2020 год был для многих из нас, тяжело переболевших коронавирусной инфекцией, годом пересмотра своих жизненных ценностей, жизненной границей, после которой изменилась сама жизнь, навсегда изменилось здоровье, привычки. Временем, понять которое можно только взглянув на него как на прошедшее время из состоявшегося твоего будущего.
Посвящаю этот рассказ моим дорогим родителям, умершим от коронавирусной инфекции в один день.
Может еще не COVID-19?
Как бы вы не смеялись вы, друзья мои, проводя аналогии с классиками русской литературы на тему номеров больничных палат и содержащихся в них пациентов, это на самом деле правдивая история, каждую минуту которой я пережил сам. Хотя, скажу честно, не все из того, что я пережил, представляется мне реальностью.
Необычные события, произошедшие со мной и заставившие меня пересмотреть свои взгляды на жизнь земную, произошли со мной больше чем два года назад. Сейчас, возвращаясь к событиям прошлого, я могу с полной уверенностью сказать, что всякому значимому в нашей жизни событию, которое должно произойти, предшествуют разного рода предупреждения и подсказки Высшего разума, Судьбы, или называйте как хотите. Но мы часто не видим и не понимаем их, или даже когда понимаем, не в состоянии что-либо изменить, Вот и тогда, где-то в самом центре липкой паутины своих подсознательных страхов я чувствовал грядущие изменения. Страшился своего будущего, не зная, того что мне уготовано, и как это может отразиться на моей жизни.
Отработав сумасшедшие два года на сумасшедшей работе, в условиях не принятия моих идей и предложений, я стал понимать, что я бездарно трачу время на исправление чужих ошибок, при отсутствии возможности самореализации. Мой непосредственный руководитель думал о чем угодно, но не о развитии организации. Заинтересованный в решении карьерных и финансовых вопросах, он не понимал принципы работы и порядок распределение ролей в команде, надеясь проложить себе дорогу пользуясь доверием нашего шефа. Количество его врагов, в том числе в масках друзей, росло. Измотанный, а самое главное, опустошенный не реализованными планами насвоей работе, я искал себе другую работу. Вот тут и прозвенел первый звоночек.
В декабре я чуть не слег с жутким бронхитом. Сначала кашель я не принимал всерьез, но становилось все хуже, я уже не мог нормально спать ночью. Приходилось и болеть и ходить на работу. Страх говорил, что в конце года завал и работать некому. А если работа завалиться, то проблем с руководством потом не оберешься. Думаю, всем нам это очень знакомо. Все мы не раз бывали в ситуации, когда, боясь потерять место работы, испортить отношения с руководством, мы боимся потерять премию по итогам, мы болеем и все равно работаем. Мы выходим, больные, заражаем тех, кто рядом, кашляем, но работаем, сидим до звонка и пьем лекарство. Зачем? Не долечившись, мы опять рискуем заболеть, накапливаем в себе приглушенное таблетками воспаление, грозящее вновь вспыхнуть новым пожаром, съедающим нас изнутри, разрушающим остатки нашего здоровья. Зачем? Ситуация знакома до боли.
Пережив десять или двенадцать уколов в мягкое место, я в итоге поправился. Прошел кашель, прекратились хрипы в легких. Но в память запало то, что еще до начала марта, когда был объявлен карантин по COVID-19 многие мои знакомые так, же переболели бронхитом.
С началом эпидемии коронавирусной инфекции, нужно было работать в режиме 24/7, то есть круглые сутки, если не в кабинете, так «на удаленке».
В разгар эпидемии, измотанный, с разбитым из-за стресса иммунитетом, и окончательно подавленный я стал легкой мишенью для этой страшной болезни. Кроме изношенного иммунитета, вернулась старая, уже брошенная ранее привычка к сигарете. Мне стало казаться, что, хотя бы пятиминутная «отключка» мыслей от существующих проблем даст мне короткий отдых, остановит бег моих отчаянных мыслей. Уже потом, находясь на восстановлении в санатории, я поделился со своими соседями по обеденному столику мыслью, что считаю в своей жизни самою бесполезную и самую вредную привычку – привычку к курению. Она не только не дает ничего хорошего, обманывая тебя на несколько минут состоянием отключения от проблем, которые по сути никуда не деваются, а еще и разрушает твое здоровье как медленно действующий яд разрушает годами тело, не давая понять его хозяину, что это и есть самоубийство растянутое во времени. Абсолютно ничего кроме зла не вызывает привычка курения, как негативная программа подсаженная в наши энергетические тела она, чем дольше живет в нас, тем больше захватывает нас, пытается руководить нами, не давая бросить курить, даже тогда, когда понимаешь, что надо, что уже пора, она продолжает качать нашу энергию в инфернальное пространство. Если бы была в моей жизни возможность, хоть раз за всю жизнь вернуться в свое прошлое и что-то изменить там, тов. первую очередь я бы отказался от курения. От той первой затяжки со взрослыми пацанами во дворе, от той компании, в которой не курить со всеми, значит быть изгоем. Просто показал бы себе подростку, тогда как эта привычка привязывает как наркотик к себе, заставляя курить, портить здоровье, забирая возможность чувствовать свою силу, бегать без отдышки, пить этот сказочный воздух земли, насыщенный сладким кислородом. И отказался бы навсегда. Отказался еще бы потому, что в большинстве случаев дети курящих родителей наследуют эту привязанность, а какой родитель хочет, чтоб его ребенок курил, понимая все вредность курения? Нет, никогда бы не начал. Но, это было потом, потом после того, как понял все истинную ценность глотка воздуха, возможности свободно дышать.
