего пола.
Первая, курфюрстина Ганноверская София, несмотря на преклонный возраст (ей было 67 лет), в полной мере сохранила живость ума и интерес к жизни; вторая, курфюрстина Бранденбургская София Шарлотта, её дочь, была известна как покровительница учёных и основательница Берлинской академии наук – именно ей Берлин был обязан своей славой «германских Афин». Её пытливое глубокомыслие ставило в тупик самого Лейбница, который говаривал, что не всегда возможно отвечать на её мудрёные вопросы. Обе курфюрстины страстно желали увидеть царя, который, по слухам, желал просветить свой варварский народ, и примчались в Коппенбург за несколько часов до приезда Петра, в сопровождении семидесятилетнего герцога Цельского, трёх сыновей Софии Шарлотты, придворных дам и кавалеров и труппы итальянских певцов.
Пётр, приехавший в город в восемь часов вечера, был неприятно поражён готовящимися смотринами. Камергеру, посланному за ним курфюрстинами, пришлось целый час уговаривать его принять приглашение. Наконец Лефорт присоединил свой голос к его просьбам. В самом деле, кавалеру Питеру придётся поехать. Ничего не поделаешь. Надо помнить, что мнение Европы о его милости во многом будет зависеть от того, как отзовутся о нем эти учёные стервы. Пётр сник. Ну хорошо, он поедет. Но с одним условием – ужин состоится в узком семейном кругу, без всяких церемоний.
У подъезда дома, занятого курфюрстинами, толпились разочарованные придворные, желавшие, по крайней мере, взглянуть на царя, когда он будет выходить из кареты. Однако им удалось увидеть одних великих послов; Пётр пробрался в дом через заднее крыльцо.
Курфюрстины встретили его в зале перед столовой. Их величественная осанка и изящные манеры ввергли Петра в онемелость. Деликатные штучки – куда там его Анхен (Анне Монс, общением с ней исчерпывалось знание Петра о великосветских манерах)! Он, как ребёнок, закрывал рукой покрасневшее лицо, и на все любезности курфюрстин отвечал одно:
– Не могу говорить!
В конце концов он поручил Лефорту вести беседу от своего имени.
Впрочем, за столом, после нескольких бокалов вина, его застенчивость прошла. Курфюрстины посадили его между собой и болтали без умолку четыре часа, пока не истощили свой запас остроумия. Захмелевший Пётр шутил, смеялся и вёл себя как дома, заставляя порой шокированных дам недоуменно переглядываться. С Софией Шарлоттой он обменялся табакерками, к её большому удовольствию. К концу ужина курфюрстины уговорили его позволить войти придворным дамам и кавалерам. Пётр кивнул. Хорошо, только, чур, он встретит их по-своему, по-московски. Как только придворные вошли, он поставил у дверей Лефорта с приказом никого не выпускать и влил в каждого из вошедших, не разбирая пола и возраста, по три-четыре больших стакана вина. Курфюрстинам тоже пришлось выпить, по московскому обычаю стоя, за здоровье Петра, своих мужей и своё собственное.
Во втором часу ночи София Шарлотта пригласила гостей в другую комнату послушать её итальянских певцов. На вопрос Софии Шарлотты, как ему понравилось пение, честно признался, что музыку не любит, а любит плавать по морям, строить корабли и пускать фейерверки, – и дал пощупать ей свои мозолистые руки.
Под утро всем скопом пустились в пляс. Пётр, по обыкновению, переплясал всех, пройдясь по кругу с каждой из дам, и в недоумении пожаловался Лефорту: как, однако, чертовски жёстки эти немки – ребра так и торчат! Лефорт прыснул. О майн гот, да ведь это же корсетные косточки!..
Распрощались на рассвете. В порыве умиления Пётр приподнял за уши десятилетнюю принцессу Софию Доротею (будущую мать короля Фридриха II Великого) и два раза чмокнул в щёки, испортив ей причёску.
Курфюрстины оставили письменные воспоминания об этой встрече. Они нашли в Петре много личного обаяния, обилие ума, излишество грубости, неумение опрятно есть и свели свою оценку к двусмысленности: это-де государь очень хороший и вместе очень дурной, полный представитель своей страны.
