Автор: Федоров Сергей Георгиевич,
Курганский государственный университет
Обычное право русской и сибирской деревни всегда было объектом довольно пристального изучения в российской историографии. На разных этапах исторического развития юристами, историками, социологами, писателями и публицистами исследовались различные стороны и аспекты данной проблемы. Среди них немаловажное место занимает самосуд в обычном праве.
Следует согласиться с мнением В. В. Безгина, что «специальных исследований, посвященных самосудам, в дореволюционной и советской историографии практически нет». В то же время эта проблема прямо или косвенно рассматривалась во многих трудах научной исторической, юридической и художественно-публицистической литературы.
Еще в дореволюционной России возникла дискуссия по вопросу: следует ли относить самосуд к нормам обычного права, характерным для российской крестьянской действительности еще со времен средних веков. Или же самосуд был явлением экстраординарным в крестьянской среде и не только не являлся нормой обычного права, но и был искажением правовых обычаев и традиций русской деревни и правового менталитета крестьянства. Приведем лишь несколько примеров.
Например, М.Ф. Владимирский-Буданов рассматривает возникновение самосуда со времен раннего феодализма и пишет: «В древнейших Уставных грамотах северорусских стоит следующее постановление "о самосуде", как о самостоятельном преступлении (Двин. Уст. гр., ст. 6): "А самосуд то, кто, изымав татя с поличным, да отпустит, и себе посул возьмет, а наместники доведаются по заповеди, ино то самосуд, а опричь того самосуда нет". Русская Правда взыскивала за самовольное наказание вора, здесь содержится запрещение самовольного освобождения от наказания, в чем нельзя не видеть дальнейшего успеха уголовных понятий... Запрещение самосуда вызвано, очевидно, не финансовыми целями государства, а сознанием государственного вреда преступлений». О конокрадстве он пишет: «О рецидиве при краже не упоминает Русская Правда, но, быть может, этим понятием изъясняется высокая уголовная кара за конокрадство в 3-й Правде; именно коневый тать выдается князю на поток, тогда как клетный платит только 3 гривны; между тем ценность предметов, сохраняемых в клети, может много превышать ценность одной лошади... За простую кражу лошади полагается продажа, а не поток. Остается думать, что под коневым татем ст. 31 разумеется конокрад по ремеслу и рецидивист».
И.Я. Фойницкий в «Заметках по обычному праву» утверждает, что «закон и обычай имеют одну и ту же основу существования - необходимость удовлетворения разнообразных потребностей правовой жизни народа. При совершенном состоянии права они действуют друг подле друга, взаимно дополняясь и видоизменяясь в практическом применении». А в программе для собирания народных юридических обычаев он пишет: «Правила, применяемые народом при суждении непозволительных в общежитии действий, называются уголовно-юридическими обычаями. От обычаев следует отличать: 1) воззрения народа или каких-либо классов его, хотя и общераспространенные, но не находящие себе действительного применения; 2) меры, действительно применяемые иногда потерпевшими, но расходящиеся со взглядом народа, который относится к ним, как к актам самосуда; 3) взгляды и меры, вышедшие из употребления, о которых сохранились лишь предания».
В монографии «Обычное гражданское право в России» С.В. Пахман перечисляет формы «народных судов»: суд сельского старосты, суд стариков, суд старосты с выборными, суд старосты с добросовестными, суд старосты и посредников, сходы сельские и волостные, суды третейские. Он полемизирует с Е.И. Якушкиным, причисляющим самосуд к форме народных судов.
ГА. Евреинов считал, что «крестьяне с XI века жили по закону, а обычное право не имело существенного влияния на быт деревни».