Хаос творился в моей душе и где-то в ней, в момент самого мрачного отчаяния, голос во мне прошептал предательски: «А хорошо бы сейчас было поболеть, сбежать недельки на две, пусть без меня «покрутятся», а я отдохну от этого сумасшедшего дома, а там глядишь, придумаю, что дальше делать!» Голос нашёптывавший выход из ситуации соблазнял возможностью изменить ее просто выйдя из круга проблем. И я, находясь вне душевного равновесия, согласился на это, поддавшись соблазну попытаться легко разрешить проблему. Видимо этого лукавый и ждал, ждала этого и коварная болезнь, взявшая уже не одну жизнь и одевшая на всех маски.
Буквально через несколько дней, в пятницу, в конце рабочего дня у меня резко поднялась температура. Сотрудники, с кем я сидел в одном кабинете сразу заметили это. Начали настаивать, чтоб я шел лечиться домой. Чувствуя ломоту в мышцах и озноб от высокой температуры, я понимал, что это серьезно, надо начинать лечиться. Но даже тогда, когда температура на шкале градусника показала тридцать восемь градусов, даже тогда я не мог представить себе, что заражен коронавирусом, о котором говорили во всех новостях и по городу позли страшные слухи о сотнях умерших.
Температура росла, я дома не вылезал из постели, чувствуя себя как в бреду с редкими проблесками сознания. А ситуация становилась все хуже. Температура подскочила до тридцати девяти градусов и не сбивалась обычными лекарствами. Появилось состояние слабости, сонливости. Но я по-прежнему не мог поверить в то, что я болен этой болезнью, о которой все говорят, и лишь приехавшая на третий день скорая помощь однозначно сказала: «Мы уверены, что это КОВИД-19. Если хотите убедиться, то давайте хотя бы проедем в РКБ и сделаем тест!». Учитывая то, что я чувствовал себя все хуже и хуже, и даже сильные антибиотики не сильно помогали, я согласился, что да, надо ехать, хотя бы сделать тест.
Кровать в коридоре на третьем этаже.
Собрав сумку с одеждой, в которой можно было бы находиться в больнице, захватив зарядку для телефона, я спустился в машину скорой помощи. Трудность с дыханием и озноб придавали моему сознанию какую-то отстраненность от происходящих событий. Мелькание огней за окнами скорой помощи, повороты, светофоры, все было как не реальное, все воспринималось как со стороны, как будто часть меня жила вне тела и с любопытством наблюдала за вереницей бегущих по вечерним улицам машин с горящими фарами, как глазами фантастических животных, вышедших по своим делам из темноты городских дворов. Сидя одиноко в салоне машины скорой помощи, я наблюдал, как сине-желтые проблесковые огни ее отбрасывают блики на еще не покрытый снегом асфальт и деревья вдоль улицы, и голова моя, раскаленная высокой температурой постепенно начинала плыть куда-то, и опять меня клонило в сон.
Не помню, как доехали до приемного покоя, как в состоянии рассредоточенного сознания я прошел в комнату с людьми в защитных инфекционных костюмах темно-зеленого цвета и масках на лице похожих на маски дайверов. Как отвечал дежурному врачу на вопросы где живу, когда заболел, про номер контактного телефона. А в голове звенело от ударов сердца, в ушах стоял шум от приливов крови и хотелось лечь и лежать вот так вот, не двигаясь до утра, и никого не видеть, и не говорить ни с кем. Просто лежать и видеть обрывки снов, думать о чем-то своем и не вспоминать произошедшего со мной ранее. Как будто и не было ничего, как будто это просто был страшный сон.
Сидя на больничной каталке, в затемненном коридоре сразу за приемным покоем, за белой сшитой из больничной простыни занавеской, среди медсестер, быстро пробегавших по коридору, я выслушивал положительные результаты экспресс теста на Ковид. Согласно кивал головой, тяжелой от дум на предложение о прохождении компьютерной томографии легких, которые здесь все называли сокращенно КТ. На носилках с грустно скрипящими колесами я не поехал. Пройдя в глубь коридора, и повернув на право, я остановился около стоящих у стены кресел. Там уже сидела какая-то женщина средних лет, вытирающая тихие слезы с покрасневших глаз. Рядом сидела старушка, хрипящая при каждом вздохе. Девушка лет двадцати пяти, говорила что-то шепотом по телефону. Подождав пока пройдут томографию стоявшие впереди меня люди, я, оставив в кабинете врача телефон, с трудом лег на казавшуюся мне такую узкую ложу этого светящегося своей полусферой аппарата. Голова моя кружилась как на качелях, и я все больше переставал воспринимать реальность происходящего.
Уже потом, от молоденькой медсестры, которая ходила за мной с документами, я услышал, что у меня точно ковид, поражение легких двадцать пять процентов, и что меня сейчас госпитализируют (все-таки ковид!) на третий этаж.
Третий этаж. Коридор. Кровать у окна.
Все, чем я жил до этого момента стало для меня не так важно. Круг моих оставшихся за дверями приемного отделения проблем захлопнулся для меня. И отошёл в сторону. Не смотря на слова медсестры, что двадцать пять процентов это не много, что с такими процентами обычно выживают и мне де нечего беспокоиться, осознание возможности смерти показалось недалекой планкой. Ощущения оценки моей жизни холодным взгляда из темноты давило на душу. В сознании сами собой всплыли слова, слышимые мной от моего хорошего знакомого врача, практикующего онколога, который как-то раз поделился со мной своими многолетними наблюдениями. Он говорил: «Знаешь! Болезнь побеждает тот, кто хочет жить, тот, кому есть ради чего жить! Который понимает зачем на грани жизни и смерти ему нужно жить, для чего! Рак ведь он как результат нежелания жить такой жизнью, где у тебя внутри есть непрощенные обиды, где ты недоволен в душе, как ты живешь и главное, зачем? Не принимаешь ту жизнь, которую проживаешь. Он как яд от обид, от нежелания жить он отравляет душу и убивает тело. Если человек понимает, что нужно изменить себя, свое отношение к жизни, найди ради чего жить, то у такого человекаесть шанс победить болезнь, даже вопреки диагнозам!».