В это время в Миндене царя дожидался ещё один любопытствующий немец – Лейбниц. Знаменитый учёный питал самые нежные симпатии к славянству, поскольку считал себя славянином по происхождению – общему с древней фамилией польских графов Любенецких. «Пусть Германия не слишком гордится мной, – во всеуслышание заявлял он, – моя гениальность не исключительно немецкого происхождения; в стране схоластиков во мне проснулся гений славянской расы». До сих пор Лейбниц восхищался Польшей, указывая на неё как на природный оплот Европы против любых варваров, будь то турки или московиты. Однако заграничное путешествие царя перевернуло его взгляды. Лейбницу порядком осточертело бесконечное польское безнарядье; Пётр же хотя, может быть, и оставался варваром, но варваром с великим будущим: Лейбниц причислял его к одному разряду с китайским императором Кан-Ки-Амалогдо-Ганом и абиссинским королём Ясок-Аджам-Нугбадом, по слухам, тоже замышлявшими великие дела. Рассчитывая на проезд царя через Минден, Лейбниц наскоро набрасывал план преобразований в России, намереваясь представить его Петру при личной встрече.
Но Пётр даже не остановился в Миндене: учёные, не строившие корабли и ничего не понимавшие в изготовлении фейерверков, ещё не интересовали царя. На другой день после свидания с курфюрстинами Пётр покатил дальше, опережая посольство. И вновь за окном кареты замелькали немецкие города – Гаммельн, Герфорд, Бильфельд, Ритберг, Липстат, Люнен... Вот, наконец, и Рейн – теперь уже рукой подать до Амстердама.
Удивительные вещи происходили в начале августа 1697 года в Саардаме – небольшом городке под Амстердамом (сегодня это район Амстердама Зандам).
Всюду только и разговоров было, что о загадочном путешественнике из далёкой Московии. В воскресенье старый саардамский плотник Хаут зашёл в цирюльню и прочёл вслух письмо, полученное из Архангельска от сына. В письме рассказывались чудеса: в Голландию едет большое русское посольство и при нём – под чужим именем – сам царь; описал младший Хаут и наружность царя. И тут, как нарочно, отворяется дверь и входят в цирюльню русские плотники, а у одного из них – молодого человека с округлым испитым лицом и тонкими кошачьими усиками, одетого в красную фризовую куртку, белые парусиновые штаны и в лакированной шляпе на голове – точь-в-точь те приметы, о которых говорилось в письме: и ростом великан, и головой трясёт, и рукой размахивает, и бородавка на щеке. На вопрос, что они за люди, молодой человек с усиками рассмеялся, живо сверкнув большими умными глазами, и ответил по-голландски:
— Мы простые плотники, ищем работы.
После обеда по городу разнеслась весть, что странный московитский плотник остановился в доме корабельного кузнеца Геррита Киста, что в западной части Саардама, на Кримпе.
Домик у Киста, прямо сказать, никудышный – деревянный, в два окна, разделённый на две небольшие комнатки, с пристроенным у входа чуланчиком. Любопытным, толпившимся перед домом, кузнец неохотно сказал, что зовут плотника Питером Михайловым и что они с ним знакомы по тем временам, когда он, Кист, работал на царской службе в Москве. А на предложение подыскать себе дом получше плотник Питер ответил: «Мы не знатные господа, а простые люди, нам довольно и нашей каморки».
Вечером саардамцы недоверчиво качали головами: называется простым плотником, живёт в каморке, а купил себе ялик за 450 гульденов!
На другой день, в понедельник, плотник Питер ещё больше озадачил почтенных жителей Саардама. Рано утром, накупив в лавке плотницкого инструмента, записался корабельным плотником на верфи Линста Рогге. Потрудившись наравне со всеми, зашёл в местный трактир – герберг – подкрепиться, а потом навестил семейства саардамских плотников, выехавших в Москву. У Марии Гутмане, матери Томаса Иосиаса, выпил стакан джину, у жены Яна Ренсена угостился пивом. Анте Метье, спросившей его о своём муже, сказал:
— Он добрый мастер, я его хорошо знаю, потому что рядом с ним строил корабли.
— Разве и ты плотник? – сузила глаза недоверчивая Анте.
— Да, и я плотник, – простодушно ответил Питер Михайлов.
Анте, положим, ему и поверила, но вот что должна была подумать вдова мастера Клааса Муша, умершего в Москве, когда плотник Питер выдал ей от имени царя 500 гульденов? Вот так плотник – с царями знается! Опустила глаза и попросила плотника Питера передать при случае московитскому царю её признательность за щедрую милость, утешившую её в горьком вдовстве. Плотник Питер пообещал, что её слова дойдут до его государя, и с удовольствием остался у неё обедать.
Через несколько дней новое происшествие сгустило ореол таинственности вокруг московитского плотника.
