Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
Небольшие секреты с творческой кухни "РУССКАГО РЕЗОНЕРА". Прямо сейчас - когда я пишу эти строки - 3 января. Раннее утро. За окном - темнота и тишина. Все спят. А я пялюсь на выбранную иллюстрацию с солнечным светом и с радостно спешащими к церкви женщинами в праздничных ярких платках и всё силюсь себе представить: а что же там будет на самом деле, 9 марта 2023 года? Впрочем, я нарочно не стану - когда придёт время публикации - ничего менять в этом абзаце. Ну... что-нибудь-то будет? Такой скромный запрос в будущее...
А вот прогуляться по 9-му марта XIX столетия - это мне вполне по силам. Вновь упреждаю заранее: это надолго! И нынче нас уже ожидают следующие персонажи и события, с ними связанные:
- Самый дорогой художественный альбом XIX века. Точная стоимость даже неизвестна!
- Урок Пушкину: "Прочти Бейрона!.." Трагическая судьба Бестужева
- Долго вынашиваемая "Русскiмъ РезонеромЪ" месть Белинскому
- Мини-рубрика "А в это время..." 9 марта 1865 года
- Толстой и рабочие: эволюция сознания
- Чехов: "С мужиками я живу мирно, у меня никогда ничего не крадут..."
- Два Якубовича
В различных публикациях "Русскаго Резонера" уже несколько раз упоминалась злосчастное посольство графа Головкина в Китай. Очень долго готовились - с истинно имперской неспешностию и многочисленностью. Наш добрый знакомец Филипп Филиппович Вигель так вспоминал о посольстве:
- В феврале месяце 1805 года все начали толковать о посольстве, отправляемом в Китай. В аристократическом мире только о том и было разговоров; потому что знатный барин, действительный тайный советник, обер-церемониймейстер, граф Юрий Александрович Головкин назначен был чрезвычайным и полномочным послом. Столь многочисленного посольства никогда еще никуда отправляемо не было: оно должно было составиться из военных, ученых, духовных лиц и гражданских чиновников разных ведомств. Чего же лучше? — сказал я себе и, много не подумав, начал проситься о причислении меня к свите сего посольства...
Язва, красавчик, славный рубака и умница Михаил Семёнович Воронцов высказался о посольстве ещё выразительнее:
- Целая шайка готовится ехать в Китай с Головкиным и с кучей разного народа... Я бы хотел, чтобы Китайский император... рассердясь на то, что с ними посланы инженеры, которые будут снимать планы и профили тамошних крепостей, приказал бы всех высечь от первого до последнего и потом выпроводить из его владений.
Мы же сегодня процитируем письмо товарища министра иностранных дел А. Л. Чарторыйского президенту Академии художеств A. C. Строганову об определении в посольство в Цинскую империю двух художников от 9 марта 1805 года.
- Государю императору угодно было изъявить соизволение свое, чтоб при назначенном посольстве нашем в Китай находились двое воспитанников из Академии художеств из искуснейших: первой в писании портретов, а второй — пейзажей, коим назначено из сумм на содержание посольства определенных с 1 апреля сего года по 400 рублей жалованья и по 400 единовременно на подъем, сверх того прогоны в оба пути. Извещая ваше сиятельство о таковом монаршем соизволении, покорнейше прошу вас, милостивый государь, предписать кому следует о выборе помянутых воспитанников и о присылке их ко мне для препровождения к послу графу Головкину.
Упоминаемый Чарторыйским художник в итоге оказался один... В списке чиновников посольства он числится так: "Художники для сбережения подарков Главный, 8 класса, Мартынов. Младших 4: 1. кузнец, 2. золотых дел мастер, 3. маляр, 4. слесарь". Известный пейзажист и пенсионер Академии художеств Андрей Ефимович Мартынов не доехал даже до Урги - крайнего пункта, куда допустили Головкина с посольством. Зато в типографии Плюшара позднее был издан живописный альбом видов России кисти Мартынова под названием "Живописное путешествие от Москвы до Китайской границы Андрея Мартынова, советника Академии художеств". И то неплохо! Сама же многочисленная миссия потерпела неудачу из-за нежелания Головкина исполнить довольно неприличный и унизительный для столь знатной особы (да и для всякого русского, пожалуй) обряд "коутоу": трижды опуститься на колени и девять раз приложиться лбом к полу, признавая тем самым Поднебесную империю центром мироздания и непременно имея при этом почтительные выраженья лиц. "Скопище зловредных тварей совершенно не стало понимать приличий" - возмущённо докладывали о русских в Пекин местные чиновники. По возвращении в столицу Император Александр совершенно согласился с Головкиным: такие условия для православного человека были абсолютно неприемлемы!