Все это крутилось в моей голове, пока медсестра, молодая татарочка, привела меня на третий этаж корпуса травматологии РКБ, который с связи с эпидемией переделали под инфекционный, и показавшей мне на койку в коридоре у окна. Мест в платах не было, очень много больных лежало тогда не только в палатах, но и в коридорах, на хиленьких кроватях и тележках. Кто-то уже был подключен к аппаратам искусственной вентиляции легких и лежал, редко вставая с кровати, кто-то мог ходить по коридору,ходить в туалет в ближайшую палату, не привязан к аппарату искусственной вентиляции легких.
Усадив меня на кровать у самого окна, рядом с батареей отопления, спрятанной за декоративной панелью под подоконником, эта девочка в маске уставшим голосом с таким милым акцентом видя мою подавленность, пыталась меня как-то успокоить. Говорила мне, что двадцать пять процентов поражения легких – это немного, сейчас начнем давать лекарства и все пройдет через десять дней. Я слушал ее и мне так хотелось ей верить. Но стучащий в висках набат от высокой температуры говорил мне, что все не будет так просто и хорошо.
Три дня, которые я провел, лежа в коридоре, пролетели как сумеречная, наполненная разными звуками и световыми бликами ночь. Соседи рядом с моей кроватью появлялись и исчезали. Парня с окладистой арабской бородой перевели в другую палату и скоро обещали выписать. У него всего десять процентов поражение легких. Повезло, говорят девочки-санитарки.
В палате, рядом с моей кроватью, куда я иногда заглядывал по нужде, все кровати заняты. Народ лежит очень разный. Молодой парень у окна не отрывается от телефона, длинный провод наушников свисает от подушки на край кровати. Большой, грузный мужчина, лет пятидесяти не снимает маски от ИВЛ. Лицо и глаза красные от напряжения, дышит очень тяжело, взгляд измученный, отстраненный. На каждого вошедшего в палату человека смотрит с неприязнью, как на объект ему лично мешающий. Взгляд его понятен. Измученный болезнью человек устает от проблем и желает, чтоб его поменьше беспокоили. В углу лежит старичок, легкий такой, подвижный, на графа Суворова чем-то похож. Почти постоянно разговаривает со всеми и сам с собой тоже. Очень активный. Вроде даже выписывают его на днях. Больные лежат очень разные. С разными показателями. Есть кому полегче, есть и кому потяжелее. Смотрю на них, люди погружены сами в себя. Общаются, разговаривают об обеде, жалуются на болезнь, обсуждают новости, откашливают кровавыми сгустками и тяжело дышат. Но мне кажется, каждый думает о себе, о своем, о болезни, о жизни и смерти.
Погружены в эти мысли, как в защитную оболочку, отстранивши себя от мира. О чем бы не говорили, все время возвращаются к теме коронавируса. Здесь в коридоре, смотря на этих разных людей я стал понемногу понимать какая это страшная болезнь. Да и не болезнь вовсе, а именно оружие, которое вот так вот запросто выбивает человека из обыденной жизни, его работы, и бросает на больничную койку умирать или остаться инвалидом. Она еще не изучена, никто не знает толком, как ее лечить.
Врачи, которые дважды в день делают обход, говорят, что научной базы нет, как лечить? Общих методик лечения не разработано еще, все методом «тыка» пока. Получилось вылечить, хорошо, пробуем и других также лечить, не получилось, ну значит не так действует, как ожидали, другие методики будем применять. А больного? Ну что больного? Что мы можем пока? Это ведь новый вирус и как его лечить много кто говорить, да мало кто знает. Вон, некоторые в Интернете водкой советуют лечить, настойкой имбиря или дымом сандалового дерева. Пробовать не будем, а советчиков таких надо было привлекать, а то ведь были такие, которые верили им и дома лечились, пока не залечились навсегда.
Лекарств, которые вдруг стали таким дефицитом в городе, и чтоб купить которые мой сын ездил на другой конец города, так как народ прикупил про запас для себя и для родственников, в больнице хватало, не смотря на распространяемые упорно слухи, что лекарств де нет, и давать их не будут. Не видел ни разу, чтоб были проблемы с лекарствами. Скорее больше проблем с ИВЛ и кислородом. Аппаратов искусственной вентиляции легких явно не хватает и их переставляют от одного больного к другому. Под утро у соседа, лежащего в коридоре ближе к центру был приступ. Здоровый с виду мужик, лет за сорок, стал задыхаться, раскрывая рот как рыба, выброшенная на берег. Глаза его выкатились из орбит, сказать ничего так и не смог. Сполз с кровати на пол, стуча рукой по полу, по шершавой больничной плитке, пытаясь позвать на помощь. Благо больные в коридоре всегда находятся в состоянии перманентного бодрствования, услышали, как он пытался встать с кровати и упал на пол. Прибежавшая дежурная медсестра принесла баллон с кислородом. Видимо баллон был не полностью заряжен, соседа на кресле увезли в реанимацию на седьмой этаж. Больше я его не видел. Пожилую женщину из дальнего коридора, которую еще днем увезли хрупкие девочки-медсёстры на кресле в реанимацию я тоже больше не видел. Только медсестра татарочка пришла, чтоб собрать ее вещи. Ее соседи по коридорным кроватям долго и многозначно смотрели друг на друга. Но так и ничего не сказали. Думаю, и так было все понятно. Жизнь больницы шла своим чередом. Утро, укол в живот, лекарство в бумажном свертке, температура, давление и все остальное, как должно быть. Утром восточный парень с арабской бородкой сказал перед своим переездом в другую палату, что он такое не первый раз здесь видит.