Возвращался Питер Михайлов с верфи к себе домой и по дороге купил слив. Тут же его обступили мальчишки и стали попрошайничать. Плотник Питер одним дал слив, а другим нет, забавляясь их негодованием, да ещё запустил кому-то в лоб косточкой. Обделённые сорванцы закидали обидчика песком и камнями, так что пришлось плотнику Питеру искать спасения в герберге. На другой день после этого случая бургомистр издал указ, чтобы никто не смел оскорблять знатных иностранцев, которые хотят остаться неизвестными.
Тут уж что хочешь, то и думай. Пронёсся слух, что этот плотник – родственник русского царя. С этого дня домик Киста плотно окружала праздная толпа.
Случилось как-то плотнику Питеру выйти из дома. Было заметно, что он спешил куда-то, а между тем пробраться сквозь толпу не было никакой возможности. Его обступали, останавливали, хватая за руки и платье, и разглядывали, как диковинного зверя. В конце концов у Питера Михайлова задёргалась щека, он взбесился и начал прокладывать себе дорогу кулаками, молотя направо и налево. Попасть под его кулак, надо сказать, было не здорово.
Мещанин Цимзен, тучный и краснолицый, никак не мог как следует рассмотреть царского родственника. Приподнимался на цыпочки, пробовал пролезть вперёд – его не пускали. А тут толпа раздалась, и он, догнав Питера Михайлова, схватил его за руку и умоляюще простонал:
— Стой, стой! Дай поглядеть хорошенько.
Плотник Питер обернулся, дико сверкая глазами:
— На вот, гляди!
Две здоровенные оплеухи едва не сбили Цимзена с ног. Обозлённый голландец засопел и сжал кулаки, но тут между ним и Питером Михайловым выросла фигура худощавого молодого человека с южным типом лица. Это был Антон Эммануил Виер, полуиспанец, полупортугалец, один из тысяч иностранцев, которыми кишел Амстердам.
Виер заслонил собой Питера Михайлова от Цимзена. Пусть почтенный господин не обижается – эти оплеухи на самом деле ему великая честь. Если уж правду сказывают, что сей плотник царского рода, то почтенный господин может считать себя дворянином – своим прикосновением Питер Михайлов пожаловал его в рыцари.
Это объяснение понравилось толпе. Раздался общий хохот, послышались полуиздевательские крики:
– Цимзен – рыцарь! Цимзен – рыцарь!
Растерявшийся голландец опустил кулаки, а Питер Михайлов, обняв за плечи Виера, быстро зашагал прочь. Позже Виер поступил на русскую службу под именем Девиера и стал первым петербургским генерал-полицмейстером.
Вскоре инкогнито Питера Михайлова и вовсе прекратилось. 16 августа в Амстердам приехали великие послы. Встречали их всем городом, ведь такого именитого посольства в Голландии ещё не бывало! Шутка сказать – сразу три вице-короля: Новгородский, Сибирский и Волховский! Но все эти вельможи в золотых кафтанах, важные и сановитые, явились поклониться плотнику Питеру Михайлову. В толпе, окружившей в этот день домик Киста, находился и Цимзен. Питер Михайлов узнал его и добродушно попросил извинения за обиду. Цимзен расплылся в улыбке. Какие там обиды! Он считает себя возведённым в дворянское сословие и просит прислать ему соответствующую грамоту за царской подписью и государственной печатью. Улыбнулся и Питер. Что ж, он обещает по возвращении на родину поговорить об этом с московским царём.
Назойливое саардамское любопытство прискучило Петру, и он вернулся вместе с послами в Амстердам, где их ждали парадный обед и фейерверк.
За столом он обратился к амстердамскому бургомистру Николаю Витсену с просьбой устроить его на одну из здешних верфей. Витсен был давний знакомец московских государей. Ещё при царе Алексее Михайловиче он посетил Россию в составе голландского посольства, объездил Сибирь и написал книгу «Северная и Восточная Татария», один экземпляр которой подарил кремлёвской библиотеке. По поручению Алексея Михайловича, Фёдора Алексеевича, князя Голицына и самого Петра Витсен неоднократно с успехом устраивал различные заграничные дела русского правительства. И теперь он не замедлил откликнуться на просьбу. Мастер Питер желает усовершенствоваться в корабельном искусстве? За чем же дело стало! Он, Витсен, как директор Ост-Индской компании, прикажет заложить на его верфи 100-пушечный фрегат, чтобы любознательный гость смог ознакомиться со всеми этапами кораблестроения и оснастки.
Пётр заёрзал на стуле. У него ещё хватило терпения дождаться конца фейерверка, но, как только угасли его искры, он пожелал немедленно отправиться в Саардам за своими вещами и инструментами. Отговорить его от поездки в ночное время не удалось. Витсену пришлось послать за ключами от городской заставы и приказать опустить подъёмный мост.
