- Будет приходить в себя, сразу сообщите, - покидая операционную, бросает на ходу, Виктор Петрович, и направляется в сторону своего кабинета.
Сложная, почти шестичасовая операция, наконец, позади.
Доктор Корсаков устало опускается на диван и, откинув голову на мягкую спинку, медленно закрывает глаза.
Несмотря на усталость, прооперированный больной, по-прежнему, не выходит из головы.
Этот необычный старик привлёк внимание Виктора Петровича сразу, как только тот поступил в его отделение.
Несмотря на страшные боли, которые должен был испытывать человек с подобным диагнозом, держался он исключительно мужественно, и стойко переносил любые неприятные манипуляции, связанные с обследованием. Ни вскриков, ни стонов. Только набухающие желваки на скулах иногда выдавали его физические страдания.
Даже проходя по коридору, заметно прихрамывая на одну ногу, этот старый солдат пытался держаться, как можно ровнее, чтобы ни у кого из окружающих не могло возникнуть, и мысли о его страшной болезни.
Поэтому прозвище «Железный старик» очень быстро закрепилось за ним среди медицинского персонала отделения.
Твёрдый, упрямый характер ветерана очень импонировал Корсакову. В глазах старика он не видел ни страха, ни мольбы, которые часто бывают присущи людям, находящимся на грани между жизнью и смертью.
Подобный тип людей всегда был для доктора, пожалуй, главной загадкой в его профессии.
Ему всегда хотелось постичь внутренний мир этих стойких, совсем не оловянных, а казалось, отлитых из особого сплава, личностей. Прикоснуться к источнику той необыкновенной силы, которая всегда ощущалась в них даже, несмотря, на их возраст и болезни.
Война. Плен. Побег из лагеря. Штрафной батальон. Изувеченная нога и простреленное лёгкое. Погибшая под бомбёжкой семья и одинокая старость. Это то, немногое, что сумел узнать доктор о своём пациенте накануне перед операцией.
И этот, перенёсший чудовищные страдания человек, казался Корсакову морально, несравнимо крепче тех, что жаловались ему, порой, на совершенно пустяковые болячки.
И, вот, наконец позади долгий подготовительный период, сложная, продолжительная операция. И даже, несмотря на её удачное завершение, волнение не оставляет Корсакова, и он продолжая размышлять о судьбе старика, незаметно, проваливается в сон.
Глубокое, болезненное погружение в темноту длится долго. Странные, несуразные предметы мелькают до тех пор, пока, наконец, перед глазами, не является чей-то, едва различимый силуэт.
Доктор видит, что где-то там, на самом краю осознанного им бытия, стоит человек. Монотонно тягучий и какой-то, особенно величественный океан вселенной простирается перед ним.
Человек стоит молча. Его лицо абсолютно неподвижно, и по тому кажется совершенно безразличным ко всему окружающему.
Так, ведь это он! Старик! – неожиданно понимает Виктор Петрович.
Доктор пристально всматривается в лицо своего пациента, как вдруг, его внимание привлекает, едва заметная деталь. Это маленькая горошина-слеза, блеснувшая в самом уголке его глаза, ближе к переносице, такая же одинокая, как и сам Старик.
Мгновение спустя, предательски дёргается, а затем начинает дрожать верхняя губа. И вот, уже скользящую по щеке горошину, догоняет вторая, третья… Ручейки слёз, подобно двум маленьким речкам, осторожно прокладывают свои русла между глубокими морщинами лица, ближе к носу.
Старик стоит на краю. Старик плачет.
Тихо, очень тихо. Так плачет одиночество. У одиночества нет зрителей, и потому некому оценить по достоинству всю полноту, пережитой им, драмы. Ему не нужны ни критики, ни поклонники. Всё, что он чувствует сейчас, касается только его одного. И потому он плачет особенным, безропотно обречённым, немым плачем. Так ноет застарелая рана, так плачет только одиночество.