Ну в общем, если не считать ежеутренние уколы в живот для разжижения крови, горсти таблеток, часть из которых была антибиотики, часть для понижения давления, а иногда давали и успокоительное, чтоб больные не сильно выступали и жаловались, лечения как такового за эти три дня, что я пролежал в коридоре почти не было. Кажется, была капельница, но сейчас не помню точно. Сколько их потом то было? И не сосчитать. Все это до того, пока я не потерял на короткое время сознание, подняв тем самым волну по всему третьему этажу.
На второй день пребывания в коридоре, ближе к вечеру я стал чувствовать, что мне не хватает воздуха. Как будто после бега не достает полного вздоха. Надо бы сказать было медсестре сразу, но… Сейчас мне кажется, что, если б тогда была какая-то литература с описанием течения этой болезни, статьи, да просто в больнице объясняли, что это и как нужно себя вести, может быть и не было такого большого количества тяжелых случаев. Да и разве вспомнишь нужную информацию в этом задыхающемся, хрипящем и кашляющем весь день и всю ночь коридоре? Я помню, что читал о том, что главной опасностью ковида является то, что цитокиновый шторм через несколько дней заболевания может ухудшить состояние больного, вплоть до летального. В этот момент лучше не делать глубокие вздохи, не ходить, а лежать спокойно. Но увы, как только я почувствовал к вечеру, что дышать стало труднее, первое, что я сделал тогда (вот глупость то!) – это дыхательную гимнастику. Под удивленные взгляды соседей я пытался сделать полный вздох. Но это все было бесполезно. Дышать становилось еще труднее. При вдохе появился какой-то свистящий хрип. Замечая, как трудно я дышу, врач на утреннем обходе третьего дня моего коридорного лечения попросила поставить мне ИВЛ. После того, как медсестра подключила мне жужжащий и издающий звуки паровоза выпускающего пар аппарат с силиконовой прозрачной маской для дыхания, дышать и правда мне стало полегче. Это конечно не сладковатый на вкус и холодный поток живительного кислорода, но уже немного полегче. Подключенный к аппарату я проспал несколько часов. До этого мне не удавалось уснуть как следовать. Казалось из-за нехватки воздуха я задыхаюсь во сне. В голове не легкий освежающий и дающий силы сон, а какая-то серо-черная тяжелая смесь, в которой тонешь, захлебываясь горячей, сухой как песок массой. С ИВЛ я провалился в сон как в колодец и не видел никаких видений заснув под мерный ровный звук работающего чудо-прибора.
На этаже, заполненном больными всегда трудно уснуть. Кто-то ходит, хрипит, шумно дышит. Бывает, что кто-то жалуется по-мужски, грубо на врачей и медсестер матерясь на весь коридор от отчаяния, когда совсем плохо, или из палаты слышен женский плач навзрыд. Навсегда врезалась в память сцена, когда бабушка-татарка стоит чуть ли не на коленях перед медсестрой, разносящей лекарства, говорит ей плача и задыхаясь, тихим голосом: «Доченька, дай мне лекарство какое, ведь я задыхаюсь, не могу дышать совсем!», на что медсестра ей отвечает: «Все, что Вам врачи прописали я дала. У нас тут все болеют!». Вот и все. Или ты выживаешь или нет. Коридор наполняется на ночь характерными хрипами свистящих остатков легких и кровавым кашлем больных.
Проваливаясь на несколько минут в сон, я опять просыпался. Смотрел в окно третьего этажа, выходившее на трассу, где бесконечным потоком двигались машины, освещая фарами темные участки дороги, обочину, на которые еще не выпадал первый снег. Глаза мои закрывались, и я опять проваливался в короткий сон. Видимо тогда уже из-за нехватки воздуха стал страдать мозг, ситуация становилась хуже. Я начал замечать, что восприятие окружающего меня мира начало меняться. Обострилось и стало объемным слуховое восприятие. Различные звуки как в сфере окружали меня и были очень выразительны каждый сами по себе, одновременно сливаясь вместе в какую-то симфонию модерна. Кажется, я слышал их все вместе и каждый в отдельности очень четко. Стало казаться, что будто еще совсем недавно я уже видел эти бегущие по дороги огни фар. Точно я был уже здесь совсем недавно и вот так же сидя у окна наблюдал за потоком машин, а сейчас вдруг вспомнил об этом. Я напрягал свою память, но не мог найди этому объяснение. Нет! Не было меня в РКБ ни недавно, ни давно. Не мог я видеть этот поток машин на темной октябрьской дороге! Но чувства говорили, что все это уже было в моей жизни, что я вот так же сидел у окна и смотрел, смотрел…Голова начинала кружиться от раздвоения сознания. Как будто это я сижу на краю смятой больничной кровати, которая едва выдерживает каждый мой поворот на ней, уперев взгляд на дорогу. И в то же время, как будто я смотрю на все это со стороны, зная абсолютно точно, что я уже сидел вот так вот у окна и видел все это. Когда это было? Недавно? В том году? Я не помню, чтоб я здесь был, но ведь было, было… И опять я проваливаюсь в душное сонное не бытье. Снов не вижу, короткий черный разрыв и опять я ловлю себя на том, что я сижу на краю кровати и смотрю в окно. Что со мной? Ловлю себя на мысли, что я без маски и ИВЛ дышит вхолостую, шумно шипя выпускаемым воздухом и помигивая огоньками светодиодов. И опять…
Ближе к утру приходит медсестра, видя, что я без маски и выключил доставший меня своим шипением аппарат, спрашивает: «А вы не дышите, что ли? Я тогда заберу, тут тяжелого привезли, ему надо, а у нас не хватает!» В состоянии прострации, не понимая кому и зачем она все это говорит, я кивал ей головой как индийский слон, не осознавая значения слов ей произнесенных. Я очень устал и мне все равно. Гудит как разбитый колокол голова, я уже давно кажется не делал нормального, вздоха полной грудью. Хочу дышать, хочу надышаться, не этим теплым, почти горячим потоком воздуха из ИВЛ, а настоящим, холодным, уличным, чтоб полной грудью. Но из груди раздаются только свистящие хрипы и воздух поступает в легкие только на четверть. Сосед уже переехал, и я пытаюсь встать, оперевшись на тумбочку и на его кровать. Ставшие вдруг ватными ноги не слушаются. Рядом нет ни врача, ни медсестер. Пол вдруг начал стремительно приближаться. Я подгибаю ноги, чтоб не разбить голову, но все равно получается не очень, и я мягко касаюсь ладонью, подставленной под щеку прохладного не очень чистого пола. Кто-то выключает свет. Зачем? Ведь сейчас ночь и обход будет не скоро. И я уже летел куда-то в подсвеченный солнцем ранний рассветный сумрак, где было много света и воздуха, который был так сладок и прохладен, что я не мог им надышаться.