Утром 20 августа Пётр приступил к работе под руководством корабельного мастера Геррита Клааса Поля.
Ежедневно с восходом солнца отправлялся на верфь и проводил там весь день. В перерывах, дымя трубкой, запросто болтал с голландскими моряками и плотниками, но, как только трубка гасла, обрывал разговор и возвращался к работе. Откликался по-прежнему лишь на прозвания «плотник Питер» или «мастер Питер»; если же слышал «ваше величество», тут же поворачивался к говорившему спиной. После работы заходил в какой-нибудь герберг, а вечером катался на купленном ялике по каналам и Эйсселмеру. Хмель, чистый блеск звёзд и вольный ветер над огромным, смутно темнеющим заливом заставляли его острее и слаще чувствовать свое одиночество, свою свободу.
Тем временем переговоры в Утрехте зашли в тупик. Три конференции окончились безрезультатно: голландские власти отказывались помочь Москве в войне с Турцией, боясь рассердить этим Францию. Лефорт извещал царя: «Конференци, можно быть, ещё одна на тум недели будет... Будет ли добра, Бог знат: ани не хотят ничаво дать». (Это его подлинная орфография)
Пётр отправился в Утрехт, чтобы в личном свидании с Вильгельмом Оранским добиться желаемого (это был штатгальтер Голландии и король Англии). Витсен должен был всюду водить его и все ему показывать – китобойные суда, госпитали, воспитательные дома, фабрики, мастерские. Пётр не давал ему ни минуты покоя и вконец замучил старика. Бывало, возвращаются ночью с приёма у штатгальтера; усталый Витсен клюёт носом в карете. Вдруг Пётр толкает кучера в спину: «Стой! Что это такое?» – и надобно зажигать фонари, вылезать из кареты и показывать какую-нибудь ветряную мельницу. А уж тут минуткой-другой не обойдёшься! Дотошен мастер Питер, влезает во все мелочи, в самую суть всякого дела. Ветряную мельницу остановит за крылья, чтобы рассмотреть её механизм, с бумажной фабрики не уйдёт, пока не откинет лист безукоризненной формы, в гравёрной надолго засядет за медную доску, вытравляя на ней аллегорическую картину победы христианства над мусульманством. А провожатые – стой и жди, когда мастер на все руки вспомнит о них.
И ещё одно было удивительно – необъяснимая страсть Петра ко всему мёртвому, разъятому или искусственно сотворённому. Ни один живой человек не вызывал у него такого неподдельного интереса, как хорошо препарированный труп. В анатомическом кабинете профессора Рюйса он слушал лекции по анатомии и особенно заинтересовался бальзамированием трупов – этой пародией жизни, фальсификацией вечности, оскорбительным и безобразным искусством, в котором Гюйсу не было равных.
Отлично приготовленный труп ребёнка (четырёхлетней девочки) вызвал его восторг. Совсем живая! И улыбается так нежно! Не помня себя от восхищения, Пётр нагнулся и горячо поцеловал бездушное личико. В анатомическом театре другой голландской знаменитости – Боергава – Пётр сам напросился на вскрытие трупа и, заметив отвращение на лицах своих русских спутников, использовал их в качестве инструмента: заставил зубами разрывать мускулы трупа и перекусывать сухожилия. Во время морской прогулки в Лейден он два часа не мог оторваться от микроскопа, под которым Левенгук демонстрировал ему свои препараты.
Проходя однажды по базарной площади Амстердама, царь заметил странствующего фельдшера, который при помощи самых простых инструментов ловко выдёргивал желающим гнилые зубы. Пётр залюбовался зрелищем и, когда пациенты разошлись, увёл зубодёра в ближайшую таверну, угостил его и уговорил за известную плату обучить его своему мастерству. Усвоив после нескольких уроков все нехитрые приёмы учителя, царь стал постоянно носить в кармане своего зелёного шкиперского кафтана небольшой футляр с хирургическими инструментами. Как только он узнавал, что у кого-нибудь болит зуб, — тотчас являлся с предложением своих услуг. Отказаться, разумеется, было невозможно. В Кунсткамере до сих пор хранится небольшой мешок с зубами, собственноручно выдернутыми им у разных лиц.
Замечу в скобках, что пауки и тараканы, в отличие от человеческой мертвечины, вызывали у царя невыносимое отвращение. Одно движение тараканьих усов ввергало его в тёмный ужас. Бывало ночью он страшно кричал, завидя паука в спальне. В таких случаях он выбегал к денщику с трясущейся головой, в припадке...
