Рассказывает Маша.
В раннем детстве я проводила каждое лето у папиных родителей. Любин муж, дедушка Лёня, жил в том же городе. Он порой заходил в гости или брал меня на прогулку. Он никогда не ворчал и не ругался - наоборот, любил завести в магазин и купить в подарок что-то дорогое, но при этом так хмурил брови и надувал губы, что казалось: сердится.
О причине его суровости я узнала много позже: дело было не во мне, а в его тогдашней работе. Но мы так и не смогли сблизиться, и к нему, единственному из моих бабушек и дедушек, я всегда обращалась на “вы”.
Когда я подросла и научилась писать, наши отношения превратились в эпистолярные. О чём переписываться, я не знала, поэтому в первом же письме светски спросила о погоде. В ответ дедушка съехидничал: “Дорогая Маша, я подслушал сводку погоды по радио и пишу тебе по секрету…”
А вот моей подружке Ленке каким-то чудом удалось раздобыть адрес пионерки из ГДР, и они обменивались письмами. Это называлось “переписываться с Германией”. Переписка шла на русском, потому что Ленка не знала немецкого. Германия, в свою очередь, неважно владела русским, поэтому писала в каждом письме одно и то же: “Меня зовут…Моя семья…” Нас с Ленкой это не смущало: письма, написанные разноцветными ручками, со вложенными в конверт наклейками и открытками доказывали, что мы не одиноки во вселенной.
Мне в отсутствие пен-френдов оставалось переписываться с дедушкой. Мы оба сочиняли стихи, в основном гражданскую лирику, и присылали друг другу: я ему - стихи про мавзолей Ленина, он мне - песню на мотив “Картошки”.
На “Картошке” выросло несколько поколений пионеров, даже Люба с мамой знали и часто мурлыкали дома её бесчисленные куплеты. Дедушкина “Песня о красном галстуке” тоже была практически бесконечной, но пару куплетов я помню:
Красный галстук шею греет,
Греет шею, греет грудь,
Греет в стужу и в апреле,
Только клятву не забудь.
А забудешь, - как отступник:
Галстук снять, не пионер.
Ты сочувствующий, спутник,
Ну какой с тебя пример?
Пионерская романтика нам обоим была близка и понятна. Пионерская клятва, которую воспевал дедушка, украшала заднюю обложку тетрадок в линейку и за десять лет школы намертво въелась в память, как синие чернила из перьевой ручки - в мозоль на безымянном пальце. Хоть сейчас повторю. Вы же тоже, правда?
А помните, на тетрадках в клетку вместо клятвы была таблица умножения? На линейках писали упражнения по русскому, а в клетках решали математику. С детства становилось понятно: то, что в линейку, - идеологическое. Как гуманитарий я была обречена на линейку и идеологию. За это я однажды чуть не поплатилась, о чём, может, потом расскажу, если придётся к слову.
Но честно говоря, переписываться с дедушкой было ничем не хуже, чем с заграницей. Дедушка не присылал наклеек, зато искренне, серьёзно и на равных рассказывал о себе и интересовался мной. Со временем я полюбила получать его увесистые конверты, разбирать небрежный почерк, а потом писать по несколько листов в ответ - соглашаться и спорить. Жаль, что я не сохранила его писем.
Потом дедушка перебрался в Москву, и мы стали видеться лично. Радуясь общим интересам, он снабжал меня сборниками поэзии и критики, водил в музеи. Часто читал вслух собственные стихи. Многие были про войну, и тогда дедушкин голос срывался от слёз.
Наш папа имел обыкновение по любому поводу выстреливать смешными двустишиями. Над его импровизациями хохотали все, - но только не дедушка. Тот кипятился:
- Ты пиши серьёзно, у тебя же талант, что ты на ерунду размениваешься!
Папа отмахивался:
- Серьёзно надо или как Пушкин, или никак.
То есть, раз уж нам с Надей нельзя было петь в присутствии папы, то и себе папа запрещал писать на фоне Пушкина.