Сознание мое включилось мгновенно, я вспомнил где я и что со мной. Открыл глаза. Я сидел на краю своей больничной койки, в кислородной маске и рядом со мной стояла медсестра в темно-зеленом защитном костюме. Одной рукой она прижимала мне к лицу прозрачную маску дыхательного аппарата, и второй придерживала стоящий на полу баллон с кислородом. Рядом с ней стояла женщина постарше, тоже в защитном костюме и маске. Она обращалась ко мне с вопросами, суть которых я не мог уловить. Утром надо будет сходить на КТ и опять сдать кучу тестов. Запив горст лекарств, водой из пластиковой бутылки, я опять провалился в сон.
Своим обмороком, потерей сознания, я тогда всполошил медперсонал. Ко мне дважды подходила дежурный врач утром, спрашивала о самочувствии, говорила, что анализы надо сделать. Две медсестры возили меня в кресле на КТ. Несколько раз брали кровь и мазки из носоглотки. Все это делалось на автомате, быстро. После КТ пришел другой врач, мужчина в годах, хотя в костюме и маске разобрать не всегда можно было. В итоге, после очередного посещения первого этажа, где я опять попытался влезть в мигающий огнями и жужжащий колпак аппарата КТ, меня приговорили окончательно. Поражение легких увеличилось до пятидесяти процентов, очевидно я переживал цитокиновый шторм. Теперь меня срочно должны были перевезти в палату на шестом этаже, и подключить к кислороду.
После очередной дозы кислорода из металлического баллона, я чувствовал себя лучше. Я мог еще обходиться без маски какое-то время, сам ходить в туалет, пусть хоть и со слабостью, но сам. А тут ситуация становилась все хуже, приходилось пользоваться пластиковыми бидонами. Собрав свои вещи, я был уложен очень серьезными девушками-медсестрами на передвижную тележку и с помощью лифта доставлен на шестой этаж, в палату номер шестьсот четырнадцать, где мне была выделена белая пластмассовая кровать почти у самого входа в палату, в стене над которой выходила металлическая труба и кран с кислородом. Маску на длинном силиконовом шланге мне дали тут же.
Палата №614. Ее больные.
Надо сказать, что за все мое время пребывания на третьем этаже ко мне мало кто подходил из медперсонала. С дежурным врачом я разговаривал дважды, при этом беседа наша шла в основном не о том, как я себя чувствую и на что жалуюсь (к чему мы в общем привыкли в больнице), а о моем возрасте, месте жительства, работе, делали мне вчера укол в живот, брали ли кровь на анализ? Несколько раз приходила медсестра с несколькими таблетками в бумажном кулечке, говорила какие и когда лучше пить. Мне казалось, что на третьем этаже собрали всех тех, у кого, используя терминологию самих врачей, КТ 1, то есть не сильные повреждения легких и которых лечить можно не сильно залечивая. Они писали что-то в карточки, брали анализы, бегали по коридору. Утро, укол в живот, лекарство на тумбочку в бумажном кулечке, температура, давление, капельница и все остальное, как должно быть.
Другое дело с питанием. Кормили хорошо. Еда была хоть диетическая и часто уже негорячая, немного, но зато была разнообразная. Понятно, что готовили ее не здесь, привозили в пластиковых контейнерах. На обед обязательно были супы. В четверг всегда была рыба, всегда было много хлеба. Раздавали контейнеры с едой по палатам молоденькие медсестры, приехавшие из района, еще говорящие с акцентом, не совсем освоившиеся в городе. Поэтому ещё не такие избалованные как наши городские девушки. Они не играли в медсестер, не говорили подобранные специально для больных слова, и вообще за словом «в карман не лезли». Такие естественные, когда устают от нас, и плачут, отворачиваясь в дежурных кабинетах, принимающие своих больных какие они есть в этом круговороте жизни и смерти. Пусть они говорят мало, а в основном кивают в ответ на дающую задание им старшую медсестру, пусть у них еще есть акцент, когда они говорят по-русски, но они настоящие, в них так много жизни. Были медсестры постарше, посерьёзнее, говорящие с больными короткими командными голосами, не позволяющим жаловаться, делающие строгими лица, но не умеющие спрятать сочувствие и жалость в глазах. Как-то раз я был свидетелем, когда в моем углу коридора старшая медсестра внушала молоденькой заплаканной девушке в маске и медицинском костюме, как нужно правильно разговаривать с больными, каким тоном и какие слова надо говорить, и что не нужно им давать управлять собой, «садиться на шею».Ну, думаю, в чем-то она тогда была права. Большинство больных оставались спокойными и понимающими по отношению к медперсоналу, ворчали про врачей в основном тихо и про себя или между собой. Но и были такие, которые во всех бедах винили именно врачей и медсестер. Обвинения в нежелании лечить, дефиците импортных дорогих лекарств, нежелание помогать больным, все сыпалось на эти замотанные, замученные дежурствами женские головы. Нет, ну конечно, были и те, кто помогал, поддерживал, когда девочки совсем уж падали духом, поддерживал их в тонусе, чтоб не переставали следить за собой, и не зачерствели по отношению к больным.
