Кирилл Аваев
Я не представляю себе, как можно жить без мечты. Всегда о чем-нибудь мечтал. Мечтал так много, что теперь точно знаю, чем мечта отличается от простого желания. Мечта – это желание, кажущееся нереальным, и такое сильное, что заслоняет все другие желания и ведет нас туда, куда нам часто и не надо. Например: мечтал я летать. Если бы мне задали тогда вопрос «зачем?», то я не нашелся бы, что ответить. Мечта иррациональна. И я, не зная зачем, поступил в военное училище, хотя ненавидел армию с первого дня абитуры. Ничего не поделаешь: мечта!
Мечты потребителя, на первый взгляд, кажутся рациональными. Барахло, о котором он мечтает, имеет вполне конкретные потребительские свойства. Когда потребительство в девяностые годы только начинало свое победное шествие по стране, скупка барахла казалась естественной потребностью человека удовлетворять свои потребности, до того сильно неудовлетворенные. Подтверждает рациональность потребительской мечты и то, что мечты у них одинаковые. Если один человек мечтает о каком-нибудь идиотизме, то он идиот. Но если их тысячи… Что, все дураки? Аргумент железный.
Прошли годы. Барахла в избытке, мечты о нем чаще просто желания. Фантазия потребителя исчерпана, он уже не знает, чем еще порадовать себя и ввергнуть в зависть окружающих. Но как жить без мечты? И вот появляется новая потребительская мечта. Как положено: нереальная, иррациональная и одна на всех…
Вилла. На каком-нибудь берегу - Лазурном, например. Среди моих знакомых я насчитал семь человек, которые мечтают о вилле. Как только к человеку приходят деньги, которые он не может потратить на обычное барахло, перед ним встает проблема: чего бы еще захотеть? А фантазии-то у потребителя – сами понимаете. Зачем ему та вилла, объяснить не может, но: «К тридцати пяти я обязан иметь виллу!!!». Гордо, чеканя каждое слово, устремив вдаль пузо и глубокомысленный взгляд: завидуйте, и я дорос до главной мечты.
Национальная идея.
- Шакал я паршивый! Все ворую, ворую…
Из х.ф. «Джентельмены удачи»
Я чужого не беру. Никогда! Воров презираю. «Вор должен сидеть в тюрьме» - одно из моих любимых изречений. Даже самое любимое. Каково же мне жить в стране, где все вокруг воруют направо и налево?
Насколько противно мне, человеку принципиально не берущему чужое, жить в обществе, где каждый готов стянуть все, что плохо лежит, а если и не готов, то лишь потому, что боится! А если то, что тянут, не имеет хозяина с именем и фамилией, то это и вовсе воровством не считается. Вот крал я как-то на железной дороге…
Я работал на железной дороге «рефом» - механиком рефрижераторной секции. Это такая сцепка из пяти светлых вагонов: четырех грузовых и одного служебного, в котором мы и жили и работали. Приезжаем на мясокомбинат. Груз – охлажденное мясо. Встали под погрузку. Мы с напарником, как и положено, открываем грузовые вагоны и стоим посреди рампы. Тишина, никого не видно. Вдруг все приходит в движение. Открылись массивные ворота, и из них по наклонным рельсам, приделанным к потолку, прямо к нашим вагонам поехали туши, каждая - на большом стальном крюке, который с грохотом едет по рельсу на приделанных к нему стальных роликах. Рампа наполняется гулом, сотни туш несутся на нас, раскачиваясь и сталкиваясь между собой. Через пару минут снова становится тихо. Мерно качаются туши возле открытых вагонов, и ни души. Трогаем мясо. …Свежайшее! Парное! Полчаса назад еще бегало!