Сейчас "Евгений Онегин" - безусловная классика. И, кажется, иначе быть не может... и не могло. Трудно, однако, представить, но так было не всегда. Прочитаем выдержки из письма Пушкина соиздателя "Полярной звезды" и декабриста Александра Бестужева от 9 марта 1825 года. Едва ли это можно назвать одобрительным откликом! Рецензия Бестужева - хоть и максимально сдержанна, и уважительна - всё же скорее негативна. Да помилуйте - за что же? А вот-с...
- Долго не отвечал я тебе, любезный Пушкин, не вини: был занят механикою издания Полярной. Она кончается (т. е. оживает), и я дышу свободнее и приступаю вновь к литературным спорам. Поговорим об Онегине. Ты очень искусно отбиваешь возражения на счет предмета — но я не убежден в том, будто велика заслуга оплодотворить тощее поле предмета, хотя и соглашаюсь, что тут надобно много искусства и труда. Чудно привить яблоки к сосне — но это бывает, это дивит, а всё-таки яблоки пахнут смолою... Между тем как убить в высоте орла, надобно и много искусства и хорошее ружье. Ружье — талант, птица — предмет и — для чего ж тебе из пушки стрелять в бабочку?.. Чем выше предмет, тем более надобно силы, чтобы объять его — его постичь, его одушевить. Иначе ты покажешься мошкою на пирамиде — муравьем, который силится поднять яицо орла. — Одним словом как бы ни был велик и богат предмет стихотворения — он станет таким только в руках гения. Сладок сок кокоса, но для того, чтоб извлечь его, потребна не ребяческая сила. В доказательство тому приведу и пример: что может быть поэтичественнее Петра? И кто написал его сносно? Нет, Пушкин, нет, никогда не соглашусь, что поэма заключается в предмете, а не в исполнении! — Что свет можно описывать в поэтических формах — это несомненно, но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? — Я вижу франта, который душой и телом предан моде — вижу человека, которых тысячи встречаю на яву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов. Конечно многие картины прелестны, — но они не полны, ты схватил петербургской свет, но не проник в него. Прочти Бейрона; он, не знавши нашего Петербурга, описал его схоже — там, где касалось до глубокого познания людей. У него даже притворное пустословие скрывает в себе замечания философские, а про сатиру и говорить нечего. Я не знаю человека, который бы лучше его, портретнее его очеркивал характеры, схватывал в них новые проблески страстей и страстишек. И как зла, и как свежа его сатира! Не думай однакож, что мне не нравится твой Онегин, напротив. Вся ее мечтательная часть прелестна, но в этой части я не вижу уже Онегина, а только тебя. Не отсоветываю даже писать в этом роде, ибо он должен нравиться массе публики, — но желал бы только, чтоб ты разуверился в превосходстве его над другими. Впрочем мое мнение не аксиома, но я невольно отдаю преимущество тому, что колеблет душу, что ее возвышает, что трогает русское сердце; а мало ли таких предметов — и они ждут тебя! Стоит ли вырезывать изображения из яблочного семячка, подобно браминам индейским, когда у тебя, в руке резец Праксителя? Страсти и время не возвращаются — а мы не вечны!!! — Озираясь назад, вижу мое письмо, испещренное сравнениями — извини эту глинкинскую страсть, которая порой мне припадает. Извини мою искренность, я солдат и говорю прямо, в ком вижу прямое дарование. Ты великой льстец на счет Рылеева, и так же справедлив, сравнивая себя с Баратынским в элегиях, как говоря, что бросишь писать от него первого поэмы — унижение паче гордости. Я напротив скажу, что, кроме поэм, тебе ничего писать не должно. Только избави боже от эпопеи. Это богатый памятник словесности — но надгробный. Мы не греки и не римляне, и для нас другие сказки надобны.