Между тем и штатгальтер Вильгельм не жалел денег на развлечения для мастера Питера и великих послов. Показали гостям дивные танцы и иные утешные вещи и перспективы – балет и комедию. Зрелище для мастера Питера было новое и необычное, так что и тут потребовались разъяснения Витсена. Вначале объявились палаты, и те палаты то есть, то вниз уйдут – и так шесть раз. Да в тех палатах объявилось море, колеблемое волнами, а в море рыбы, а на рыбах люди ездят; а вверху палаты небо, а на облаках сидят люди. И почали облака с людьми вниз опущаться и, подхватя с земли человека под руки, опять вверх пошли. А те люди, что сидели на рыбах, тоже поднялись за ними на небо. Да спущался с неба на облаке сед человек в карете, да против него в другой карете прекрасная девица, а аргамаки под каретами как бы живы, ногами подёргивают. Господин бургомистр пояснил, что старик – солнце, а девица – луна. Потом объявилось поле, полное костей человеческих, и враны прилетели и почали клевать кости, а в море объявились корабли, и люди в них плавают. А потом выскочило человек с пятьдесят в латах, и почали саблями и шпагами рубиться и из пищалей стрелять, и человека с три как будто и убили. И многие предивные молодцы и девицы выходили из занавеса в золоте и танцевали, и многие диковинки делали... Место же, где сидели великие послы с мастером Питером, устлано было коврами и обито сукном, и на столе перед ними поставлены фрукты и конфекты многие, и потчевали штатгальтер с бургомистром великих послов прилежно.
Со всем тем добиться от штатгальтера помощи для войны с турками не удалось. На четвертой конференции послам ничего не оставалось, как выговорить Штатам пространно за такую несклонность и неблагодарность. Чтобы смягчить свою неуступчивость, Вильгельм подарил мастеру Питеру 20-пушечную яхту – лучшую во флоте.
В октябре посольство ни с чем вернулось в Амстердам. Здесь мастера Питера ждало новое огорчение. Хотя фрегат был готов и благополучно спущен на воду, особой радости это событие Петру не доставило. То, чего он искал – точной корабельной науки, – в Голландии не оказалось: амстердамские плотники определяли пропорции корабля на глазок, по опыту, а показать их на чертеже не умели. Пётр, невесёлый, сидел в гербергах, тянул джин и пиво, без конца дымя трубкой. Что же – зря ездил? Угробил время, казну – и все впустую? На дворе купца Яна Тесинга знакомые моряки и плотники поинтересовались, отчего мастер Питер слова никому не скажет. Он нехотя пояснил. Англичанин, сидевший за дальним столиком, громко заявил, что горевать тут не о чем: если мастер Питер интересуется корабельной архитектурой, пусть едет к ним, в Англию, – там сия архитектура процветает так же, как и все другие.
Пётр засобирался в дорогу. С собой нужно ему было, собственно, только одно – аттестат от мастера Герберта Поля, каковой он с великим удовольствием и получил.
В аттестате было прописано, что означенный корабельный плотник Пётр Михайлов во все время своего пребывания в Амстердаме был прилежным и разумным плотником, а также в связывании, заколачивании, сплачивании, поднимании, прилаживании, натягивании, плетении, конопачении, стругании, буравлении, распиливании, мощении и смолении поступал, как доброму и искусному плотнику надлежит, и помогал в строении фрегата «Пётр и Павел» от закладки его и почти до окончания. Такой же зельный аттестат выдан был и Меншикову, который в Голландии как-то незаметно превратился из Алексашки в Данилыча.
Шхуна, перевозившая русских волонтёров из Амстердама в Лондон, из-за непогоды почти трое суток держалась голландского побережья.
Наконец рано утром 10 января, в сумерках, шхуна вошла в Темзу. Волонтёры разместились в трёх частных домах, снятых для них английским правительством. Королевский камергер от имени Вильгельма поздравил гостей с благополучным прибытием. Спустя три дня нанес частный визит и сам король. В Лондоне нашлось немало придворных дам, готовых предоставить плотнику Питеру более уютное пристанище в своей спальне, но он больше интересовался внутренностями общественных зданий – побывал в королевском научном обществе, королевском арсенале, на монетном дворе, в обсерватории и в парламенте, где, посмотрев на заседание в присутствии короля, заметил своим русским спутникам, что неплохо бы и им научиться говорить правду в глаза государю.