По мнению Н.П. Дружинина, «крестьянская жизнь -проста и однообразна, сера, буднична, поэтому общие законодательные нормы легко приживаются в деревне». Этот же автор в своем труде «Право и личность крестьянина» пишет, что «обычаю были подчинены следующие отношения крестьян: 1) Государственное право: порядок выхода из сельского общества.2) Полицейское право: определение повинностей в пользу помещика за землю. 3) Финансовое право: круговая ответственность перед правительством в выкупных и иных платежах... 4) Уголовное право: ответственность перед волостным судом. 5) Гражданское право: порядок наследования, порядок семейных разделов, опекунские дела.6) Судебное право: суд, существующий по местным обычаям; волостной суд, руководствующийся обычаем, как в отношении разрешения дел, так и в отношении самих оснований для разрешения некоторых дел и пр., и пр.».
Если обратиться к этимолого-лингвистической структуре слова «самосуд», то можно увидеть, что оно состоит из двух слов: «сам» и «суд», то есть производство суда самостоятельно, индивидуально. Такое вершение суда явно противоречило русскому общинному менталитету, в основе которого лежало понятие общности, коллективности. Самосуд как явление противоречил самим основам существования общины, которые «лежали в самом духе народа, в складе русского ума, который не любит и не понимает жизни вне общины и даже в своей кровной семье хочет видеть общину, товарищество». В.И. Даль дает следующее объяснение слову «самосуд»: «самоуправство, своевольная расправа; суд в своем деле; самосуд и самосудец - самоуправный своевольник. Самосуд - кривосуд. Самосуд - не суд».
Таким образом, самосуд, по нашему мнению, не являлся типичной нормой обычного права русской деревни, а был экстраординарным событием в русской общине за особо тяжкие преступления. К таким преступлениям крестьяне традиционно относили поджог, конокрадство, воровство, «прелюбодеяние и отбитие чужой жены», порубку леса.
«Из всех имущественных преступлений самым тяжким в селе считалось конокрадство. Конокрадство, по мнению крестьян, преступление более опасное, чем воровство, исключая кражи церковных денег и утвари. Стоит ли говорить о том, что потеря лошади вела к разорению крестьянского хозяйства. Крестьяне сознавали, что невозможно сидеть, сложа руки в виду грозящей опасности остаться без лошади. Мужик полагал, раз преступление направленно против него лично, то и наказание должно быть прямым и непосредственным. Он не мог быть уверен в том, что преступника вообще накажут - конокрады умело скрывались, и волостные власти чаще всего не могли своими силами справиться с этим бедствием». Вот что пишет по этому поводу известный бытописатель крестьянской жизни Г.И. Успенский: «Главный конокрад носит в народе название "воровской матки". Эта воровская матка сумеет приютить и спрятать целый табун и действует главным образом при помощи пастухов. Наворованных лошадей, отогнав их предварительно на значительное расстояние от места кражи, главный вор поручает на сохранение первому деревенскому пастуху. "Побереги", говорит, и пастух бережет краденых лошадей где-нибудь в ближнем леску, где они ходят со спутанными ногами. Бережет он краденых лошадей потому что "воровская матка" грозит ему: "не то, говорит, из твоего табуна угоню". И угонит, наверное угонит чужими руками, руками голытьбы, оставаясь сам здрав и невредим. Сбывают краденых лошадей за бесценок первым встречным обозчикам, пришлым издалека рабочим, которых в это время (молотьбы) бывает в поле. Не безупречны в отношении конокрадства и сами господа пастухи. Знатоки утверждают, что большинство воровских маток выходит именно из пастухов. Люди эти умеют обращаться со скотиной, умеют повелевать ею, знают места, где ее спрятать. А подручной голытьбы, которая своими руками будет обделывать темное дело кражи, всегда много, и отвечать-то, в случае чего, придется этой же самой голытьбе. И жестоко же расправляются деревенские люди с этими разорителями крестьянского хозяйства! Беда только, что главные-то, "коренные"-то воры почти не попадаются под карающую крестьянскую руку, а весь ужас мести выпадает на долю голытьбы».
За конокрадство по самосуду полагались довольно суровые наказания: «практикуется иногда вбитие гвоздей в голову и деревянных шпилек за ногти и также нещадное битье даже до смерти; иногда же за крупное воровство или конокрадство назначается повешение, расстреливание, или же вора убивают руками, или дубьем; в некоторых случаях дело кончается тем, что вора секут на сходе и отпускают».