А я ведь уже говорил, что грузиться мы должны были мясом охлажденным. То есть мясокомбинат, прежде чем грузить, должен был его охладить. Но не охладил. Почему? Охладить сотни тонн мяса – это энергия, время, зарплата, износ оборудования… И все это мясокомбинатовцы решили спереть. А работу по охлаждению свалить на нас. А мы не против. Мы - «за»! Для того чтобы все охладить, мы заранее наворовали, в смысле, наэкономили нужное количество солярки, масла, фреона. Только почему они мясо выкатили, а сами не идут? Делиться не хотят. Наверняка прячутся в темном загашнике и наблюдают, что мы делать будем. А вдруг мы пойдем чай пить? Они тогда моментом нагонят три десятка грузчиков, и пока мы его пьем, все погрузят, закроют и опломбируют. Тогда нам придется делать их работу бесплатно. Вот тут мы против. Делиться надо. Поэтому мы берем большой нож, огромный градусник и поднимаем над головой, чтобы они из своего загашника видели: мы не шутим! Сейчас будем температуру мяса измерять! Не идут… Командую напарнику: «Коли!». Он засаживает ножище в тушу и сразу выдергивает обратно, а я в образовавшуюся дыру вставляю градусник. Из темного угла рампы слышится вздох сожаления и голос: «Сейчас, сейчас. Идем…». Выходят двое. У одного в руках ведро, у другого – акт приемки.
Ведро мяса! Нам оно явилось в начале девяностых, когда это была примерно годовая норма среднестатистической советской семьи. Но, будучи квалифицированными специалистами, мы с напарником угрожающе нахмурились: «Это что?». Снова последовал вздох, и они пошли назад в свой загашник. За недостающими ведрами.
Что примечательно, мясо, что было в ведрах, спокойно где-то отрезалось от туш, ведра перемещались по территории, передавались рефам, вывозились с комбината. Где был в это время вездесущий ОБХСС? Наверное, тут же, в доле. Вот если бы я попытался незаметно отпилить от туши полкило на супчик, то, поди, сразу прибежали бы из загашника!
В другой раз мы брали картошку. Не крали, нет. Брали. Наша секция зашла на разгрузку в … В одну из столиц союзных республик. Я специально не скажу, в какую, чтобы, как сказал классик, не обидеть другие столицы союзных республик, в которые я мог заехать на своей секции и увидеть точно такую же картину: пути, на которых мы стояли, были по колено завалены картошкой. Отличной, крупной картошкой, нехватка которой, может, и привела к развалу Великой Державы. Картошке было плевать, что из-за нее разваливается Держава. Она бессовестно валялась на путях, где вагоны по ней не только ездили, но и поливали ее из всех своих выходных отверстий.
Мы с напарником, конечно, поступили так, как на нашем месте поступил бы любой советский человек: бросив все дела, мы кинулись спасать социалистическое имущество в тех местах, где оно было еще не полито. Но не успели мы спасти и одного мешка, как появились двое в пиджаках:
-Воруем?
-Почему?.. Берем!
-Да нет! Воруем! Причем в крупном размере!
-Да не смешите… Полмешка картошки! Воров нашли!
-Мы вас не рассмешить хотим, а огорчить вынуждены. Кража социалистической собственности на сумму более десяти рублей – это кража в крупном размере. У вас в мешке – килограмм пятнадцать. А картошка сегодня на рынке…
Я похолодел, так как картошка стоила в ту пору рублей двадцать-тридцать за кило: законы были еще социалистические, а цены уже нет. Не потому похолодел, что в нашем мешке был состав преступления, вину за которое, надо искупать несколько лет. Я – ладно! Держава… Ее экономика! Мне стало плохо от того, что я узнал. Пара хороших картофелин для нашей Родины – «крупный размер»! Шок от этой правды был силен, но, мы нашли, что ответить:
-Да все равно сгниет… Если разобраться, то мы тут вообще! Спасаем социалистическую собственность! Вам-то что за дело?
-А мы как раз из Отдела по Борьбе с Хищениями Социалистической Собственности! Слышали про такой?
