МИХЕЙ И ЛОДКА
…Как-то сторожил Михей один старый заброшенный пансионат, где из пятнадцати деревянных домиков два сгорело летом от удара молнии, а четыре просто развалились от ветхости...
Сторожка Михеева находилась в пристройке к столовой – это было шлакоблочное здание с покосившейся односкатной крышей и торчащими из стен вентиляционными трубами, в которых при порывах ветра начинали вращаться обросшие старой столовской мерзостью вентиляторы. Одна из стенок столовой частично сохранила стекла, и в них отражалась его сторожка с крохотным окошком и ползущим на крышу виноградом, который давал Михею прекрасную тень и возможность скрытно наблюдать за территорией, оставаясь при этом незамеченным. Впрочем, - данная особенность винограда была, скорее, психологическим фактором, нежели практическим, ибо за этот год, например, он только несколько раз сталкивался с людьми, да и то, на самой периферии – ржавый шлагбаум, изогнувшийся под тяжестью упавшего на него столба, надежно блокировал старую грунтовую дорогу к морю, которой уже давно не пользовались
по причине развитой инфраструктуры тремя километрами далее – там расположились современные пансионаты и кемпинги, обозначенные на курортных картах. Поэтому Михей мог спокойно часами сидеть внизу на берегу, на полуразвалившейся пансионатовской лодке, курить, и рассматривать огромные знаки радиационной опасности, ограничивающие некогда обитаемый пляж слева и справа на расстоянии двух сотен метров. Он понимал, что очень скоро эти знаки уберут, а на пологом глинистом берегу начнется большое строительство с применением самых невероятных технологий, но тогда у моря было тихо и хорошо, и он наслаждался этим временным покоем, изредка употребляя алкоголь, и порою разговаривая вслух...
Лодка, на которой он сиживал и в непогоду, и в палящий зной, и в жуткий предгрозовой штиль, когда от влажности слезились глаза, рассказывала ему о людях, которые на ней ходили, о чем они говорили, и чем занимались; Михей с удовольствием слушал эти долгие рассказы и, припоминая разные истории из своей биографии, рассказывал их лодке. Или же оба подолгу молчали…
Он даже думал починить ее как-то, в знак своей дружбы, но лодка сказала, что не нужно, что в этом не будет никому никакой пользы, только просила не привязывать ее веревкой к ржавому, покосившемуся столбику. И, вот, в один из свирепых осенних штормов, когда брызги от волн достигали сторожки Михея, она исчезла, и больше он никогда ее не увидел, хотя прошелся потом по берегу на несколько километров в одну и другую стороны…
…В тот вечер, когда громко выли вентиляторы в своих черных, грязных колодцах, когда сыпались стекла и двигались столы по столовой от дикого сквозняка, и произошла история, о которой Михей рассказывал потом одному знакомому сторожу, а тот уже, употребив некоторое количество пива, пересказал ее нам, снабдив при этом вполне компетентным комментарием – дескать, могло такое быть…
…Когда вода в море вспенилась, и стала белой-белой, - это поздним-то вечером, когда Михей с пригорка наблюдал за действием шторма, поползла чернота из-за моря, сперва пропали огни проходившего на горизонте судна, как будто их там и не было, а потом вообще все оттенки пропали, кроме белого и черного. Свет фонаря на столбе исчез резко, без рывков, и Михей остался в кромешной темноте... Он видел, как волны обтекают и шевелят лодку на берегу, слышал, как они бьются в ней гулко. Мелкие брызги больно хлестали по лицу, и Михей, закутавшись в плащ-палатку, присел у кореньев старой акации, торчащих из глинистого склона. Он устраивался почти на ощупь, ибо не было ни одного источника света. В сторожку идти было страшно, да и тоскливо было бы там внутри, а облака двигались низко-низко, так, что Михей, казалось, чувствовал лицом их влажные космы. В это время, как он потом рассказывал, раздался жуткий вой из моря, такой сильный, что Михею показалось, что воет пароход в непосредственной близости от берега, но в то же время этот вой был живым и никак не походил на механический. Его прошиб холодный пот и что-то стало с глазами, ибо они стали чуточку зорче и увидели черную рябь на кипящей поверхности моря. Что-то было там, но оно было крайне абстрактным, напоминая то ли возникающие и пропадающие обломки, то ли чернила, бурлящие по-своему в страшном осеннем море. Это что-то выло и приближалось к берегу, и тогда Михей услышал второй душераздирающий вопль, похожий на женский, и, показавшийся знакомым ему, Михею... Лодка!
...Это вопияла лодка, он понял это, когда увидел, или, скорее, почувствовал, как ее черная туша задрожала и заерзала в пене прибоя, зияя своими дырами и торчащими ребрами.