Вот как описывает самосуд над конокрадами Г.И. Успенский: «Один-то, постарше, ни словечушка не сказал, а другой-то помоложе взмолился: "Не ведите нас по деревне, други милые! Убьют нас. Ох, отцы мои родимые. Ведь я, говорит, ваш земляк, сычовский!.. Пожалейте своего-то. Я, говорит, Федор!" И сказал было я: "а, что, ребята, не отвесть ли, в самом деле, в волость задами?" Да дерни дурака Федьку сказать эти слова, что, мол, "ваш я земляк, сычовский." - "А, мол, такой-сякой, так ты еще своим-то землякам вред?"
- Веди, ребята, деревней! - гаркнули товарищи, и поволокли их улицей.
Всполошилась наша Сычовка. Окружили нас со всех сторон, даже самим не повернуться; и ругали и плевали на воров - в полную волю. Но настоящего, чтобы - ничего никто не знал, как быть и что делать. Только идет назад Иван Васильев (староста), и лица на нем человеческого нету. Рукава засучил, побелел, ровно полотно. "Ребята, говорит, своим судом грабителей!" И что есть силы-мочи дал. значит, по скуле одному и другому. "Бей!" - гаркнул. Ну тут уж. Уж тут мы и свету невзвидели. Что было! Били камнями, палками, вожжами, оглоблями, один даже осью тележною. Всякий норовил дать удар без всякого милосердия, чем попало!.. Тащит их толпа своей силой, а упадут - поднимут, гонят вперед, и все бьют, все бьют: один сзади норовит, другой спереди, третий сбоку целится, чем попало. Жестокая была битва, истинно кровопролитная!.. Побежал я за писарем (пришло мне в голову, что не надо ли, мол, чего-нибудь по закону сделать); прибег с писарем-то назад, вижу, столпился народ около амбара посреди улицы, и слышу, разговаривают: "глянь-ко, малый глаза-то выпучил!" Пробрался я сквозь народ -вижу - точно: сидит бедняга на земле: один, постарше-то, этак вот спиной к амбару привалился, и глаза, точно, стали, недвижимо стоят, только грудь ходит, как жернов. А другой, Федюшка-то, стонет, за сердце хватается. "Отходит! Отходит! И другой-то отходит!" - закричали. И точно. помутились глаза и у Федюшки. Забрало меня за ретивое: "Федя! Говорю, тебе бы молочка испить?.." Шевелит губами, а сказать не может. "Испей, Федюнька, молочка-то. может отойдешь." И что же мне он ответил на эти слова? "М-медку бы." -чуть слышно прошептал так-то, и дух вон.
И напал на всех страх. Никто не думал, что убьет до смерти, всякий бил за себя, за свое огорчение, не считал, что и другие бьют. А как увидели два покойника - оторопь обуяла всех. Все врассыпную. "Не я. не я. не я." Каждому страшно сделалось. "Ничего не будет!" - сказал Иван Васильев.
Суд был. И точно - ничего не было. Всех оправдали».
На наш взгляд, приведенный отрывок показывает, что самосуд, действительно, был экстраординарной мерой, выходящей за рамки традиций и нормы обычного права русской деревни.
В то же время в разных регионах России над конокрадами самосуды были практически везде одинаково жестоки. «Сельский обычай требовал немедленной и самочинной расправы над похитителями лошадей. Вот некоторые примеры таких самосудов. В д. Танеевке Обоянского уезда Курской губернии крестьяне как то гнались за вором, укравшим лошадь и, поймав его в лесу, убили. В малороссийских селениях Рыльского уезда Курской губернии пойманному конокраду в задний проход вставляли ключку (крючок, которым дергали сено из стога) или же, раздев донага, привязывали в лесу к дереву на съедение комарам. В Казанской губернии крупный вор по общему согласию крестьян был убит на берегу реки сельским старостой железным ломом и зарыт в песок. В Саратовской губернии шестерых конокрадов повесили и бросили в снег. Застигнутого с поличным конокрада застрелили из ружья в Вятской губернии. Даже если вора не убивали, его ожидала суровая кара. Например, Ельшанский сельский сход Актырского уезда решил всех воров, уличенных в краже лошадей, судить самим. В качестве наказания им назначали до 200 ударов розгами, это притом, что сход редко приговаривал виновных более чем к 20 ударам. Часто такие экзекуции заканчивались смертью».