-Йес, йес!.. ОБХС!.. – ответили мы популярной в народе фразой, высыпали картошку из мешка обратно на рельсы и заперлись в вагоне.
Наступила ночь, но как мы могли спать, когда Держава гнила, картошка разваливалась, а двое в пиджаках не хотели больше нас огорчать?
А как я крал при ГАИ! Как я крал при ГАИ! При екатеринбургском ГАИ в середине девяностых организовали службу автоэвакуаторов. И вот на одном из автоэвакуаторов я и пристроился. Водителем.
Расценки на услуги назначила ГАИ, а в расценках она понимала. Они были такими, что эвакуация после аварии была бедствием большим, чем сама авария. Но деньги по этим расценкам потекли не к ним, а к нам, водителям техпомощи, которые при них пристроились. И вот тут они уже ничего не понимали. Начальник дежурной смены приходил на стоянку наших машин и плакал: «Кто же так ворует? Воруют ведь не так! Воруют по-другому! Надо принести и мне, дежурному. Половину! Ну, хоть треть. А от вас даже сока с плюшками не дождешься!».
Нет, все до последней копейки мы у ГАИ не отнимали. Последнее, как известно, даже мент не берет.
Где я еще успел поработать? В армии, например. Там я тоже украл. Украл, украл, прошлого не изменишь. Ботинки. У Лехи - собрата своего по тяготам и лишениям. Хорошие летные ботинки. По тем временам просто замечательные. На литой мягкой подошве, с матерчатыми эластичными вставками по бокам. Не думаю, что они были кожаные, но даже если они и были из дерьмонтина, все равно это было одно из высших достижений советской обувной индустрии. Не помню, что в ту пору продавали в обувных магазинах. Может, потому и не помню, что ничего не продавали. А тут… Можно сказать, кожаные, на литой подмешве, со вставками… В магазинах одежды тогда тоже ничего не продавали, но даже это «ничего» выглядело вполне прилично, если его совместить с летными ботинками.
Дело было перед отпуском после первого курса, то есть как раз тогда, когда самое время подумать о том, чтобы выглядеть прилично, но украл я не для того, чтобы выглядеть. Мне что тогда, что сейчас было в общем-то все равно, в чем ходить. Дело было в том, что свои ботинки, как и остальную летную амуницию, я должен был сдать прапору, завхозу эскадрильи, и если бы я этого не сделал, то он не расписался бы в моем обходном листе, а без его росписи там меня не отпустили бы в отпуск. Очень нужна была мне его подпись. А ботинок своих не было. Я их потерял. А может, украли. У Лехи же, наоборот, было две пары. Свою он не потерял и намеревался сдать старшине, а во второй намеревался поехать в отпуск и выглядеть. Не знаю, где он вторую пару взял. Не думаю, что украл. Скорее всего, купил у того, кто украл. Вот эту-то пару я и спер. Тщательно удалил с внутренней стороны инициалы предыдущих владельцев, измазал каким-то мазутом, обшоркал песком… В общем, изуродовал до неузнаваемости, сдал старшине и поехал в отпуск, не забыв, конечно, покричать громче всех: «Ух, я бы этой сволочи, которая ботинки ворует!..»
И так плохо отдыхалось мне в том отпуске… Вот не поверите: как вспомню про ботинки, так просто водка в рот не лезет…
После отпуска склонил голову перед Лехой: «Так и так… Я спер. Сильно в отпуск хотелось…» Меч, как ему и положено, повинной головы не отсек. А Лехино ответное слово было таким: « Ну, украл… Понимаю… А признаваться-то зачем?! Вот тут я тебя никак не пойму!».
Больше со мной такого позору никогда не было. В отпуске после второго курса и водочка, и огурчик следом проскакивали так, как они это умеют только в отпуске, хотя перед отпуском у меня недоставало не только ботинок, но и еще нескольких обязательных для сдачи завхозу позиций. Каких именно – уже не помню. Но то, что их было несколько – точно. Причем точно было и то, что я все это не посеял. Я сеятель по жизни, но тут уж столько всего недоставало! Хотя уверенность в том, что все это украли, придает мне не столько количество пропавших шмоток, сколько количество моих друзей, у которых тоже было плохо с позициями.