Помню, как моя лечащая врач рассказывала про мужчину с 90 процентным поражением легких. Его едва вытащили с того света, долго и трудно лечили, и как только он начал самостоятельно дышать, сам начал ходить, он подошел к открытому окну в коридоре и закурил. Увидавшая это лечащая врач едва не упала в обморок от такого. Она жаловалась: «Столько времени и сил потратили на него, едва-едва откачали, только сам начал дышать и что? Он стоит и курит! Ну как так можно не понимать, не ценить нашу работу?». Хотя, люди были разные, но в большинстве доброжелательные, искренне надеявшиеся на помощь медперсонала, выздоровление и выписку. А если срывались иногда, то потому, что болезнь их выматывала, выкручивала так, что хоть волком вой, вскрывала все болячки, которые были у человека, обостряя все проблемы со здоровьем и психикой.
Наблюдая эту разницу в поведении, характерах больных, я заметил много аналогий с поведением людей в армии, или в любой другой кризисной ситуации, когда человек лишен обычных удобств и вынужден приспосабливаться к другой, не комфортной может быть, трудной, болезненной, но жизни.
Жизнь в палате с соседями, такими другими и такими разными людьми, которые к тому же меняются так быстро, что не успеешь привыкнуть к одним, их уже выписывают или переводят в другую палату. Или, что самое печальное, переводят в реанимацию, а потом приходит грустная медсестра или медбрат и забирает в узел, сделанный из простыни или одеяла все вещи больного по понимающее сопенье и вздохи оставшихся в палате людей. Те люди, в ком была душевная червоточина, в ком отсутствовало понимание, что в ситуации между жизнью и смертью мы как в бане все равны и те, кто посильнее должны помогать слабым, проявляли себя сразу. Полежит такой человек денек в коридоре и начинает покрикивать и гонять медсестер, жаловаться на врачей на недостаток ухода за ним, невнимания к его персоне, требовать особого уходы и преференций в обслуживании. А бывает и Главврача позовет, пожалуется ему на недостаток лечения, и среди ночи может, просто потому, что плохо ему, трудно, не может терпеть, разбудить дежурных медсестер, покричать на них, потребовать лекарства, капельницу, обезболивающее или еще чего. И девочки, замученные дневной суматохой, мечтающие хоть немного отдохнуть ночью, чтоб их не трогали, бегут к больному, уговаривают, успокаивают его, успокоительное или обезболивающее колют, а то бывает и выговаривают ему. Выйдя в коридор ворчат, что мол вот вредный какой попался. Круговерть больничная дело не легкое и привыкнуть к нему чтоб время надо. Вот и я потихоньку привыкал к этой больничной суете, то испытываю приступы высокого давления, то нехватку воздуха, то парализующее тело бессилие и бесконечное желание спать. Спать, спать долго и не просыпаться.
Жизнь в больнице текла своим чередом. Выздоравливающих переводят, выписывают, приходят на их больничные койки новые больные. Люди как всегда очень разные. И молодые, и старые, здоровые до заражения и больные, кто с диабетом, кто с язвой, есть даже те, кто и с онкологией. Каждый со своим характером, каждый со своими «тараканами в голове». Но есть в больнице то, что объединяет всех больных, особенно мужиков в одной палате, это время кормежки.Никогда народ в палате не бывает так един и дружен. Завтраки, обеды и ужины, самые оживленные и обсуждаемые периоды времени в палате у больных. К тому же, с медперсоналом в это время можно было пообщаться чаще. Воду дополнительно попросить. Пожаловаться, спросить, когда будет дежурный врач. И если в коридоре это не было так выражено, в палате, в которую я попал, это было как закон очень явно.
Все принимали активное участие, ну из тех, кто не был прикован к постели, в раздачи обеда, или завтрака с ужином. В больнице кстати, как пионерском лагере дают полдник, что стало для меня неожиданностью и приятным воспоминанием. Среди разговоров о болезни, уколов и дневного сна, раздача пищи занимала особое место. Еще до завтрака, до восьми часов утра, вся палата, за исключением тех, кто еще спит после шестичасовых процедур, уколов и таблеток, начинала принюхиваться к запахам из коридора и прислушиваться, не звенит ли посудой из коридора сестра-хозяйка? Палата была последней при прохождении по этажу тележки с контейнерами, в которых размещались готовые блюда, поэтому ожидание иногда затягивалось. И особо нетерпеливые, а надо сказать, что народ в палате на момент моего прихода был в основном простой, рабочий класс из города или ближайших районов, начинали ворчать: «ну где же завтрак, чего не несут то?». Кто ходячие были, высовывались в коридор, посмотреть не везут-ли? Ну, в общем, все были любители поесть и поговорить на эту тему. Были и русские и татары, были и чуваши с марийцами. В общем все многонациональное наше население прошло через палату № 614 за в время моего нахождения в ней. Все разные были, конечно. Каждый со своим характером. У окна лежал худенький такой старичок-пенсионер. Он все время был под ИВЛ, с удивлением я через несколько дней узнал, что ему было восемьдесят четыре года. Видать крепкий был духом. Уже шел на поправку. Заболел он вместе с женой, которая в обед или на ужин приходила помочь ему покушать. Он редко вставал с постели, но, когда приходила жена, женщина, как из фильмов шестидесятых годов, с чистым взглядом, в платочке, дед поднимался. Она тихонько разговаривала с ним о чем-то о своем, он ей отвечал. Никто из нас в палате не старался вслушиваться, о чем был этот разговор, но тихий звук голоса и его интонации были настолько по-домашнему мирные, что казалось убаюкивали своим спокойствием. В первые дни моего нахождения в палате, я часто ловил его поддерживающий взгляд. Никто толком не знал, как его зовут, но все относились к нему уважительно, зная, что в таком возрасте, при заражении ковидом выжить практически невозможно. Спал он урывками, по несколько часов. Давало знать больное сердце. В часы своих мучительных ночей, наполненных от нехватки воздуха видениями я, сквозь окружающие меня смутные образы, часто ловил его понимающий взгляд. Хотя… понятие ночи и сна в палате было относительно. Не раз можно было видеть, как в час ночи, в три часа ночи кто-то из моих соседей по палате сидит на кровати, качаясь из стороны в сторону не то от мыслей в своей голове, не то от боли душевной, поставившей их на край пропасти между жизнью и смертью. Кто-то вставал и подходил к окну, чтоб простоять у него тот нужный, растянутый во времени отрезок жизни своей, глядя в холодную октябрьскую ночь и думая о своем. Не знаю, как в женских палатах больные переживали-передумывали днями-ночами свою болезнь, но в нашей палате мужики были все взрослые и я, ни разу не видел, чтоб кто-то громко рыдал, или выл от боли или страха смерти. Все вели себя достойно в болезни и старались поддерживать друг друга, даже когда теряли сознание от недостатка воздуха или не забывали брать принесенную в палату пищу для тех, кто ночь не спал и еще не проснулся к завтраку или уснул днем и пропустил обед.