По удивительнейшему совпадению погиб Бестужев в один год с Пушкиным. Только вот тела его после сражения с горцами, куда он сам попросился из якутской ссылки, так и не нашли. В пылу наступающего десанта русские погнали горцев в лес. Ошибочная тактика, любой боец, прошедший горнило кавказских войн 90-х годов ХХ столетия, скажет: "зелёнка" - не друг, а враг. Так вышло и тогда, в июне 1837-го. Говорили, что тело Бестужева изрубили на куски, потому и не нашли. А до того, Бестужева как писателя "Марлинского" убил... Белинский, прививший читателю мысль, что обретшие неслыханную популярность книги "Марлинского" - это пошлость, "неистовые страсти" и дурновкусие. Впрочем, этому киллеру подобное было далеко не в новинку...
Мы же сегодня вспомним начало его рассказа "Вечер на бивуаке". Не самое скверное чтение... Впрочем, вероятно, не на вкус г-на Белинского.
"Вдали изредка слышались выстрелы артиллерии, преследовавшей на левом фланге опрокинутого неприятеля, и вечернее небо вспыхивало от них зарницей. Необозримые огни, как звезды, зажглись по полю, и клики солдат, фуражиров, скрып колес, ржание коней одушевляли дымную картину военного стана ***го гусарского полка эскадрону имени подполковника Мечина досталось на аванпосты. Вытянув цепь и приказав кормить лошадей через одну, офицеры расположились вкруг огонька пить чай. После авангардного дела, за круговою чашею, радостно потолковать нераненому о том о сем, похвалить отважных, посмеяться учтивости некоторых перед ядрами. Уже разговор наших аванпостных офицеров приметно редел, когда кирасирский поручик князь Ольский спрыгнул перед ними с коня.
— Здравствуйте, други.
— Добро пожаловать, князь! Насилу мы тебя к себе залучили; где пропадал?
— Спрашиваются ли такие вопросы? Обыкновенно, перед своим взводом, рубил, колол, побеждал, — однако и вы, гусары, сегодня доказали, что не на правом плече ментик носите; объявляю вам мою благодарность. Между прочим, вахмистр! прикажи выводить и покормить моего Донца: он сегодня ничего не кушал кроме порохового дыма.
— Послушайте-ка, ваше сиятельство...
— Мое сиятельство ничего не слышит и не слушает, покуда не выпьет глинтвейну, без которого ему ни светло, ни тепло; давайте скорее стакан!
— Изволь! — сказал ротмистр Струйский. — Но знай, что эта чара заветная: за нее ты должен приплатиться анекдотом.
— Хоть сотней! За ними дело не станет; я весь слеплен из анекдотов и расскажу вам один из самых свежих, со мной случившихся. За здоровье храбрых, товарищи!
Как-то недавно у нас не было дни в три ни крошки провианту. Кругом, по милости вашей и казацкой, стало чисто, как в моем кармане, а, на беду, тяжелую конницу фуражировать не пускают. Что делать? Голод тем более умножался, что во французской линии слышалось гармоническое мычанье быков, которое плачевным эхом раздавалось в пустом моем желудке. Рассуждая о суете мирской, лежал я, завернувшись буркою, и грыз сухарь, так заплесневелый, что над ним можно бы было учиться ботанике, так черствый, что его надо было провожать в горло шомполом. Вдруг блеснула во мне пресчастливая мысль. Сейчас же ногу в стремя — и марш.
"Куда, — спросили меня, — едешь ты на своей бешеной Бьютти?"
"Куда глаза глядят".
"Зачем?"
"Умереть или пообедать!" — отвечал я трагическим голосом, дал шпоры и, показывая вид, будто меня занесла лошадь, пустился птицею и скрылся из глаз изумленных моих товарищей. Они считали меня погибшим. Проскакав русскую цепь, я навязал на палаш платок, который в молодости своей бывал белым, и поехал рысью.