Собрались мы, Маши-растеряши, на сходняк… Никто не кричал: «Ух, попадись только мне эта сволочь!». Посмотрев друг на друга и ясно представив себе перспективу смотреть весь отпуск на эти до блевотины милые лица, мы с ними, с этими лицам, вступили в предварительный сговор…
К чести нашей, должен заметить, что никто из организованного нами сообщества не предложил похитить недостающее у собратьев. Потерпевшим мы назначили того самого прапора.
Процедура сдачи барахла выглядела так… Перед дверью каптерки стоял стол, за которым с видом прокурора сидел наш завхоз. Каждый из нас подходил и вываливал на стол все из своего вещмешка, а он проверял, все ли на месте, и делал отметку в тетрадке.
Мы создали у его стола невозможную толчею, постоянно его отвлекали, и когда он не видел, тащили у него из-под носа вещи, которые он уже посчитал. А внутри каптерки один из наших помогал ему: раскладывал уже сданные мешки по полкам. Он тоже по мере сил выуживал, что нужно, из мешков и незаметно передавал обратно на волю, так что одна вещь могла быть сдана несколько раз. И поехали мы по домам, оставив его с недостачей. Но он, конечно, выкрутился. Прапор этот сам был тот еще ворюга… У меня, например, как-то штык-нож спер!
Стоял я на тумбочке. А дневальному на тумбочке (кто стоял – знает) положен штык-нож. Зачем – понятия не имею. Может, в случае внезапного нападения агрессора я должен был свою роту этим ножом защитить? Если так, то ничего глупее и придумать нельзя. Кого им можно зарезать? Короткий, широкий, тупой, как Советская Армия. Кончик лезвия закруглен: специально, чтобы бойцы сами себя не поранили. Больше похож не на оружие, а на молоток с зазубринами наверху. Хоть книга моя и не художественная, но образные сравнения уместны: внебрачное дитя серпа и молота. Я всегда был уверен, что когда пойду в рукопашную и соберусь проткнуть им врага, то враг облегченно подумает: «Хорошо, что не прикладом!». То ли дело был штык у трехлинейки! Длинный, тонкий, страшный, запрещенный, как негуманное оружие, единственным недостатком которого было то, что если его во врага хорошенько засадить, потом не каждому бойцу под силу вытащить обратно.
Дневальный не только стоит на тумбочке. Пару раз за сутки он моет пол в казарме, причем никто не запрещает ему при этом раздеться до пояса или даже до трусов. Конечно, штык при этом лежит где-нибудь, например, на тумбочке. Ну в самом деле, не станете же вы мыть пол в трусах с нацепленным поверх ремнем, на котором болтается штык в ножнах!
И вот тут-то этот прапор штык у меня и спер. Типичная армейская шутка. Я говорю: «Тебе что, делать больше нечего? Отдай, мне ведь делом надо заниматься. Не до твоих дурацких шуточек!». А он: «Ничего не знаю! Не брал, Не видел…». И ведь выходит, что не прапор шутки ради спер у меня никому не нужную железку, а я, краснозвездный сокол, стоя на посту, прозевал вверенное мне Родиной оружие!
Все это, конечно, кончилось ничем, но обиду я на него затаил!
Где еще я брал, крал, спасал социмущество, экономил? Да где угодно! Взяли мы с другом Андрюхой как-то курицу у подъезда. Взяли, взяли. Не более. Выходим из моего подъезда, а на перилах сидит курица. Большая, белая, приятного такого телосложения. Бройлерного. Откуда взялась в центре Екатеринбурга, непонятно. У нее дало к вечеру, она на своих перилах уже задремала, а у нас с Андрюхой – к ночи. Мы как раз обсуждали, с кем выпьем, чем закусим…
-Андрюха! – говорю, - она ведь до утра по любому не доживет. Ее кто-нибудь съест…
Андрюха хоть и не служил ни одного дня в армии, отвечает, как заправский десантник:
-Никто, кроме нас!