Но вот, на его лице появляется кривая гримаса и, градом хлынувшие слёзы, словно полноводные реки в разливе, стремительно покрывают щёки. Огромный ком, наполненный несправедливостью, устремляется в горло, и не в силах протиснуться сквозь узкий проход, застревает в нём.
Боль, невыносимая боль бесчинствует где-то глубоко внутри этого человека, и тогда вырывается первый глухой вскрик, выталкивающий наружу, прочь изнутри, всё то, что давит, душит, жжёт.
Переполняя невидимые границы, обрывки эмоций сливаются в единую густую массу, и с рёвом вымещаются наружу. В жгучих потоках извергающихся криков, слышны протяжные: «За что?!», «Почему?!».
Так плачет обида. Плачет искренне. Плачет громко и неукротимо. Она безутешна в своём пораженческом образе. Ей нужны судьи и адвокаты. Она нуждается в справедливости и сочувствии, и потому постоянно взывает к чему-то абсолютному, но, увы, всегда безуспешно.
Плач старика длится долго, но постепенно всё же стихает, и на смену ему приходит глубокий, монотонный стон. Очень длинный и необыкновенно тяжёлый. Стон, который всегда появляется вместе с болью, и ни с чем несравнимой горечью. Это горечь утрат, несбывшихся надежд. Это похоронный стон, заунывно тянущийся за всем, что безвозвратно утеряно, забыто, оставлено где-то впопыхах, раздавлено или втоптано в придорожную пыль. Неисправимые ошибки. Свои собственные, а не чужие. Неверный шаг, неверный жест, не нужная фраза, и вот уже всё позади, и всё не так. А ведь всё могло бы быть совсем иначе.…
Ещё мгновение, и вот уже не стон, а вопль вырывается из груди, разрывая голосовые связки. Крик, от которого вены, вздувшиеся на шее и на висках, готовы взорваться в любой момент, грозя не поправимой катастрофой.
Океан вселенной бушует. Светопреставление, извержение красок – это то, что творится там, за невидимой чертой осязаемого края, на котором продолжает оставаться этот человек.
Старик медленно переносит центр тяжести тела, чтобы сделать свой последний шаг в бездну, но вдруг, словно услышав чей-то окрик, нерешительно оборачивается назад, и застывает на месте. Перед стариком открывается потрясающая картина!
Как на ладони, словно изготовленная в макете, петляющая в изгибах и перепадах, вдруг появляется дорога. Путь, до боли знакомый только ему одному. И он понимает, что это его жизнь. Теперь она лежит перед ним в рытвинах и колдобинах, размытая дождями его собственных слёз.
Чувство нестерпимой жалости, подобное тому, которым обычно жалеют бездомную собаку, вдруг охватывает старика с новой силой. Уже, ни боль, и ни обида, а разъедающая душу тоска, тягучей заунывной мелодией снова разливается вокруг.
Неожиданно чья-то могучая тень грозно нависает над этим хрупким творением.
«Не сметь! Не трогать!» - кричит старик кому-то невидимому, желающему посягнуть на это всё. На всё, что было в его жизни. Пусть и не самое лучшее, но неимоверно близкое ему. Всё то, что рождало ту самую нестерпимую боль, обиду, горечь, чувство отчаяния и безысходности.
Старик наклоняется, и протягивает руку. Мягкий свет и ощущение тепла в ладони заставляет его перевернуть, и раскрыть её. И, тогда он снова созерцает тот же путь, но теперь аккуратно вписанный в её изгибы.
Вдруг, возникшее чувство умиротворения, так же быстро, сменяется у него нахлынувшей радостью.
И вот, старик уже стоит, широко расставив руки. Старик улыбается.
Ни края, ни пропасти, ни каких бы то ни было границ, больше нет. Есть только необыкновенный простор, наполненный первозданной чистотой и свежестью.
Яркий, тёплый свет, постепенно заливает собой пространство, растворяя краски и силуэты, а затем начинает стремительно сжиматься, принимая форму шара. Всё меньше, и меньше пока, наконец, не превращается в маленькую светящуюся точку.