Несмотря на то, что все, кто лежал тогда в палате, были люди разные, объединяло их одно, желание жить, выздороветь, продолжить то, что делали до болезни, поддержать друг друга.
Женек и Саня.
Как сказал мне в первый день моего заселения Евгений, которого все звали просто Женек, занимавший вторую кровать от окна, палата наша счастливая. Народ чаще всего выписывается, а не увозиться на тележке с прикрытым больничным одеялом лицом в реанимацию и дальше в морг. Особенно счастлива та кровати, где он сам лежит и еще вот, у стены туалета которая занята была сейчас крупным мужиком, явно «пролетарского» происхождения, сипловатый с хрипотцой голос которого часто можно было слышать, когда он задирал Женька или они вместе рассуждали о политике и о жизни. Звали его Александр, Саня. Саня был полной противоположностью Женьку. Высокий, широкий в кости, с огромными «медвежьими» лапами-ладонями и здоровенными ножищами, он был спокоен и нетороплив, спал или просто лежал на кровати, которая под каждым его движением издавала жалобные скрипящие звуки. Ненормативная лексика составляла процентов сорок его слов. Попал он сюда с простудой, пойдя наивно в больницу за больничным и там, в очереди из больных, видимо и подхватил свой Ковид. Вспоминая этот поход в больницу, Саня всякий раз выражался, пытаясь заменить некоторые особо неприличные матерные слова на какие-то свои, им придуманные. Получалось смешно и грустно одновременно. Мужики в палате улыбались его не литературным оборотам, порой разгадывая с трудом, чего это он такого только что «завернул».
Саня в основном спал поверх одеяла и большие ступни ног его не помещались в кровати, вылезая за кроватное ограждение, отсвечивая белизной в полумраке палаты.Может потому, что они были с Женьком такие разные, их тянуло друг к другу. Часто подшучивали или задирали друг друга, поднимая градус скучной больничной жизни. Женек показывал рукой с синими татуировками на предплечье и кисти, на «счастливые кровати», сам весьма довольный тем, что одна из них его. Женек здесь старожил. При нем уже двоих выписали. «У нас тут быстро выздоравливают!» широко улыбаясь говорит он, и добавляет: «Скоро и меня выпишут! У меня всего то 15 процентов поражение!» Женек живет в палате по понятиям, понятиям своего воспитания, может где-то маргинального, с чертами тюремного уклада, но человек он сам не злобный, идет на встречу, если чего попросишь помочь без обид. Живет как в «хате», наверное, жил когда-то. Да, и поговорить, порассуждать любит. С таким соседом и не скучно. Женек очень довольный больничной жизнью, особенно после обеда, когда он философствует на сытый желудок о превратностях судьбы и о политике.
Кровать рядом с Женьком пуста, больного, лежащего у окна, выписали вчера, прямо передо мной. Женек говорит, мужик был серьезный, молчаливый, все вздыхал лежал на кровати. Все домой хотел, в район к себе, к своему хозяйству, к трактору. Ну, вот и уехал.
Женек, невысокого роста, худощавый и юркий, высовывался в коридор «носом поводить», когда приходилось ждать «кормешки». Горячую воду в палату не привозили, и те, кто могли обходиться без кислородной маски и ИВЛ ходили в другой конец этажа, где стоял титан за кипятком, принося по-братски и тем, кто ходить сам не мог. Ни разу не видел, чтоб кому-то это было в тягость или кто-то отказался принести соседу по палате наполненную кипятком чашку.
Что можно узнать о человеке за четыре больничных дня? Наверное, мало чего. Легко общаясь с медсестрами и санитарками, Женек посмеивался над их сонными лицами и над собой, когда ему делали уколы в «мягкое место». Но когда ты с этим человеком в палате днем и ночью, и весь его характер на твоих глазах, то рассмотреть его все же можно. Как мне показалось, Женек, хоть и был себе на уме, был настоящий, искренний, не скрывая своего характера от окружающих он жил той жизнью, к которой привык. Ясно, что начальником он не был никогда, просто не мог командовать людьми, советовался с другими больными в палате, если хотел сделать что-то, сходить за кипятком, выпросить у медсестер лишний пакет кефира, выставить в коридор накопившиеся бутылки от питьевой воды. Может и когда приходилось жить ему в «хате», но никогда об этом разговора не было. Когда Женек был на анализах, пропуская обед, вся палата постаралась, чтоб он не остался без еды, сложив на его тумбочку весь комплект контейнеров с едой. И с передач всегда угощали его. Впрочем, с передач всегда старались делиться со всеми. Все кажется просто. Камня за пазухой он не держал.