Ну... коли помянул милейшего Виссариона Григорьевича, так уж тому и бывать! Понимаю: то, что сейчас сделаю, не совсем честно по отношению к этому пламенному демократу... Этак из любого письма можно выудить что-то "нескоромное", да и шпынять его автору за это: мол, мы-то думали - вы, а вы... Однако ж, никак не могу отказать себе в удовольствии самую малость "выспаться" на этом господине: ну, хотя бы за того же Бестужева. И за Полевого. И за Пушкина. И за Гоголя. И за Боратынского заодно. Итак, выдержки из письма Белинского в Москву к близкому приятелю и соратнику по "Отечественным запискам" очеркисту и литературному критику Василью Петровичу Боткину от 9 марта 1843 года.
- Ну, Боткин, я был виноват перед тобою, так долго не отвечал на твои письма; но уж и отомстил же ты мне за это, бог с тобою. Получил ли ты то большое письмо мое, к которому было приложено письмо Бакунина? Хоть бы только это написал ты мне, а то меня мучит мысль, что письмо как-нибудь затерялось и не дошло до тебя. Сверх того, мне показалось, что я так убедительно и доказательно звал тебя в Питер, что ты непременно должен был вскоре же приехать. И вот я жду тебя с часу на час; возвращаясь поздно домой, по обыкновению продувшись в преферанс, подымаю голову вверх и с биением сердца ожидаю, что окна мои освещены, и каждый раз ничего не вижу в них, кроме тьмы кромешной. Входя в комнату, быстро озираю столы нет ли письма, и, кроме ненавистной литературщины, ничего не вижу на них. Языков говорит, что М. С. Щепкин должен постом приехать в Питер. И вот услужливая фантазия моя решила, что ты едешь с ним. Право, мы с тобою играем в гулючки, ожидая взаимного приезда; но ты ждал меня потому, что я обещал приехать, а я ждал тебя потому, что я сам за тебя обещал, что ты приедешь: вот и вся разница. Непотребный ты человек, что сделалось с лысым вместилищем ума твоего к Краевскому пишешь, а мне ни слова. Но я не злопамятен... Я, кроме хересов, ничего не пью даже лафиту и рейнвейну. Что в винах херес, то в играх преферанс. Да здравствуют ремизы и ренонсы! Куплю, черт возьми и ты купишь ну так еще же куплю, и уж не дам играешь? и я играю и вот без четырех в червях да здравствует задор!.. Прощай. Желаю тебе как можно меньше ставить ремизов и как можно больше играть в сюрах. Третьего дня сыграл девять в бубнах, а все-таки продулся...
Демократия демократией, а картишками и хересом, стало быть, мы не брезгуем, да? И то правда - когда это хороший херес и "девять в бубнах" мешали обличенью глупости, пошлости и заносчивой литературной аристократии? Любопытными мне показались строки Герцена о Белинском: "... Когда он чувствовал себя уязвлённым, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щёк и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким..." А вот ещё - из другого письма тому же Боткину о бывшем своём работодателе Краевском: "Говорят, дела сего кровопийцы, высосавшего из меня остатки моего здоровья, плохи и его все оставляют. Если правда, я рад, ибо от души желаю ему всего скверного, всякой пакости". Осторожно, Виссарион Григорьевич, всякая мысль материальна, а мысль скверная - тем паче, может вернуться... бумерангом! И давайте уж заключим текстом Белинского о Николае Алексеевиче Полевом... Это вообще - песня мести!
- "Если бы я мог раздавить моею ногою Полевого, как гадину, — я не сделал бы этого только потому, что не захотел бы запачкать подошвы моего сапога. Это мерзавец, подлец первой степени... бессовестный плут, завистник, низкопоклонник, дюжинный писака, покровитель посредственности, враг всего живого, талантливого. Знаю, что когда-то он имел значение, уважаю его за прежнее, но теперь — что он делает теперь? — пишет навыворот по-телеграфски, проповедует ту расейскую действительность, которую так энергически некогда преследовал… для меня уже смешно, жалко и позорно видеть его фарисейско-патриотические, предательские драмы народные… его дружба с подлецами, доносчиками, фискалами, площадными писаками, от которых гибнет наша литература, страждут истинные таланты и лишено силы все благородное и честное, — нет, брат, если я встречусь с Полевым на том свете, и там отворочусь от него, если только не наплюю ему в рожу..."