Когда я поступила в институт, дедушка поселил меня к себе. К тому времени он купил однокомнатную кооперативную квартиру, обставив её с холостяцким аскетизмом. Мебель его состояла из трёхногой тахты со стопкой книг вместо четвёртой ножки, стеллажа, набитого поэзией, литературной критикой и монументальными трудами по физике, и письменного стола с гипсовым бюстом Ленина. Он не отступал от стиля, которому следовал всю жизнь, сперва на Арбате, потом - в “Сороковке”.
Специально для меня дедушка Лёня поставил посреди комнаты раскладушку с периной, прикрутил к стене вешалку для одежды и приобрёл в комиссионке телевизор, который слегка сплющивал изображение, отчего даже у самых грациозных актрис укорачивались ноги, расползались талии и отклячивались зады.
Близкой дружбы между нами по-прежнему не было. Пожалуй, теперь, когда мы общались не изредка в переписке, а ежедневно и лично, мы даже стали отдаляться. Нет, мы не ссорились, но часто спорили.
Вдруг оказалось, что я разочаровалась в том, что дедушке дорого. Красный галстук ещё в школе превратился в аксессуар, на котором пишут пожелания в конце лагерной смены. Когда из пионерского кокона я вылупилась в комсомолку, мне стало очевидно, что идеологический ярлык часто лепят из показухи. Гражданскую лирику я забросила и, несмотря на бурную институтскую жизнь и новые дружбы, писала - как любой нормальный подросток - об одиночестве и непонимании окружающих.
Дедушку раздражала моя гражданская позиция - вернее, её отсутствие - и он, как мог, пытался менять мои взгляды. Он декламировал Пушкина:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
- Современная молодёжь, - заявлял он, - лишена прекрасных порывов.
- Порывы не перестают быть прекрасными, если обращены не наружу, а вовнутрь, - возражала я. - И вообще, молодёжь всегда ругают. Перед войной ругали ваше поколение, а вы проявили себя героически. Сейчас не война, к чему героизм?
- Сваливать на время - мещанская позиция, - отрубал дедушка.
Выходило, что я мещанка. Воспитанная Любой, я считала мещанством подзоры и салфеточки, а теперь получалось, что стихи о гордом одиночестве - тоже мещанство.
- И не так уж и ругали довоенную молодежь, - продолжал дедушка. - А вот ваше поколение - как старики.
Но это были не ссоры, а споры. В целом мы соседствовали довольно мирно, хотя, как потом выяснилось, дедушка раздражался и копил недовольство. Он ждал, что я стану хозяйкой в доме. Широким махом ноги он забивал пушистые комки пыли с середины комнаты под диван, молча этим намекая, что кому-то пора прибраться. Я же искренне считывала этот жест как модель поведения и тоже научилась ловко загонять пыль на место - под диван.
И на кухне я не выдерживала критики. Глядя на мою готовку, дедушка хмурился и дул губы:
- Видели б деревенские, как ты неэкономно картошку чистишь, руки бы поотрывали.
Наши отношения закончились вполне предсказуемо. Я не оправдала его ожиданий как вундеркинд и не состоялась как писатель и учёный. Дедушка вообще предъявлял к потомкам довольно высокие требования. Новорождённой Наде он подарил серебряную вазочку, на ручке которой заказал выгравировать: “Надежда, оправдай наши надежды”. По-моему, оправдать его надежды вряд ли было возможно.
Когда я перешла на второй курс, наконец, отстроили три новых общежитских башни, и я от дедушки съехала. Я продолжала ему звонить и даже изредка навещать, но постепенно наше общение сошло на нет.
Когда дедушка попал в больницу, я подумала: вот шанс наладить отношения. Но пока я планировала визит, он умер.
Так и осталась у меня в душе заноза, что мы не успели помириться и попрощаться, и она еще колется, хотя все слабее и реже.
Эта история вполне годится для музея оборванных связей, про который я недавно рассказывала. И я думаю: какая реликвия может её проиллюстрировать? Я знаю, какая. Но я бы ни за что не отдала её в музей, потому что не хочу ставить точку. Я не хочу прощаться с дедушкой.
А про реликвию мы скоро расскажем.
Подписывайтесь, чтобы не пропустить продолжение.