Впрочем, посетив театр, свёл кратковременное знакомство с актрисой Летицией Кросс (дамы почище всё ещё пугали его великосветскими манерами). Дома у себя Пётр принял лишь одну женщину – бродячую великаншу четырёх аршин ростом (аршин – 70 см), под чьей вытянутой рукой он прошёл не нагибаясь.
Но лондонские достопримечательности вместе с рассеянной светской жизнью вскоре надоели ему, и Пётр решил перебраться в Дептфорд – город доков и верфей, чтобы вплотную заняться теорией кораблестроения.
Летиция Кросс получила отставку. Трудная наука безболезненного расставания с любовницами всё ещё не входила в число наук, усвоенных Петром в совершенстве, и главным препятствием в её усвоении была скупость царя. Правда, пока он имел дело с московскими боярышнями, кукуйскими фрейлейн, дочерями голландских домовладельцев и их горничными, обходилось без скандалов – все они довольствовались небольшим подарком или одной оказанной им честью. Но когда Меншиков от имени царя передал Летиции Кросс последнее прости и пятьсот гиней, актриса, привыкшая опустошать вместе с сердцами английских лордов и их кошельки, взбунтовалась. Меншиков в душе и сам не одобрял подобной скупости в сердечных делах и потому слово в слово передал Петру все выражения, к которым прибегла недовольная Летиция. Пётр, однако, только ухмыльнулся: «Ты, Данилыч, думаешь, что я такой же мот, как ты. За пятьсот гиней у меня служат старики с усердием и умом, а эта худо служила». Меншиков пожал плечами. Что ж, какова работа, такова и плата. Господину уряднику, конечно, виднее...
Гинеи, потраченные на актрису, Пётр вернул, выиграв пари с герцогом Лейдским: царь выставил одного из своих волонтёров против знаменитого лондонского боксёра. Англичанину не поздоровилось.
В Дептфорде Пётр снял дом адмирала Джона Бенбоу (помните знаменитый трактир из романа Стивенсона?) и углубился в черчение корабельных планов и математические выкладки. Часто ездил на верфи и посещал Вулич, знаменитый литейным заводом и обширнейшим в мире арсеналом, – отведывать метания бомб и учиться морской артиллерии. В дни, когда английская погода была особенно английской, в походном журнале появлялась запись: «Были дома и веселились довольно», то есть пили целый день за полночь. Особенно бурно отпраздновали заключение договора на ежегодные поставки в России английского табаку. Пётр считал, что договор обеспечит казне 200 тысяч рублей чистого дохода. На радостях учинили такой бой с Ивашкой Хмельницким, больше какового и быть невозможно, со многим выкликанием «виват!». Да тут же сочинили и послали в Москву указ, который, против всех прежних указов, дозволял всем подданным, какого ни есть чина, никоциан курить и употреблять.
Между тем в Лондоне не забывали высокого гостя. В марте Вильгельм попотчевал Петра примерной морской битвой близ острова Уайт.
На обратном пути царь посетил Виндзор и нашёл, что дворец зело изряден. Однако поспешил в Дептфорд – верфь для него была привлекательнее.
Приезжали в Дептфорд английские епископы во главе с епископом Солсберийским Бёрнетом. Посидели полчаса, поболтали о том о сём. Несмотря на то что Пётр крайне заинтересовался устройством англиканской церкви с её подчинением королю, Бёрнет покинул Дептфорд в не совсем набожном недоумении относительно путей Провидения, вручившего такому необузданному человеку власть над столь значительной частью света.
А на другом берегу моря Лефорт, оставшийся в Амстердаме, читал весёлые письма волонтёра Михайлова и жаловался: «Господин коммандёр! Слава богу, што вы здорове живете у Лонду город, а мы здесь не очень веселием, для ради: у нас нету лакрима кристи и англески бутель сек нету. Если изволишь долги жить в Англески земла, пужалесту, прешли пития доброй; али я с кручина умру, али к тебе поеду. А воистине, без тебе нельзя мне жить, не забывай слуга твоё».
Весной Петр внял голосу доброго друга, и 25 апреля покинул Англию.
После его отплытия адмирал Джон Бенбоу осмотрел свой дом и пришёл в ужас. На стол королевской канцелярии лёг счёт, оплатить который адмирал намеревался заставить правительство, навязавшее ему таких постояльцев. Длинная опись повреждений повергла в дрожь королевского казначея. Полы и стены заплёваны, запачканы следами веселья, мебель поломана, камины полуразрушены, занавески оборваны, перины и подушки выпотрошены, картины на стенах служили мишенью для стрельбы, газоны в саду затоптаны так, словно по ним маршировал целый полк в железных сапогах... Да ни одна лондонская таверна не знала таких разрушений! Убыток, оценённый в огромную по тем временам сумму в 350 фунтов стерлингов, был адмиралу возмещён.