Подобное отношение к конокрадам со стороны сельской общины и крестьян объяснялось в первую очередь тем, что конокрад лишал крестьянина фактических необходимых средств к существованию.
Если обратиться к сибирскому региону, то обнаруживается схожая ситуация. По мнению Н.М. Ядринцева, Сибирь была «продуктом вольнонародной колонизации». Следовательно, и прежние традиции, и нормы обычного права в этом регионе не должны были быть такими сильными, как в Центральной России. Однако в действительности все было наоборот. И традиции русской общины, и нормы крестьянского обычного права в Сибири не только прижились на новом месте, но и получили дальнейшее развитие, сообразное местным условиям и факторам, среди которых немаловажное значение играл так называемый принудительный, ссыльнопоселенческий колонизационный фактор.
«Ссылка наполняла Сибирь бездомным, несчастным пролетариатом, который не создавал гражданского элемента… Такой контингент весьма вредно влиял на гражданственность, он не обновлял страны, не оживлял производительности, но деморализовал общество, портил его соки и составлял помеху и опасность для свободного гражданина». В то же время Н.М. Ядринцев отмечает, «что здесь не одно сборище преступников, но довольно давно уже вполне сформировавшееся гражданское население и место для жизни полноправных граждан».
Н.М. Ядринцев приводит следующие статистические данные о количестве ссыльных в Сибирь: «с 1823 г. по 1888 г. всего было сослано 784.901 человек…
Ссылка растет у нас неимоверно, и трудно предвидеть ей пределы, до которых она может разрастись». Но исследователь отмечает, что увеличение населения путем ссылки крайне ничтожно, т.к. значи-
тельная часть ссыльных в Сибири пускается в бродяжничество и бега. Например, в «Тобольской губернии в 1873 году на 1.228.433 жителя приходилось 59.000 ссыльных, т.е. 4,8%. А на всю Сибирь и на все находящееся свободное русское население приходилось 5,2%
ссыльных». «Заметим, кстати, что по преступлениям, ссылаемые за бродяжество, составляют главный контингент ссылки; так в 20 лет в Сибирь было сослано 48.556 бродяг, что составляет 2/3 всего числа
преступников… Для бродяги, вкусившего всю сладость бродяжнической жизни, невыносимо тяжело приняться за топор, соху, борону…Не являясь на место причисления, он уходит в бега, бродит по Сибири, ища легких средств наживы, и там, где подобные бродяги появлялись, начинаются кражи, грабежи и разбои». К такому образу жизни приписных ссыльных очень часто вынуждало местное старожильческое население, которое всячески притесняло их. Отсутствие прочного положения, отсутствие всякого имущества, недружелюбные отношения, плохие земельный надел и угодья, отбывание рекрутской и дорожной повинностей, мелкие кражи у поселенцев – все это заставляло ссыльных либо возвращаться к прежней бродяжьей жизни, либо идти в кабальные батраки к старожилам. Однако, «трудно
было бы от одного сибирского крестьянства требовать особенно возвышенных гуманных отношений к преступнику и забвения всего его прошлого, когда другая гражданская среда извергла его за преступность и с этим же клеймом приписывала к крестьянскому обществу».
По количеству уголовных преступлений, совершаемых ссыльными на новом месте в Сибири, Н.М. Ядринцев, используя местные статистические данные, ставит на первое место убийство, второе – воровство, в том числе и конокрадство, третье – грабеж, четвертое – подделку ассигнаций. «Кражи бродяг действуют самым разрушительным образом на хозяйство сибирского крестьянина… Воровство так постоянно и так громадно, что влияет на благосостояние крестьян, часто лишающихся через увод бродягами последней скотины, даже возможности дальнейшего существо-
вания. Поэтому не мудрено, что крестьяне являются озлобленными и упорными в преследовании бродяжеского воровства. Несмотря на то, что расправа сплошь и рядом кончается убийством или жестокими побоями, воровство не уменьшается».