Ай, молодца, вот это образчик высокой полемики. Недаром Владимир Ильич так ценил этого ядовитого господина! Однако же давайте вспомним статью Белинского об упокоившемся уже Полевом (к чему первый приложил немало усилий!).
- "... Пересмотрите «Московский телеграф» хоть за все время его существования, – и вы увидите, что всегда, в жару самой запальчивой полемики, он умел сохранять свое достоинство, уважать приличие и хороший тон и что в самых любезностях его противников было больше грубости и плоскости, нежели в его брани. Мы пишем не панегирик, не эклогу, а характеристику замечательного деятеля на поприще русской литературы, и потому мы не скажем не только того, чтобы Полевой никогда не ошибался, но и того, чтобы он всегда был беспристрастен в отношении к своим противникам, всегда умел отдавать им должную справедливость... Обстоятельства, положение литературы, дали Полевому роль бойца... Заслуги Полевого так велики, что, при мысли о них, нет ни охоты, ни силы распространяться о его ошибках… Явится много толков о Полевом: одни будут без меры превозносить, другие без меры унижать его, те провозгласят его великим ученым, другие – великим романистом и нувеллистом, третьи – чего доброго! – великим драматургом; но едва ли кто-нибудь признает его тем, чем он в самом деле был замечателен… Так думаем мы, хорошо зная современную литературу и ее деятелей… Дай бог, чтобы мы ошиблись в этом; но, во всяком случае, смеем думать, что голос наш, упредивший другие суждения, не будет бесполезен для тех, которые возьмутся судить о Полевом…"
Мне одному кажется, что логика и последовательность - не всегда верные спутники пламенных демократов и вообще - всяческих "обличителей"? Впрочем, возможно, в этом повинны прогрессирующие болезни (одна из которых - не вполне приличная) и чрезмерное пристрастие к хересу с ремизами! Можно припомнить и его адепта г-на Ульянова, вполне недурно существовавшего и в ссылках, и за границею на комиссионные от делания революции.
Я сперва не знал, как использовать эти небольшие (да чего там - совсем крохотные) записки двух столпов русской литературы и поэзии, пока не сообразил: пусть будет нечто вроде главки под условным названием "А в это время..."! Просто как зарисовки Эпохи. Итак, 9 марта 1865 года Николай Алексеевич Некрасов пишет знаменитому столичному врачу, учёному и общественному деятелю Сергею Петровичу Боткину (не путать с Боткиным выше!):
- Я слыхал, что в Медицинской академии нет медведя. Третьего дня я убил 3-х медведей, они у меня в сарае. Я готов одного любого подарить академии, если ей нужно. Медведи еще не сняты и очень удобны для обделки чучела. Только надо скорее сдать мастеру. Не возьмете ли на себя, глубокоуважаемый Сергей Петрович, уведомить академию или указать мне, куда я должен обратиться с моим предложением. Вполне преданный Вам
Тут же указывается и вес убиенных медведей - не такой уж и большой, 10 и 8 пудов. А трёхметровая туша и в самом деле было принята в дар Академией, украсив собою Зоологический кабинет
А в это время... тем же днём 9 марта 1865 года граф Лев Николаевич Толстой записывает в дневнике всё, что придёт в голову... ну - буквально всё:
- 9 марта. Оба дня писал, поправлял. Нынче не мог после чая. С Соней мы холодны что-то. Я жду спокойно, что пройдет. «Фауст» Гете читал. Поэзия мысли и поэзия, имеющая предметом то, что не может выразить никакое другое искусство. А мы перебиваем, отрывая от действительности живописи, психологии т. д.
