В тамбовском застолье второй по качеству после «Тамбовского волка» считается водка «Прощание славянки». Почему «Тамбовский волк», как будто ясно. Хотя само выражение и понятие, которое скрыто в нём, трактуется тут по-разному и потому — таинственно.
Впрочем, странное для водки название «Прощание славянки» так же вызывает недоуменное любопытство недолго. Ровно до той поры, как вам объяснят, что знаменитый русский марш имеет к этим местам отношение самое непосредственное. Написал его Василий Иванович Агапкин, которого в Тамбове считают своим земляком и даже уроженцем здешних мест. Он и в самом деле провёл здесь двенадцать лет, насыщенных творчеством и организаторской, по созданию первых по времени военных духовых оркестров, работы.
До поездки в Тамбов имени этого я не то чтобы не знал, просто в памяти оно закрепилось не так прочно, как нужно бы. Хотя сам марш этот в память мою врезан накрепко. Впрочем, как у многих.
Можно, конечно, опять посокрушаться о том, как плохо, что мы не помним многие русские имена, которые стоит произносить с гордостью. Я лишь недавно узнал, что великий вальс военного времени «На сопках Манчжурии» написал простой полковой капельмейстер из Златоуста Илья Шатров. Не знаю, кто написал чудеснейший вальс «Амурские волны»...
Безвестных в массе музыкантов этих объединяет высокий творческий порыв, пусть единожды выплеснувшийся, но гениальный. Примеры этого порыва добавляют достоинства природной даровитости нашего народа.
Я помню блестящий рассказ Стефана Цвейга о французском младшем офицере Руже де Лиле, написавшем марш своего полка, который стал гимном Франции. Гениальное наитие, продолжавшееся всего лишь ночь, сделало бессмертным имя вполне заурядного офицера и вполне самодеятельного музыканта. Во всём этом, впрочем, есть загадка, над которой стоит думать. Музыка эта являлась именно тогда, когда нужна была народу. И то, что выражена она была не великими композиторами, а неизвестными, откуда-то из низов взявшимися, не вполне даже профессиональными (каким и был, например, Василий Агапкин) музыкантами, добавляет ей легендарности и тайны. Будто внушена она была самому народу. И то, как живёт она в народе, как питает душу его, тоже удивительно и почти мистически значимо.
Марш «Прощание славянки» впервые прозвучал в 1912 году, когда братские нам Балканы вновь охватила война. Собственно, марш этот был как бы духовным посланием россиян всем братьям-славянам, поднявшимся на борьбу. Армейский штаб-трубач Василий Агапкин посвятил его всем славянским, как написано на обложке первого издания нот, женщинам, провожавшим на войну сыновей и мужей.
Марш немедленно приобрёл величайшую популярность. Мощь и красота этой музыки необычайны. Всякий строевой, да и не строевой, человек ощущал на себе их действие. Воспринимается эта музыка не просто слухом, но душой, сердцем, всем внутренним строем человека. Она заставляет встрепенуться каждою клеткой и нервом. Значит, музыка эта и есть самая военная. И самая штатская тоже.
Видно, именно это обстоятельство играло свою роль в том, что в гражданскую войну, например, русские мужики, разделившиеся на красных и белых, крошили друг друга свинцом и сталью, укрепивши обоюдную ярость свою медными звуками одной и той же музыки.
Да и сам Агапкин довольно поздно определил свою сторону в гигантской этой сшибке. Только в двадцатые годы. И тут начинается по нынешним временам довольно неудобная часть его биографии.
Бывший трубач царской армии становится чекистом. Правда, по ночам на «воронках» он не раскатывал, наводя ужас на мирных обывателей. Он стал капельмейстером оркестра тамбовской ВЧК. Почему его потянуло в это грозное ведомство, история умалчивает. Известно только, что карьера его после того развернулась круто.
В тамбовском музее краеведения держал я серебряный наградной портсигар Василия Агапкина. А на нём обозначена значительная по тем временам заслуга: «За беспощадную борьбу с контрреволюцией». И год представлен — «1927». Понятное дело, в стране в этом году развернулась очередная великая заварушка на тему — как хозяйствовать на земле. Сталин выдвинул идею колхозов, а Бухарин впал в «правый уклон», ратовал за продолжение НЭПа на селе. Чернозёмной тамбовской стороне вопросы эти ох как не чужды были. Пошли митинги и, надо думать, особая нужда в ходе этих митингов оказалась в том, чтобы закруглить острый политический момент уверенным голосом военной духовой музыки. Видно, Агапкин решительными мотивами своего оркестра немало содействовал разоблачению близорукого взгляда Бухарина и примкнувшего к нему Троцкого.