Слабость местной администрации и полиции одновременно с ростом преступности среди ссыльных вела к тому, что в Сибири, по выражению Н.М. Ядринцева, был широко распространен «закон Линча». «В рассказах бродяг сибирский мужик всегда является более грозным врагом их, несмотря на свою терпимость, - воинственным мстителем, верхом и с винтовкой в руке, с зорким глазом таежника, от которого не уйдешь, не скроешься, который по траве выследит, собакой натравит; он представляется всегда неминуемо настигающим бродягу, беспощадным в своем гневе и страшный, как призрак смерти». «Крестьянин не щадит в своей расправе бродягу за преступление, особенно за воровство… Виновного избивают жестоко до полу-
смерти. Обыкновенно такого бродягу бьют дрючками – дубинами в руку толщиной; иногда бьют по пяткам, по-китайски, "подковывают"… Если за вором гонится один хозяин, как это и бывает в большинстве случаев, то расправа коротка и пуля неминуема. Расправа за преступления в деревнях делается на виду и целым обществом; даже старухи и ребята принимают в ней участие. Смертные приговоры при этом также не редкость».
Полное бесправие бродяг-ссыльных в Сибири и частые смертные приговоры сельских обществ за преступления бродягами привели к тому, что в этом крае оформился жестокий режим террора, осуществлявшийся крестьянами-старожилами по отношению к этой бесправной категории населения. «Привычка расправляться с бродягами смертью последних создала систему безразборного истребления бродяг и, наконец, породила бесчеловечный промысел этими убийствами. Это –род охоты за бродягами и обирание убитых; к ней дала повод, конечно, ничем не гарантированная жизнь бро-
дяг и безответственность за них. От этих промыслов, которыми занимаются некоторые сибирские крестьяне, и получила название известная пословица: "белка стоит 5 копеек, а с горбуна все на полтину возьмешь"…
Говорят, что бывали крестьяне, убивавшие по 60, 90 и более человек бродяг… Д. Завалишин приходит к заключению, что может быть только это истребление бродяг не дало развиться до чудовищных размеров тому злу и преступлениям, какие могли покрыть Сибирь при громадном числе бродячего штрафного населения».
В то же время сам Н.М. Ядринцев отмечает, что в начале 70-х годов XIX в. подобная практика террора начинает изживать себя, т.к. «некоторые места Сибири уже слишком заселены и гражданственны для этого, -
например Тобольская губерния; буряты Иркутской губернии уже не бьют бродяг, как прежде; крестьяне не так явно действуют и в других местах».
Подобная тенденция просматривается в решениях волостных судов Курганского уезда 70-90-х гг. XIX в., в которых довольно часто разбирались дела о конокрадстве. Например, в уголовном деле о краже лошадей в Курганском уезде, делопроизводство которого длилось почти три года, с 25 июня 1895 г. по 18 апреля 1898 г. «Дело по обвинению киргиза Чантемира Чапина по 170 и 174 ст. Устава о наказаниях в краже лошадей из табуна у крестьянина Лопатинской волости Степана Кайгородцева». 16 июня 1895 г. крестьянин Лопатинской волости П. Кайгородцев обратился к товарищу прокурора Курганского округа с заявлением о вымогательстве денег со стороны «киргиз», проживающих в деревне Воздвиженской и Привольной Куреинской волости.
С.П. Кайгородцев нанялся у крестьян своего общества деревни Сухмень пасти скот, и киргизы стали требовать с него 45 рублей. «В случае же неуплаты таковых, угрожал мне (Кайгородцеву – С.Ф.) тем, что табун мой они украдут».