Это покажется странным, но, кажется, мы знаем Льва Николаевича вовсе не как прогрессиста и сторонника капитализации России. Вроде бы он проповедовал иное... Однако небольшое письмо его из села Дядьково (по-видимому, Рязанской губернии) в Москву к жене от 9 марта 1885 года несколько меняет преставление о первоначальных мировоззрениях Толстого. "Москва. Хамовническiй переулокъ. Графине С. А. Толстой въ своемъ доме"
- Пишу нынче суботу вечеромъ другое письмо, которое, я надеюсь, ты получищь раньше, чемъ первое. Это письмо везетъ человекъ, едущiй въ Петербургъ, и я прошу доставить въ Москве. — Пишу изъ кабинета Вышеславцева, того, у котораго мы купили экипажи. Я у него ночую въ Людинове, — тутъ куча разныхъ заводовъ и фабрикъ, и чугунолитейный. Мы только что весь вечеръ ходили по заводу, где льютъ чугунъ и делаютъ железо. Все это очень поразительно. Страшная работа и необходимейшая. — Я здоровъ и не успеваю скучать по васъ. Завтра последнiй день проведу здесь, и въ понедельникъ едемъ. Урусовъ очень не хорошъ. Завтра надеюсь получить письмо. Целую тебя и детей.
Пройдёт 17 лет, и из-под пера Толстого выйдут уже совсем иные строки - в его обращении "К рабочему народу"
"... Вы, рабочие, вынуждены проводить всю жизнь в нужде и тяжелой, ненужной вам работе, тогда как другие люди, ничего не работающие, пользуются всем тем, что вы делаете, что вы рабы этих людей, и что этого не должно быть, это видит всякий, у кого есть глаза и сердце... Вы, рабочие, делаете то, что делал бы связанный человек, если бы он, чтобы освободиться, тянул бы за связывающие его веревки: он только затягивал бы крепче те узлы, которые держат его. То же и с попытками насилием отнять отнятое хитростью, но удерживаемое насилием..."
Осталось лишь увязать Льва Николаевича с Антоном Павловичем и... день полагаю удавшимся вполне. Замечательное письмо Чехова от 9 марта 1899 года писательнице Лидии Алексеевне Авиловой (оставившей, кстати, воспоминания "А.П.Чехов в моей жизни") - об имении, и о жизни писателя "с мужиками", а заодно - о новых писателях конца столетия. Немного, правда, коробит, что Мельшина Чехов ставит выше Куприна, которого он "совсем не читал". И о Толстом, конечно...
Матушка, тетрадки с переписанными рассказами присылайте мне; я буду переделывать, а то, чего переделывать нельзя, — бросать в реку забвения. К числу рассказов, которых переписывать не нужно, прибавьте еще «Козлы отпущения», «Сонная одурь», «Писатель».
В съезде писателей участвовать я не буду. Осенью буду в Крыму или за границей, конечно, если буду жив и свободен. Всё лето проживу у себя в Серпуховском уезде. Кстати: в каком уезде Тульской губернии. Вы купили себе имение? В первые два года после покупки приходится трудно, минутами бывает даже очень нехорошо, но потом всё мало-помалу сводится к нирване, сладостной привычке. Я купил имение в долг, мне было очень тяжело в первые годы (голод, холера), потом же всё обошлось, и теперь приятно вспомнить, что у меня где-то около Оки есть свой угол. С мужиками я живу мирно, у меня никогда ничего не крадут, и старухи, когда я прохожу по деревне, улыбаются или крестятся. Я всем, кроме детей, говорю вы, никогда не кричу, но главное, что устроило наши добрые отношения, — это медицина. Вам в имении будет хорошо, только, пожалуйста, не слушайте ничьих советов, ничьих запугиваний и в первое время не разочаровывайтесь и не составляйте мнения о мужиках; ко всем новичкам мужики в первое время относятся сурово и неискренне, особенно в Тульской губернии. Есть даже поговорка: он хороший человек, хотя и туляк.
Видите, вот Вам и нечто назидательное, матушка. Довольны?
Знакомы ли Вы с Л. Н. Толстым? Далеко ли Ваше имение будет от Толстого? Если близко, то я Вам завидую. Толстого я люблю очень. Говоря о новых писателях, Вы в одну кучу свалили и Мельшина. Это не так. Мельшин стоит особняком, это большой, не оцененный писатель, умный, сильный писатель, хотя, быть может, и не напишет больше того, что уже написал. Куприна я совсем не читал. Горький мне нравится, но в последнее время он стал писать чепуху, чепуху возмутительную, так что я скоро брошу его читать... Короленко чудесный писатель. Его любят — и недаром. Кроме всего прочего, в нем есть трезвость и чистота...