Можно ли после всего сказанного отнести Василия Агапкина к числу лучших чекистов. Решать, конечно, не мне. Но из всех чекистов того времени, о которых довелось мне слышать и читать, этот вызывает огромную симпатию. Опять же не мне советовать, но будь моя воля, я бы именем его назвал, например, нынешний оркестр бывшей ВЧК, который именно он собрал, выпестовал, сделал украшением, тем цветком, который так замечательно выглядит в петлице сурового суконного мундира...
Однако и неровности бывали в его чекистской карьере. Вот документ.
В 1933-ем году комиссией по партчистке переведён он из членов компартии в кандидаты с формулировкой «За политическую малограмотность и близорукость». Что там и как это было, теперь не дознаешься.
Но творческое зрение ему не изменяло никогда.
В том же далеком 1933-ем году политически малограмотный и диалектически недозрелый Агапкин проездом оказался в Ростове. В городском парке играл оркестр. Наверное, неплохо играл. Особенно понравился ему валторнист. Агапкин предложил ему место в своём оркестре. Этим валторнистом оказался Николай Назаров — будущий генерал, ставший в пятидесятые годы начальником Военно-оркестровой службы всего Министерства обороны СССР.
На фотографии сороковых годов Агапкин уже в полковничьих погонах, с набором орденов на груди. Награды самого высокого ранга, начиная с орденов Ленина и Красного Знамени. Лицо вполне заурядное. Совсем не такое, как на бутылочной этикетке, где изображён лихой выпивоха и бабник в гусарском ментике. Не угадаешь в казённом, на все пуговицы застегнутом лице, того внутреннего огня, который в нём был непременно. Иначе откуда бы взяться такой славной музыке. Без пламени, которое роднит его с Чайковским и Шопеном, такого бы не сотворить.
Звёздный день Василия Агапкина, конечно, тот, в который впервые прозвучал его марш. Другой — 7 ноября 1941 года. В этот день в осаждённой Москве он дирижировал гарнизонным сводным оркестром на параде. Люди, сопровождаемые музыкой, уходили с этого парада на смерть и подвиг. В тот день был жуткий мороз. Чтобы губы трубачей не припаялись к металлу, приходилось постоянно прикладываться к чистейшему спирту. Сапоги дирижёра намертво пристыли к импровизированному постаменту и, если бы этого вовремя не заметил помощник, то, попытавшись шагнуть, он вполне мог бы рухнуть. Потеха вышла бы неуместной.
Музыка самого Василия Агапкина на том торжестве не звучала. То, что марш все-таки служил «и нашим, и вашим» повлияло на его авторитет и маршал Будённый, лично отвечавший за музыкальное оформление парада, «Славянку» вычеркнул. С тяжёлой его руки марш этот и вовсе запретили исполнять военным оркестрам. Вплоть до сорок шестого года.
Вот известный факт. Второе рождение «Прощания славянки» произошло после выхода фильма «Летят журавли». Кадры из него, в которых жены провожают мужей на фронт под звуки этого марша, стали хрестоматийными, однако, в натуральной жизни такого, как выяснили мы, быть не могло. И не было. Но, после «Журавлей» музыка эта опять зазвучала в полную силу. В исполнении оркестра МГБ под управлением самородного композитора и дирижёра Василия Агапкина слушали этот марш вполне гражданские люди, приходившие отдыхать в столичный сад «Эрмитаж». Москвичи знали, что это играют чекисты и от того им казалось, что лицо сурового учреждения становится более улыбчивым к ним. Так что Агапкин в какой-то степени содействовал реабилитации ведомства неувядаемой бдительности во мнении послевоенного народа. Видимо, это ему и зачлось.
А вот факт не слишком известный. Похоже, для памяти дирижёра и создателя оркестра неусыпного ведомства и марша «Прощание славянки» наступил новый третий и значительнейший период.