Кайгородцев на вымогательство не поддался, в результате «из табуна уже потерялись две лошади. Кроме этого, киргизы эти начали требовать с хозяев уплаты им за лошадей. Крестьяне же нашего общества, хотя требование киргиз считали неправильными, но, боясь
их мести или грабежа, от уплаты отказать им не осмелились. Пользуясь этим, киргизы начали в деревне нашей производить сбор, так что с разных лиц ими был собран порядочный воз хлеба».
Обвинение Кайгородцева не было голословным, его подтвердил ряд свидетелей, опрошенных по ходу следствия. Первоначально это дело наступило к земскому заседателю 3-го участка Курганского округа.
В ходе следствия выяснилось, что киргиз Ч. Чапин Акмолинской области Петропавловского уезда Пресновской волости 51 года был судим 8 раз (последний суд происходил в Тобольском губернском суде 18 декабря 1895 г.; оставлен по суду свободным) за кражи лошадей и сборы с крестьян «денег, муки и мяса за розыскание и возвращение украденных у них лошадей»
Интересно, что из восьми судебных процессов, происходивших в основном в Курганском окружном суде, шесть раз Чапин выходил «сухим из воды» и был оправдан. И лишь в 1887 г., то есть в шестой и седьмой раз, этот «рецидивист» был подвергнут тюремному заключению. В 1887 г. на три месяца, в 1888 г. на шесть месяцев. Как видим, наш Курганский окружной суд был довольно «гуманен» по отношению к конокраду. Земский заседатель 3-го участка вел достаточно длительную переписку с Петропавловским мировым судьей, Пресновским станичным правлением о представлении Чапина в распоряжение следствия. Но Чапин находился в бегах. В нескольких номерах областных Акмолинских ведомостей были опубликованы сыскные статьи о розыске киргиза Чапина.
Наконец, 1 октября 1895 г. со стороны Чапина последовало прошение товарищу Тобольского Губернского прокурора по Курганскому округу. В этом прошении Чапин излагал свою точку зрения на произошедшие события. Весной 1895 г. Чапин приехал в деревню Сухмень и предложил сельскому обществу пасти скот по более низкой цене, чем нанятый обществом Кайгородцев. Общество согласилось, тогда Кайгородцев начал проситься к Чапину в компаньоны. Чапин согласился. Деньги и хлеб Чапин брал с крестьян в задаток за будущую пастьбу. Позднее Кайгородцев изгнал Чапина из компаньонов и «взвел на него извет то, что будто бы он просил с Кайгородцева взятку 45 рублей». В этом же прошении Чапин обвинял земского заседателя в том, что следствие производилось неправильно – без опроса подозреваемого и свидетелей со стороны Чапина. Кроме того, Чапин утверждал, что его свидетели слышали будто бы разговор земского заседателя, что он стремится любым способом заключить Чапина в тюрьму. Далее Чапин приводит интересные доводы в свою защиту. «По точному нашему Разуму и по закону легче оправдать десять виновных, нежели одного невиновного посадить в тюрьму, а сорок пять рублей я просил с Кайгородцева, следующих мне за пастьбу, а не какую-либо взятку противозаконную. Прошу в этом деле аресту меня не подвергать, так как я имею оседлую жизнь и означенное дело, заведенное на меня Кайгородцевым от заседателя 3-го участка Курганского округа отобрать окончательно и передать другому следователю».
Просьба обвиняемого была удовлетворена, постановлением от 15 июня 1897 г. председателя Тобольского окружного суда дело передавалось от земского заседателя 3-го участка мировому судье 4-го участка. Но мировой судья нашел расследование земского заседателя правильным и вынес постановление от 16 декабря 1897 г. о тюремном заключении Чапина, так как Чапин уклонялся от суда, обязал Петропавловское уездное полицейское управление подвергнуть Чапина приводу в суд.