Неприятности нарастали как снежный ком. В середине апреля великому посольству стало известно, что цесарь – главный союзник России в войне с Турцией – приступил к переговорам с турками о мире, о котором за спиной великих послов особенно хлопочут Англия и Голландия, желающие, чтобы у Австрии развязались руки в надвигающейся войне с Францией. Пётр не сразу мог поверить в такое двуличие. Как же так? Вильгельм и Витсен, оба такие любезные, такие радушные, множество раз клялись ему в дружбе, заверяли в неизменной доброжелательности... Выходит, все это время под дружелюбными масками таилось предательство? Вот, значит, какова истинная цена их любезного гостеприимства! Губами сладки, а сердцем горьки...
Петра душил гнев. Он выехал в Вену, надеясь уговорить цесаря продолжать войну. Ехал в почтовой коляске, намного опережая послов. 2 июня прибыл в столицу Саксонии, Дрезден.
Саксонский курфюрст и польский король Август находился в это время в Речи Посполитой, однако, зная о приезде царя, распорядился принять высокого гостя как его самого. Петром вновь овладела страсть к таинственности: выходя из кареты, он прикрыл лицо шляпой и пригрозил покинуть город, если на него будут глазеть посторонние. Князь Фюрстенберг, встречавший гостя от имени Августа, с невозмутимым видом воспринял это чудачество и распорядился разгонять людей на тех улицах, по которым будет ездить царь.
Двое суток прошло в роскошных пирах и экскурсиях. Пётр посетил кунсткамеру, литейный двор и арсенал, где его внимание привлекло 450-фунтовое (около 185 кг) ядро, служившее Августу гимнастическим снарядом: «германский Самсон», как называли саксонского курфюрста, приподнимал его одной рукой на полметра. Царь с тремя волонтёрами едва смогли оторвать ядро от каменного пола. За прощальным ужином Пётр, пришедший в превосходное расположение духа, потребовал барабан и долго услаждал слух пирующих замысловатой дробью и боем, превзойдя, по мнению всех, в совершенстве игры самого искусного барабанщика. Затем он улёгся на рассвете в приготовленную для него в карете постель и прямо с бала отправился дальше, в Вену.
Кратковременную остановку он сделал только в замке Кёнигштейн, чтобы осмотреть две удивительные ёмкости: колодец глубиной 187 метров и винную бочку, вмещавшую 3300 вёдер; вино в ней сменялось через десять лет. С завистливым любопытством осмотрел Пётр сей удивительный снаряд, способный нанести сокрушительный удар Ивашке Хмельницкому, но в решительное сражение вступать не стал, ограничившись небольшой вылазкой.
Прагу проехал, не останавливаясь, и застрял на целую неделю в местечке Штоккерау, в четырёх милях от Вены, дожидаясь послов и ведя утомительные переговоры с цесарем об этикете въезда – традиционно важном вопросе для чопорного венского двора. Почести, о которых удалось договориться, были далеко не блистательны: венский двор не отказал бы в них последнему курфюрсту. Не желая ссориться с союзником, Пётр согласился на них; заметил только, что и с цесарскими послами в Москве поступлено так же будет. Правда, в отместку, во время аудиенции у императора, он одним махом расстроил весь церемониал встречи: пригласил Леопольда к окну и беседовал с ним стоя четверть часа, а выйдя из дворца, увидел гондолу на Дунае, прыгнул в неё и катался до вечера.
В Вене Пётр перестал играть в прятки и сбросил инкогнито. Он вступил в личные переговоры с канцлером графом Кинским, запросив его о дальнейших намерениях Австрии. Канцлер не спешил с ответом, зато каждый вечер приглашал царя с великими послами в оперу, где Пётр, изнывавший от нестерпимой духоты и жары, а ещё больше от нетерпения, то и дело выскакивал из ложи в галерею и глушил стаканами венгерское и другие вина.
Переговоры ни к чему не привели. Кинский заявил о твёрдом намерении цесаря заключить с турками мир. Пётр заволновался. В таком случае цесарь должен помочь ему вытребовать у султана Керчь: одного Азова недостаточно, чтобы прочно утвердиться на море. Кинский развёл руками. Без новой войны султан не уступит ничего, а император хочет мира. Если царскому величеству нужна Керчь, пускай он поспешит взять её оружием до начала мирных переговоров.
