Повествование принца Гарри начинается с 30 августа 1997 года, «золотого летнего дня в Балморале», где он был по-настоящему счастлив — «возможно, никогда не был счастливее». Небольшой экскурс в историю вполне соответствует видению 12-летнего подростка: люди всегда перешептывались о Балморале, рассказывали легенды и байки — например, о королеве Виктории, которая, потеряв любимого мужа, «заперлась в замке, поклявшись не выходить больше оттуда», — но Гарри всегда пропускал это мимо ушей. Для него Балморал был «просто раем» — «нечто среднее между Диснеем и священной рощей друидов», где он ловил рыбу, учился стрелять, носился по холмам и совершенно не задумывался о необычной атмосфере старого замка.
«Мы пробыли в замке неделю — и планировали остаться еще на неделю. Так же, как и в прошлом году, так же, как и в позапрошлом: Балморал был отдельным микросезоном, двухнедельной интерлюдией среди шотландских холмов, знаменующей переход от разгара лета к ранней осени.
Бабушка тоже была там, разумеется. Она проводила большую часть каждого лета в Балморале. И дед. И Вилли. И папа. Вся семья, кроме мамы, потому что мама больше не была частью семьи. Она сбежала — либо ее вышвырнули: объяснение зависело от того, кого вы спросили бы об этом, хотя я сам никогда никого не спрашивал. В любом случае, она проводила отпуск в другом месте. В Греции, сказал один. Нет, на Сардинии, возразил другой. Нет, нет, вмешался третий, — ваша мать в Париже!
Может быть, это сказала сама мама, когда позвонила в тот день, чтобы поболтать? Увы, это воспоминание, как и миллион других, находится по другую сторону высокой стены в сознании. Такое ужасное, дразнящее чувство — осознавать, что они там, с другой стороны, всего в нескольких дюймах от тебя. Но стена всегда слишком высокая, слишком прочная...»
Где бы ни находилась Диана, ее сыновья знали, что она проводит отпуск со своим новым другом. Оба они уже были знакомы с Доди Аль-Файедом — он дружелюбно болтал с Гарри и Уильямом, был подчеркнуто мил с Дианой, и им показалось, что «мама счастлива».
Они прибыли в Шотландию, когда воспоминания о совместном отдыхе с матерью были еще совсем свежи, и Гарри сетует, что «переход от залитого солнцем Сен-Тропе к тенистому Балморалу с небом, затянутым облаками» был слишком резким: первые дни, проведенные в Балморале, помнятся ему очень плохо. Зато он подробнейшим образом описывает замок: «коридор, где на полу лежал малиновый ковер, а стены были оклеены кремовыми обоями», статую королевы Виктории на втором этаже («я всегда кланялся ей, проходя мимо: «Ваше Величество!» — и Вилли тоже»), запутанную систему комнат, где было «легко заблудиться» («открыв не ту дверь, вы могли бы ворваться к папе, когда слуга помогал ему одеваться — или, хуже того, когда он выполнял стойку на голове: физиотерапевт назначил ему упражнения, которые были единственным эффективным средством от постоянной боли в шее и спине»)...
«В Балморале было полсотни спален, одну из которых делили мы с Вилли. Взрослые называли ее детской. У Вилли была большая половина — с двуспальной кроватью, большим умывальником, шкафом с зеркальными дверцами, красивым окном, выходящим во внутренний двор с фонтаном и бронзовой статуей косули. Моя половина комнаты была намного меньше и не такая роскошная. Я никогда не спрашивал, почему. Мне было все равно. Но мне и не нужно было спрашивать. На два года старше меня, Вилли был наследником, а я — запасным. Это было не просто то, как отзывалась о нас пресса. Это было определение, которым часто пользовались папа, мама и дедушка. И даже бабушка. Наследник и запасной — здесь не было никаких рассуждений и никакой двусмысленности. Я был тенью, поддержкой, планом Б. Я появился на свет на случай, если с Вилли что-нибудь случится. Я был призван отвлечь внимание, обеспечить прикрытие и — при необходимости — запасную часть. Возможно, почку. Переливание крови. Частичку костного мозга. Все это было ясно мне с самого начала жизненного пути и регулярно подкреплялось в дальнейшем.
Мне было двадцать, когда я впервые услышал историю о том, что папа якобы сказал маме в день моего рождения: «Прекрасно! Ты дала мне наследника и запасного — теперь моя работа выполнена». Это была шутка. Предположительно. С другой стороны, говорили, что через несколько минут после того, как выдал это суперкомичное высказывание, папа отправился на встречу со своей подругой. Так что... много правдивых слов было сказано в шутку».
Итак, вечер 30 августа 1997 года проходил совершенно обыденно. Дети ужинали в своей спальне («мы с Вилли приняли вечернюю ванну, торопливо натянули пижамы и уселись перед телевизором»), взрослые — в столовой («вынужденные сидеть, выпрямившись, как шомпол, перед фарфоровыми тарелками и хрустальными бокалами, расставленными персоналом с математической точностью»). Чарльз зашел к сыновьям переброситься с ними парой слов. Затем они «вышли, как обычно, перед сном, примостились на верхней ступеньке лестницы и подслушивали взрослых, надеясь услышать пикантное словцо или историю». Потом вернулись в спальню, улеглись и заснули... Все было как всегда — пока к ним в комнату не пришел Чарльз и не сообщил, что Диана попала в аварию в Париже и в госпитале, куда ее доставили с травмой головы, не смогли ей помочь.
Именно здесь описан тот самый момент, когда звук работающей фотокамеры стал для Гарри вечным триггером, — когда Чарльз с детьми, возвращаясь из церкви в Балморал, вышли из машины, чтобы поблагодарить людей, собравшихся около замка:
«Мы остановились и вышли. Я не видел ничего, кроме калейдоскопа цветных пятен. Цветы. Очень много цветов. Я не слышал ничего, кроме ритмичных щелчков с другой стороны дороги. Пресса. Я потянулся к руке отца, ища утешения, — и сразу же проклял себя, потому что этот жест вызвал новый взрыв щелчков. Я дал им именно то, чего они хотели. Эмоции. Драму. Боль. Они щелкали, и щелкали, и щелкали...»