Обвиняемый был заключен под стражу 13 марта 1898 г. при Лебяжьевском волостном правлении, в котором и содержался до 18 апреля 1898 г. до решения суда. Но постановление мирового судьи 4-го участка было следующее: «Суд, выслушав обвинения со стороны пастуха Кайгородцева, выслушав обвинения обвиняемого Чапина и показания свидетелей, нашел, что обвинение, возведенное на Чапина в том, что он украл лошадей из табуна Кайгородцева, является не вполне доказанным. Факт же, что он просил 45 рублей денег с пастуха Кайгородцева за целость табуна на суде подтвердился, но также подтвердилось, что Кайгородцев этих денег не дал Чапину. Таким образом, состава мошенничества, предусмотренного 2 ч. 174 ст. Устава о наказаниях в данном деле не было, и потому приговорил киргиза
Пресновоской волости Чаитемира Чапина считать по суду оправданным». Как видим, мировой судья 4-го участка Курганского округа в очередной раз гуманно отнесся к обвиняемому и за недостаточностью улик вновь оправдал киргиза Чапина по делу, длившемуся два года восемь месяцев.
Длительность проводившегося следствия и неудовлетворительное судебное решение вызвали негативную реакцию истца С. Кайгородцева, выразившуюся в организации самосуда. С. Кайгородцев, собрав «артель до десяти человек крестьян деревни Сухмень, приехал в юрту к Чапину и учинил в ней разбой с нанесением побоев Чапину и его сыну». В результате чего по факту самосуда Петропавловский мировой судья вынес решение о штрафе «линчевателей» на 25 рублей.
Таким образом, обращение крестьян к самосуду в значительной степени было связано с несовершенством региональной законодательной, административной и полицейской систем. Пожалуй, стоит частично согласиться с утверждением западного историка К. Фрайерсон: «Самосуд представляет крестьянскую реакцию на противоправные действия, которые требовали отклика извне – от формальной законодательной системы, которая должна была установить ряд наказаний: от простой оплаты счета за нанесенный ущерб до серьезного и эффективного возмездия... Но эта система не удовлетворяла крестьян, поэтому крестьяне верили, что самосуд не только оправдан, но и, действительно, необходим».
В то же время мы не согласны с утверждениями западных историков, относящих самосуд к типичным нормам обычного права, являющимся либо «продуктом дикого произвола и невежества», либо «проявлением
народной культуры».
Итак, обычное право в российской крестьянской действительности имело прочные корни еще во второй половине XIX века. В разных регионах царской России существовали различные нормы обычного права, отличающиеся друг от друга местными традициями и обычаями. Общим для всех губерний России являлось то, что обычное право очень часто в своих установлениях и нормах расходилось с официально-нормативным законодательством центральной власти.
В историографии еще в третьей четверти XIX в. возникла дискуссия о том, является ли самосуд составной нормой обычного права. Эта дискуссия существует и в настоящее время. Самосуд как незаконная расправа без суда и следствия над человеком, уличенным в преступлении, довольно широко применялся в русской деревне. Это объяснялось рядом причин: неверием крестьян в справедливость и «правильность» суда официального; его канцелярской волокитой; неотвратимостью наказания за преступление по самосуду (заранее известной); публичностью и наглядной назидательностью в моральном плане, как пример для всех членов общества; скоростью ответственности за преступление; профилактическим значением расправы перед повторением в будущем и т.д.
Особенно жестоким были самосуды над конокрадами (фактически во всех регионах России), эти самосуды очень часто кончались «смертоубийством» виновного. Жестокость и повсеместность таких самосудов понятна: население нашего государства в подавляющем большинстве было крестьянским, и лошадь была основным средством существования крестьян.
И все же мы склонны присоединиться к группе историков и юристов, считающих самосуд в крестьянской общине мерой экстраординарной, никаким образом не входящим в нормы обычного крестьянского
права. А с развитием модернизационных отношений в России самосуд к концу XIX в. становится из ряда вон выходящим явлением, которое никак не является «проявлением народной культуры». Ведь «суд, будь он плохой или хороший, все равно является признаком цивилизованного человеческого общества. А самосуд отбрасывает это общество к диким первобытным временам. Если судебную систему можно реформировать и усовершенствовать, то самосуд как был стихийным проявлением человеческой злобы и ненависти в незапамятные времена, так им и остался».