Тут мы на некоторое время переместимся в пространстве и времени на Брайтон-Бич, в русский по духу ресторан «Самовар», куда любил захаживать знаменитый эмигрант Иосиф Бродский. Там небольшой оркестрик по вечерам играл русские мелодии. Когда входил Бродский, начиналось обязательное исполнение «Прощания славянки». А он, сидя за столиком, становился задумчив и только постукивал в такт пальцами. Владелец ресторана Роман Каплан добавлял к этому: «когда он слушал марш, он как будто бы смотрел вдаль сквозь стену, и глаза его, мне показалось, были затуманены слезами».
О чём думал тогда так напряжённо нобелевский лауреат? Это можно теперь установить довольно точно. По словам того же Каплана, примерно за месяц до смерти, Бродский послал записку дочери Мстислава Растроповича Ольге, которая, по слухам, дошедшим сюда, собиралась за бугор и даже вроде как должна была побывать здесь, на Брайтон-Бич. Он просил её, ни много ни мало, передать отцу, чтобы тот уломал Ельцина сделать «Прощание славянки» российским гимном. В той записке есть слова, которые Бродский, вероятно, и обдумывал вечерами в ресторане «Самовар» под музыку здешнего самодельного русского оркестра: «Военное происхождение музыки — не суть… Эта музыка внушает нам, что наше Отечество всё же лучше и чище того, что в нём порой происходило. И, может быть, главное, что звучит в великом марше, — надежда, единственное и вечное наше спасение…».
Тот же Роман Каплан утверждает даже, что Бродский в этом духе написал и приложил к письму собственный текст нового гимна. Если бы он нашёлся, то это был бы уже девятнадцатый по счёту текст к знаменитому маршу. Я не фанат поэзии Бродского, но мне хотелось бы думать, что он, Бродский, оказался бы именно в этих стихах своих достоин выбранной музыки.
А ведь всё это могло бы и случиться. Ельцин был крут на решения, а послушаться Растроповича вполне бы мог. У того были известные заслуги перед той Россией, которую некоторое время вёл извилистыми путями первый российский президент.
По инфернальным электронным сетям и теперь гуляет знаменитая его, Растроповича, фотография, где он с решительным видом держит в руках автомат, выпавший из рук заснувшего по ходу дела ельцинского мятежного охранника.
Но вскоре умрёт Бродский, потом Растропович, а Ельцин откажется от власти, которую употреблял не всегда дельно. Прими он предложение Растроповича, и это было бы, возможно, наиболее логичным эпизодом всего времени его правления. К Бродскому, его творчеству, его личности, его нобелевки, конечно, можно относиться по-разному, но в данном случае к нему можно, пожалуй, и прислушаться было бы. Сам я лично тоже склоняюсь к тому, что задумка эта, пожалуй, и к месту была бы. Ведь как ни приспосабливай старый гимн к новому времени, главную несообразность не вытравишь — это всё же музыкальный символ уже не существующей страны. И это будет нам вечно напоминать о главной драме в истории Отечества нового времени и саднить душу. В этом гимне ведь и ясные ноты реквиема звучат, если прислушаться.
Ещё я совершенно не против того, чтобы над прекрасным композитором Василием Агапкиным свершился чудесный приговор судьбы, каковым одарён был навеки и с блеском вошедший в историю Франции капитан сапёров Клод Жозеф Руже де Лиль.
Впрочем, сама идея, похоже, не умерла. Её даже не так уж давно вносили на рассмотрение думы. Решение принято не было, но и окончательного отвода эта мысль не получила. Вызревает где-то в законодательных анналах. Авось и созреет.
Но и нельзя сказать, что от идеи этой уже теперь нет толку и следа. Не удалось пока сделать «Прощание славянки» гимном России, зато этому маршу поставили лет пять назад памятник на перроне Белорусского вокзала, откуда уходили на фронт первые боевые эшелоны. Женщины опять провожали тут мужей и сыновей на смерть и подвиг, горевали и плакали. А часть российского пространства, именно город Тамбов, своим гимном «Прощание славянки» уже сделала. Я уезжал из Тамбова вечером, прощальный поезду салют отдавала медная музыка, в которой осталась часть души её автора. Сумерки стали особо торжественными, наполненными бодрым предчувствием добра и рассвета…