Делать в Вене больше было нечего. Пётр уже увидел все достопримечательности – церкви, дворцы, библиотеки, а моря и верфи тут не было. Он засобирался в Венецию, посмотреть на знаменитые грозные галеры, а пока, в ожидании разрешения республики на въезд русских волонтёров, усердно посещал придворные увеселения. 29 июня он пригласил весь венский двор на свои именины. Праздник начался серенадой, данной камер-музыкантами и итальянскими певцами в посольском саду, а когда стемнело, Пётр пригласил гостей на берег Дуная и сам зажёг фейерверк: при звуках труб и залпах орудий разноцветными огнями вспыхнули огромные латинские буквы «V.Z.Р.А.» (Vivat Zar Petrus Alexiowez). Бал продолжался до рассвета, среди гостей было много молодожёнов, решивших приурочить свадьбу к этому событию. Пётр с удовольствием проплясал с ними всю ночь и на следующий день похвастался в письме, адресованном в Москву: «Было у нас гостей мужска и женена пола больше 1000 человек, и были до света, и беспрестанно употребляли тарара, тарара кругом, из которых иные и свадьбы играли в саду».
В ответ цесарь решил повеселить гостя великолепным маскарадом – так называемым Wirtschaft, на который приглашённые являлись в костюмах всех времён и народов, и, таким образом, в Хофбурге в этот день как бы оживала история человечества. Венцы не видели этого блестящего празднества уже двадцать лет (беспрерывные войны с Францией и Турцией принудили императорский двор к бережливости) и потому ожидали его с нетерпением.
В назначенный день Хофбург преобразился. Бал-маскарад проводился на половине императрицы. Здесь, в главной зале, двенадцать многоярусных хрустальных люстр и десятки настенных канделябров, отражаясь в четырнадцати огромных зеркалах, разливали ослепительный свет; расплавленный воск капал, как дождь, с тысяч свечей. По стенам висели дорогие картины в золочёных рамах, украшенных гирляндами, в воздухе благоухали цветы, расставленные так искусно, что зала казалась садом, а между кустами роз и купами левкоев, нарциссов, тюльпанов, весело смеясь и разговаривая, бродили гости – князья и княгини, герцоги и герцогини, графы и графини, наряженные древними германцами, римлянами, эллинами, испанцами, венграми, французами, московитами, голландцами, швейцарцами, турками, армянами, маврами, неграми, китайцами, индейцами, пастухами, солдатами, цыганами, евреями, рабами, трубочистами...
Пётр появился в одежде фрисландского крестьянина, которую привёз с собой из Голландии. Он быстро прошёл к своей подруге (на этот праздник гости обязаны были являться парами; подругой царя, к зависти других дам, была фрейлина фон Турн) и открыл бал. Веселились на славу: ужин и танцы затянулись до полудня. Вечером Петру был прислан в подарок бокал, из которого он пил, – стоимостью в две тысячи гульденов, и три лошади в богатом убранстве из императорской испанской конюшни.
Утром 15 июля все было готово к отъезду в Венецию: сундуки упакованы и привязаны к каретам, волонтёры сидели в экипажах. После короткой прощальной аудиенции у императора Петру подали почту из Москвы. Как обычно, первым он вскрыл конверт от князя- кесаря. Пробежал глазами строчки – и вдруг лицо его перекосила судорога, голова затряслась. Ромодановский сообщал, что возмутились стрелецкие полки, стоявшие на литовской границе, – прогнали полковников, захватили пушки, снаряды, казну и идут на Москву (это был последний стрелецкий мятеж в пользу Софьи). Пётр быстро посмотрел на дату – письмо было отправлено из Москвы почти месяц назад. Да царь ли он ещё?
Он опрометью вскочил в карету. Венеция, галеры, море – все к чёрту! Послышались крики возниц, защёлкали кнуты, и царский поезд тронулся – не на юг, а на север: в Москву.
Для Петра заграничная поездка стала как бы последним актом самообразования. Он не только воочию увидел материальное и культурное превосходство Запада, но и сжился с обычаями европейских стран. По возвращении в Москву Пётр жестоко расправился с мятежниками, которые выступали за московскую старину, решительно порвал со старыми традициями и приступил к преобразованию России на европейский лад.
Продолжние следует, см: Второе заграничное путешествие Петра I
Для проявления душевной щедрости
Сбербанк 2202 2002 9654 1939
Мои книги
https://www.litres.ru/sergey-cvetkov/
У этой книги нет недовольных читателей. С удовольствием подпишу Вам экземпляр!
Последняя война Российской империи (описание и заказ)
ВКонтакте https://vk.com/id301377172
Мой телеграм-канал Истории от историка.