Два воя слились в один, совершенно невыносимый, и в Михее поднялось несколько невыразимых и чрезвычайно мощных сил, которые он был не в состоянии как следует осознать, но он понял одно – лодке, которая…, лодке, которую…, угрожает страшная опасность! Не помня далее себя как следует, он испустил истошный вопль, и ринулся вниз, в кипящее море,
и выставил впереди себя крепкие узловатые руки, которые налились тогда такой чрезвычайной силой, что, казалось, могли разорвать на куски самое живое море вместе с обитателями и пароходами. Он двигался по воде, топча ее слоноподобными шагами, и вода , как мясо, дрожала, и не знала, куда ей деваться!
Михей испускал рык, и она закипала и убегала одновременно, и тогда он шел по морскому дну, протягивая руки к черноте. Михей чувствовал, что он сильнее, что он уже внутри себя объял и сдавил эту мерзость, осталось только разорвать ее на части, а эти части порвать еще на части и разметать по морю и суше. Чернота дрогнула и стала отползать прочь, берег с деревьями незаметно остался вдали, гулко и как-то по-детски отозвалась рядом лопающаяся обшивка сухогруза – Михей наступал, а гадина отступала, и кто этому всему виной – не известно. Никто не видел тогда глаз матросов, находившихся на палубе, да и они сами вряд ли что-либо поняли, хотя спаслись тогда, как выяснилось, все. А потом…
…Да, - потом было не совсем интересно. Потом Михей проснулся на своей ржавой железной койке от того, что на берегу стоял какой-то гвалт - матросы деловито вытаскивали на берег оранжевую спасательную шлюпку с погибшего в шторм теплохода, дозванивались куда-то по мобильным, выбрасывали из шлюпки вещи на песок... сквернословили... Ветер совершенно стих. И светило Солнце.
======
Это - один из самых глубинных рассказов Глухо, как на мой. Даже не знаю, стоит ли его комментировать. Тут дело не в форме, а содержание очень плохо поддаётся рациональному осмыслению. Рассказ чем-то напоминает творчество Маркеса, и возможно кто-то из литературных критиков отнёс бы его к направлению магического реализма. Но такая характеристика вряд ли о чём-то полезном скажет читателю.
Не знаю, как воспринимают описанное в истории пространство другие, но у нас с Глухо, думаю, разворачивается практически одно и то же "сакральное пространство", имеющее отношение к реальным местностям, знакомым нам с детства. Причём представлены они как бы одновременно в нескольких временных периодах, ну почти - 4д модель))). Наиболее полно проступает период 90-х, когда эти места, умеренно-аскетичные по меркам совка (наше детство) пришли в запустение и естественное увядание. Пансионат мне рисуется вполне конкретный, причём мы с Глухо посещали его во "внеурочное" время (весной, осенью) как раз в 90-х, когда постапокалиптическое запустение чувствовалось вполне конкретно.
В то же время Лодка (да и всё пространство рассказа: заброшенный пансионат, старые акации на глинистом склоне, столовка, вентиляторы в грязных шахтах, деревянные домики) в кульминационной части (битва с Чернотой) имеют отношение к детскому восприятию, когда всё вышеперечисленное воспринималось как живое. (И сейчас такое восприятие отчасти доступно, но тогда оно было безальтернативным).
Битва с Чернотой - история, извлечённая из детского сновидения. А там - своя логика (если это вообще логика). Глубинное психическое событие, которое гораздо ближе к ядру личности, чем многие жизненные мелодрамы в бодрственном состоянии.
В этом рассказе Михей выступает как подлинный представитель "глубинного народа". Человек, выросший на обочине суетливой цивилизации, он далёк от мод и прогрессивной интеллектуальной жизни, и стал зрелым человеком, не утратив детской непосредственности.
К сожалению, в жизни сама среда таких дремучих мест полна диких и травмирующих душу обычаев. Думаю, редкая душа способна сохранить в чистоте детское восприятие. (Помню, как сразу после школы я встретил одноклассника, которого мы в нашей школьной мифологии превратили в туповатое и добродушное чудовище МОКЕЛЕ-МБЕМБЕ, способное перемещаться во времени и пространстве... Так вот, он (этот одноклассник) совершенно буднично поведал мне как свидетель и непосредственный участник о групповом изнасиловании, которым закончилась пьянка в одном из греческих сёл. С дракой, кровью, и выбитыми зубами, причём никто из участников не "присел". Возможно, он для красного словца несколько приукрасил событие, хотя с воображением у него было туго). Да и унылый и однообразный быт не может не наложить свой серый отпечаток.
Но всё же в жизни наверняка сохранились редкие прототипы Михея. Во всяком случае, хочется в это верить.