Однако я расписался. Будьте здоровы. Благодарю Вас от всей души, от всего сердца.
Да, с Куприным Чехов познакомится лишь в 1901-м, потому и не может его никак рекомендовать. "Особняк" же Мельшин - предмет тогдашнего восхищения всей либерально настроенной интеллигенции. Бывший пламенный народоволец Пётр Якубович был осуждён сперва к смертной казни, которую позже заменили на 18 лет каторги. В 1895-м переведён в ссыльно-поселенцы, проживал к марту 1899 в Кургане. Чехов - по всей вероятности - читал его очерки "В мире отверженных" - что-то вроде "Записок из мёртвого дома" Достоевского. И - нет, улица Якубовича в Петербурге названа не в его честь (что было бы логичным в 1923 году), а таки по фамилии воинственного декабриста с чёрной повязкой на голове, во время самого восстания загадочно перемещавшегося от Николая к конфидентам. Роль его в восстании была крайне странной, ежели не сказать больше - откровенно двойственной. Правда, наказание он понёс вполне однозначное, будучи осуждённым "по первому разряду" и едва избежав смертной казни. Не удержусь, и напомню читателям эпизод с декабристом Якубовичем, каким его запомнила вообще чрезвычайно памятливая особа Авдотья Панаева.
- "... Другой военный гость, декабрист Якубович, бывал у нас чаще. Должно быть, он любил детей, потому что постоянно подзывал к себе кого-нибудь из нас. Для детей его фигура была страшна. Якубович был высокого роста, смуглый, с большими черными усами; но главное, что нас страшило, – это черная повязка на лбу, прикрывавшая полученную им рану пулей. Я была из смелых детей, не боялась его, и часто подолгу сидела у него на коленях; он давал мне играть своими часами и чугунным кольцом, которое снимал с пальца. – Где моя храбрая девочка? – спрашивал Якубович, если не видел меня в комнате. Якубович постоянно спорил со всеми и очень горячился, когда говорил. Часто, сильно разгорячась, он сдвигал свою черную повязку со лба на волосы, которые у него были черные, густые и стояли дыбом, и я всякий раз рассматривала круглое углубление у него на лбу и даже раз ткнула пальцем в это углубление, чтобы удостовериться, есть ли там пуля. Он очень смеялся и защитил меня, когда тетки накинулись на меня и хотели наказать за мою дерзость..."
Мы славно напутешествовались по XIX столетию, пора и честь знать. Из написанного 9 марта остановлюсь на Блоке, тем более, что предложенное стихотворение - от того же дня и года, что и письмо Чехова - от 9 марта 1899 года, т.е. тоже некоторым образом подпадает в мини-рубрику "А в это время...". Начатая здесь Блоком тема восприятия мира как оркестра позже была продолжена им в цикле "Арфы и скрипки".
Мы были вместе, помню я…
Ночь волновалась, скрипка пела…
Ты в эти дни была – моя,
Ты с каждым часом хорошела…
Сквозь тихое журчанье струй,
Сквозь тайну женственной улыбки
К устам просился поцелуй,
Просились в сердце звуки скрипки…
Спасибо, что провели этот день вместе с вашим "Русскiмъ Резонеромъ", надеюсь, было хотя бы не скучно! И - да, разумеется: какие-либо ассоциации событий Былого и его персонажей с современностью прошу считать случайным совпадением, не более того... Вам только показалось!
С признательностью за прочтение, мира, душевного равновесия и здоровья нам всем, и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ
Предыдущие публикации цикла "И был вечер, и было утро", а также много ещё чего - в иллюстрированном гиде по публикациям на историческую тематику "РУССКIЙ ГЕРОДОТЪ" или в новом каталоге "РУССКiЙ РЕЗОНЕРЪ" LIVE
ЗДЕСЬ - "Русскiй РезонёрЪ" ЛУЧШЕЕ. Сокращённый гид по каналу
"Младший брат" "Русскаго Резонера" в ЖЖ - "РУССКiЙ ДИВАНЪ" нуждается в вашем внимании