Хорошая была курица. Резиновая – не разжуешь, большая, бесплатная. Дичь!
Где еще? Да много где! Всюду, куда забрасывала меня судьба, я крал, но при этом всегда считал себя патологически честным человеком. Не без оснований. Вокруг меня крали так, что я не крал, а так, подворовывал. А где я не крал? В министерствах, например. В думах, мэриях, деканатах. А жаль! Но что поделаешь? Таких честных, как я, туда не берут.
Хотя там-то уж точно не воруют. Берут. Какое это воровство? То, что они берут, и без них все равно кто-нибудь возьмет. Оно не выживет до утра, как та курица.
Как сделать так, чтобы они, руководя народом, который без воровства жить не может, могли не красть? У них самих на этот счет родилось только одно предложение. Если дать им столько, что они не смогут потратить, то красть будет незачем. Логично, вроде, но…
В одном из летных училищ произошла история с хлястиками. Я специально не стану уточнять, в каком именно…
У каждой шинели есть хлястик. Сзади, на пояснице, пристегнут на две пуговки. Когда он пристегнут, то шинель – одежда, а если отстегнуть, то одеяло. И вот пошла в том училище эпидемия: все стали эти хлястики друг у друга тырить. Повесил вечером шинель с хлястиком – все! До утра он не доживет. У каждого в чемодане этих хлястиков штуки по три - четыре, а эпидемия не прекращается. Мучились так год, другой… Наконец, командир роты раздобыл где-то целый мешок хлястиков. Построил роту, поставил перед ней мешок: «Вот! Тут столько, сколько вам за двести лет не потратить!». Мешок опустел, воровство закончилось. Но лишь на два дня. Потом все вернулось на свои места, с той лишь разницей, что в чемоданах их теперь было по десять, по двенадцать…
Тот, кто рассказал мне эту историю, был крайне удивлен, когда я ему сказал, что в нашем училище хлястики не воровали. Уже будучи зрелым офицером, он не мог понять, как это можно учиться в летном училище и при этом не красть хлястики.
Хлястики, конечно, случай частный. Но есть и более общие примеры. Как, например, можно не красть налоги, в смысле, платить их полностью? Все налоги, которые мы Родине принесем, в конечном счете все равно растащат. Выходит, их платить глупо? Ну да, конечно! Чем зарабатывать на то, чтобы кому-то было что украсть, лучше уж побездельничать.
Или электричество. Решил я как-то прекратить красть электричество. Это еще в первый раз. И рассказал об этом друзьям. Я думал, они скажут: «Киря! Ты такой честный!!!». А услышал: «Мы думали, ты дурак. А ты дурра-а-а-ак!!!».
Откуда мы такие? Из СССР, конечно. Это там в нас была заложена программа: «Не будь дураком, укради! Красть у Родины хорошо, правильно, справедливо! Сколько ни своруй, она у нас все равно больше украла». Возможно ли удалить такую программу?
Спроси любого иностранца, кто такие русские, чем занимаются? Пьют, бездельничают, воруют… Перебить бы всех, да как? Они ведь еще и не сдаются!
Я не предлагаю сдаться. Бросить пить и бездельничать – тоже. Это дело хорошее. А вот красть… Представляете, с гордостью сказать: «Русские не воруют!». Это спокойно тянет на национальную идею! Не знаю, правда, как ее реализовать. Даже с чего начать реализовывать, не знаю. Отрубать руки? Не сдадимся! Всероссийское общество анонимных воров? «Я - Кирилл Аваев. И я – вор!». Тоже не поможет. После фразы «Я алкоголик» обычно пьют не меньше, а больше, так как перестают стесняться.
(Продолжение следует)