Ещё некоторое время, окружающее пространство, остаётся пронизанным тонким ярким лучом, который вскоре исчезает, словно затянутая нить.
Густая, мягкая темнота. Покой и умиротворение. Загадочное присутствие в пределах непостижимого бытия постепенно отступает, оставляя в памяти живописную картину внезапно возникшего сновидения.
Пробуждение наступает не сразу. Очертания кабинета проявляются постепенно, возвращая Виктора Петровича на знакомый ему диван, с которого подниматься он не спешит.
Корсаков молча смотрит в потолок, пытаясь осмыслить своё видение. Затем доктор медленно поднимается и, опустив ноги на пол, садится на край дивана. Массаж височной области пальцами рук, наконец, возвращает ясность сознания, и Виктор Петрович встаёт на ноги.
Доктор окончательно приводит себя в порядок, освежив лицо холодной водой из-под крана, и быстро направляется в послеоперационную палату.
Виктор Петрович подходит к койке на которой лежит его пациент. Старик неподвижен, его глаза закрыты. Некоторое время доктор очень вдумчиво всматривается в лицо старика, пытаясь разглядеть в нём хоть что-то, из явившегося ему во сне. Теперь его черты вовсе не кажутся ему такими суровыми. Скорее наоборот. Немного по-детски, поджатая нижняя губа, вызывает в душе доктора вполне объяснимое участие и желание подарить этому одинокому человеку частичку собственного тепла.
Виктор Петрович осторожно кладёт свою ладонь на плечо пациента так, как это обычно делает любящий родитель в попытке посочувствовать своему ребёнку. Старик, видимо ощутив его прикосновение, слегка вздрагивает, приоткрывает глаза, и поворачивает к нему голову. Видно, как сквозь помутневший взор, пациент долго рассматривает, стоящего у постели Корсакова. Наконец, вместе с едва уловимой дрожью, губы старика медленно растягиваются, и в уголках рта появляется пусть и небольшой, но характерный изгиб, ожившей на его устах улыбки.- Будет приходить в себя, сразу сообщите, - покидая операционную, бросает на ходу, Виктор Петрович, и направляется в сторону своего кабинета.
Сложная, почти шестичасовая операция, наконец, позади.
Доктор Корсаков устало опускается на диван и, откинув голову на мягкую спинку, медленно закрывает глаза.
Несмотря на усталость, прооперированный больной, по-прежнему, не выходит из головы.
Этот необычный старик привлёк внимание Виктора Петровича сразу, как только тот поступил в его отделение.
Несмотря на страшные боли, которые должен был испытывать человек с подобным диагнозом, держался он исключительно мужественно, и стойко переносил любые неприятные манипуляции, связанные с обследованием. Ни вскриков, ни стонов. Только набухающие желваки на скулах иногда выдавали его физические страдания.
Даже проходя по коридору, заметно прихрамывая на одну ногу, этот старый солдат пытался держаться, как можно ровнее, чтобы ни у кого из окружающих не могло возникнуть, и мысли о его страшной болезни.
Поэтому прозвище «Железный старик» очень быстро закрепилось за ним среди медицинского персонала отделения.
Твёрдый, упрямый характер ветерана очень импонировал Корсакову. В глазах старика он не видел ни страха, ни мольбы, которые часто бывают присущи людям, находящимся на грани между жизнью и смертью.
Подобный тип людей всегда был для доктора, пожалуй, главной загадкой в его профессии.
Ему всегда хотелось постичь внутренний мир этих стойких, совсем не оловянных, а казалось, отлитых из особого сплава, личностей. Прикоснуться к источнику той необыкновенной силы, которая всегда ощущалась в них даже, несмотря, на их возраст и болезни.
Война. Плен. Побег из лагеря. Штрафной батальон. Изувеченная нога и простреленное лёгкое. Погибшая под бомбёжкой семья и одинокая старость. Это то, немногое, что сумел узнать доктор о своём пациенте накануне перед операцией.
