— Вот сколько окон. И во всех свет. Везде люди. Все чего-то хотят, к чему-то стремятся, — сказал дядя, махнув рукой в сторону многоквартирного дома.
— Здрасте, капитан Очевидность, — ответил его ершистый племянник.
Дядя взял племянника под локоть.
— Видишь ли, Серёжа, — объяснил дядя. — Я иногда думаю о просветлении.
— Да ну!? — удивился племянник. — Прямо о просветлении!?
— Серьёзно тебе говорю. Полфевраля прошло, пора раздумий.
— О чём раздумываешь?
— О тихом счастье, Серёжа. Вот взять человека. Обычного. Тебя, к примеру.
Племянник обиделся, но виду не показал.
— Вот ты стоишь передо мной, морду воротишь, сопишь тяжело, душа, как фиговина. А поскрести тебя — свет польётся.
— Чего? — сказал племянник. — Чего польётся?
— Свет первоначал, — сказал дядя. — Если поскрести.
— Да пошёл ты, — сказал племянник и побрел к дому по узкой тропинке.
— Погоди, — сказал ему вслед дядя. — Обиделся, что ли?
— Вот еще, — буркнул племянник. — Еще вопрос, у кого фиговина больше. Сам-то, бурак бураком.
День под названием «пятнадцатое февраля» на глазах проваливался в вечность. Но дядя тянул мгновения, растягивал резиночку дня.
Окна гасли.
Дядя стоял неподвижно и смотрел на низкое небо.
Бурак бураком.
Он ощутил себя вписанным в круг. С одновременно поднятыми руками и расставленными ногами. Витрувианский человек мастера Леонардо.
— Кто я? — спросил дядя.
— Свет первоначал, — подсказали с третьего этажа.
— Долбоёб, — предположили со второго
— Ускользаю от интерпретаций, — невозмутимо сказал дядя.
Я любовался им.
Записки о дяде и племяннике