И этот, перенёсший чудовищные страдания человек, казался Корсакову морально, несравнимо крепче тех, что жаловались ему, порой, на совершенно пустяковые болячки.
И, вот, наконец позади долгий подготовительный период, сложная, продолжительная операция. И даже, несмотря на её удачное завершение, волнение не оставляет Корсакова, и он продолжая размышлять о судьбе старика, незаметно, проваливается в сон.
Глубокое, болезненное погружение в темноту длится долго. Странные, несуразные предметы мелькают до тех пор, пока, наконец, перед глазами, не является чей-то, едва различимый силуэт.
Доктор видит, что где-то там, на самом краю осознанного им бытия, стоит человек. Монотонно тягучий и какой-то, особенно величественный океан вселенной простирается перед ним.
Человек стоит молча. Его лицо абсолютно неподвижно, и по тому кажется совершенно безразличным ко всему окружающему.
Так, ведь это он! Старик! – неожиданно понимает Виктор Петрович.
Доктор пристально всматривается в лицо своего пациента, как вдруг, его внимание привлекает, едва заметная деталь. Это маленькая горошина-слеза, блеснувшая в самом уголке его глаза, ближе к переносице, такая же одинокая, как и он сам.
Мгновение спустя, предательски дёргается, а затем начинает дрожать верхняя губа. И вот, уже скользящую по щеке горошину, догоняет вторая, третья… Ручейки слёз, подобно двум маленьким речкам, осторожно прокладывают свои русла между глубокими морщинами лица, ближе к носу.
Старик стоит на краю. Старик плачет.
Тихо, очень тихо. Так плачет одиночество. У одиночества нет зрителей, и потому некому оценить по достоинству всю полноту, пережитой им, драмы. Ему не нужны ни критики, ни поклонники. Всё, что он чувствует сейчас, касается только его одного. И потому он плачет особенным, безропотно обречённым, немым плачем. Так ноет застарелая рана, так плачет только одиночество.
Но вот, на его лице появляется кривая гримаса и, градом хлынувшие слёзы, словно полноводные реки в разливе, стремительно покрывают щёки. Огромный ком, наполненный несправедливостью, устремляется в горло, и не в силах протиснуться сквозь узкий проход, застревает в нём.
Боль, невыносимая боль бесчинствует где-то глубоко внутри этого человека, и тогда вырывается первый глухой вскрик, выталкивающий наружу, прочь изнутри, всё то, что давит, душит, жжёт.
Переполняя невидимые границы, обрывки эмоций сливаются в единую густую массу, и с рёвом вымещаются наружу. В жгучих потоках извергающихся криков, слышны протяжные: «За что?!», «Почему?!».
Так плачет обида. Плачет искренне. Плачет громко и неукротимо. Она безутешна в своём пораженческом образе. Ей нужны судьи и адвокаты. Она нуждается в справедливости и сочувствии, и потому постоянно взывает к чему-то абсолютному, но, увы, всегда безуспешно.
Плач старика длится долго, но постепенно всё же стихает, и на смену ему приходит глубокий, монотонный стон. Очень длинный и необыкновенно тяжёлый. Стон, который всегда появляется вместе с болью, и ни с чем несравнимой горечью. Это горечь утрат, несбывшихся надежд. Это похоронный стон, заунывно тянущийся за всем, что безвозвратно утеряно, забыто, оставлено где-то впопыхах, раздавлено или втоптано в придорожную пыль. Неисправимые ошибки. Свои собственные, а не чужие. Неверный шаг, неверный жест, не нужная фраза, и вот уже всё позади, и всё не так. А ведь всё могло бы быть совсем иначе.…
Ещё мгновение, и вот уже не стон, а вопль вырывается из груди, разрывая голосовые связки. Крик, от которого вены, вздувшиеся на шее и на висках, готовы взорваться в любой момент, грозя не поправимой катастрофой.
Океан вселенной бушует. Светопреставление, извержение красок – это то, что творится там, за невидимой чертой осязаемого края, на котором продолжает оставаться этот человек.
Старик медленно переносит центр тяжести тела, чтобы сделать свой последний шаг в бездну, но вдруг, словно услышав чей-то окрик, нерешительно оборачивается назад, и застывает на месте. Перед стариком открывается потрясающая картина!
Как на ладони, словно изготовленная в макете, петляющая в изгибах и перепадах, вдруг появляется дорога. Путь, до боли знакомый только ему одному. И он понимает, что это его жизнь. Теперь она лежит перед ним в рытвинах и колдобинах, размытая дождями его собственных слёз.
Чувство нестерпимой жалости, подобное тому, которым обычно жалеют бездомную собаку, вдруг охватывает старика с новой силой. Уже, ни боль, и ни обида, а разъедающая душу тоска, тягучей заунывной мелодией снова разливается вокруг.
Неожиданно чья-то могучая тень грозно нависает над этим хрупким творением.
«Не сметь! Не трогать!» - кричит старик кому-то невидимому, желающему посягнуть на это всё. На всё, что было в его жизни. Пусть и не самое лучшее, но неимоверно близкое ему. Всё то, что рождало ту самую нестерпимую боль, обиду, горечь, чувство отчаяния и безысходности.
Старик наклоняется, и протягивает руку. Мягкий свет и ощущение тепла в ладони заставляет его перевернуть, и раскрыть её. И, тогда он снова созерцает тот же путь, но теперь аккуратно вписанный в её изгибы.
Вдруг, возникшее чувство умиротворения, так же быстро, сменяется у него нахлынувшей радостью.
И вот, старик уже стоит, широко расставив руки. Старик улыбается.
Ни края, ни пропасти, ни каких бы то ни было границ, больше нет. Есть только необыкновенный простор, наполненный первозданной чистотой и свежестью.
Яркий, тёплый свет, постепенно заливает собой пространство, растворяя краски и силуэты, а затем начинает стремительно сжиматься, принимая форму шара. Всё меньше, и меньше пока, наконец, не превращается в маленькую светящуюся точку.
Ещё некоторое время, окружающее пространство, остаётся пронизанным тонким ярким лучом, который вскоре исчезает, словно затянутая нить.
Густая, мягкая темнота. Покой и умиротворение. Загадочное присутствие в пределах непостижимого бытия постепенно отступает, оставляя в памяти живописную картину внезапно возникшего сновидения.
Пробуждение наступает не сразу. Очертания кабинета проявляются постепенно, возвращая Виктора Петровича на знакомый ему диван, с которого подниматься он не спешит.
Корсаков молча смотрит в потолок, пытаясь осмыслить своё видение. Затем доктор медленно поднимается и, опустив ноги на пол, садится на край дивана. Массаж височной области пальцами рук, наконец, возвращает ясность сознания, и Виктор Петрович встаёт на ноги.
Доктор окончательно приводит себя в порядок, освежив лицо холодной водой из-под крана, и быстро направляется в послеоперационную палату.
Виктор Петрович подходит к койке на которой лежит его пациент. Старик неподвижен, его глаза закрыты. Некоторое время доктор очень вдумчиво всматривается в лицо старика, пытаясь разглядеть в нём хоть что-то, из явившегося ему во сне. Теперь его черты вовсе не кажутся ему такими суровыми. Скорее наоборот. Немного по-детски, поджатая нижняя губа, вызывает в душе доктора вполне объяснимое участие и желание подарить этому одинокому человеку частичку собственного тепла.
Неожиданно веки его закрытых глаз вздрагивают и в глубокой морщине у самого уголка глаза появляется та самая горошина слеза. На некоторое время она замирает в нерешительности, но затем всё же начинает катиться вниз, проторяя путь другим таким же слезинкам.
Старик лежал на больничной койке. Старик плакал. А в уголках его рта уже появился совсем небольшой, но такой долгожданный изгиб, ожившей на его устах улыбки.