За окном еще не зима, но холодно. В палате тоже прохладно. Медперсонал получил указание не меньше, чем два раза в день проветривать палаты и коридор. Окно коридора расположено прямо около нашей палаты открывали настежь, и сквозняки, из открытого часами коридорного окна,залетают и к нам в палату тоже. Женек ворчит, почти всегда только он встает с кровати, где он спит днем поверх синего больничного одеяла, на котором написано «Армия России», и закрывает дверь в палату на одну створку. Так меньше дует и не так холодно. Так-то дверь всегда открыта, и мы закрываем ее только на ночь, чтоб яркий свет из коридора не мешал спать. Хотя на ночь в палате все равно горит один или два ночника. Я не сплю, смотрю на него. Он взмахивает мне рукой, спи мол, чего не спишь и тут же «заваливается» обратно на свою кровать, долго пытается взбить обоими руками маленькую больничную подушку, пытается пристроить голову и закрывает глаза. Я не сплю, дышу через маску и смотрю на него, понимая, что это он о нас заботиться, и пока я могу лежать какое-то количество времени без маски, дверь в палату, раз моя кровать ближе всех к выходу, мне тоже нужно будет вставать и закрывать, если под утро в палате будет так же холодно.
За все дни, которые я общался с Женьком, лишь один раз я видел у него вспышку озлобления, обиды, выплеснутой на медперсонал. В какой-то день, как трудно их считать, если не помнишь какой день недели, не дождавшись вовремя обеда, пропустив больше чем полчаса времени, когда вся палата уже извелась от ожидания, Женек не выдержал и пошел в коридор, искать где застрял обед. Надо сказать, что такое было на моей памяти, пока я лежал в палате только два раза. Один раз обед, который в итоге нашелся Женьком, а второй раз завтрак, который уже был после того как Женька выписали. Вернулся он с красным лицом, тихонько матерясь, проглатывая окончания слов: «Забыли они про нас, новенькие, вспомнили поздно б…, холодное есть придется..б!». За его появлением в коридоре мгновенно материализовалась тележка с пластиковыми контейнерами обеда, женщина, постарше девочек медсестер, заговорила скороговоркой, косясь на нас,на нашу реакцию в процессе раздачи: «Обед, мальчики, обед берем! У кого шестой стол? Хлеб берите! Извините, что так получилось!». Раздав «в темпе вальса» обед, тележка вместе с дамой укатилась, а сама проблема, хоть и еще обсуждалась какое-то время в различных не литературных выражениях, но в итоге через полчаса сошла на нет.
На пятый, или кажется, шестой день моего пребывания в палате Женька выписали, выписали еще до обеда. Как-то уж очень быстро, он собрал свои вещи, посмотрел на нас уже уходящим взглядом, с чемоданным настроением, и ушел, пожелав нам «Всем выздоравливать!». А после обеда через день выписался и Саня. Такой большой как медведь, здоровый и высокий человек как Саня оказался очень энергичным и быстрым, когда дело коснулось выписки. Вещи, казалось, сами летали вокруг него и его спортивной сумки, складываясь и сворачиваясь в нее. И он, уходя пожелал нам всем скорейшего выздоровления, сказав на прощание: «Пока братва! Всем не болеть!» И в палате стало сразу тихо как то, стало не о чем поговорить. Лишь ИВЛ в углу у холодильника шипел и свистел привычно.
Наверное, уже через час место Женька занял шестидесятичетырехлетний чувашин из зеленодольского района, невысокий, малоразговорчивый, с большими залысинами.Он и сглазил кровать всегда выздоравливающего. Говорил он громко в основном со своей дочерью по мобильному телефону и редко общался с нами. Из живота его висел гибкий силиконовой шланг, по которому в прикрепленную скотчем пластиковую бутылку медленно капала черная жидкость. Пробыл он с нами недолго. С каждым днем ему становилось все хуже и хуже. Он все больше времени спал, даже днем, просыпая и обед, и ужин. Несколько раз мы жаловались медсестре, что мол не ест человек, все спит и спит. Она будила его, отчитывала и заставляла проглатывать уже холодный обед или ужин. Немного погодя появилась лечащая врач с медсестрой, и взяли у него кровь на анализы в четыре разных капсулы. Анализы показали, что у него неоперабельный рак. Разные доктора не один раз подходили к нему, спрашивали о чем-то, советовались, что делать. А замкнувшийся в себе, молчаливый мужчина таял на глазах. Через неделю его, буквально в течении часа выписали, направив на долечивание в поликлинику по месту жительства. Но как сказал наш новый посетитель палаты: «Умирать отправили. Какое уж тут долечивание?».
На две кровати, у окна и около стены туалета положили родственников. Сына звали Сергей, активный и здоровый, он вообще не выглядел больным. Храпя ночью на всю палату, днем он заботился о своем отце. Оба были крещенные татары, «кряшены», и даже находясь в палате не переставали звонить с мобильных телефонов по работе, общаться с домашними, и все беспокоились о каких-то воротах, которые надо привезти, уголках, стройматериалах. Старший Николай кажется, отец, пролежал сутки в палате, получив капельницу с антибиотиками в ударной дозе, выяснив, что у него всего двадцать пять процентов поражение легких, вдруг сказал серьезно так лечащему его врачу: «Ну, что, теперь я могу и дома лечиться, выписывайте меня! У меня там дела, ворота нужно ставить!» Мы все улыбнулись. Вот ведь человек! У него Ковид, не известно, что дальше будет, а он о доме, о воротах беспокоится. Видать хозяйственный человек, домашний! В его стремлении выписаться как мне показалось тогда, было сильное желание попасть в семью, в дом как в привычную среду, где его ценят и любят, где его близкие. Это читалось в его глазах, в голосе. Но врач был не приклонен. «Что Вы? У Вас же Ковид, как Вас выпущу, Вы мне заразите всех. Карантин в корпусе, отсюда только выздоравливающие и это…того, выходят! Да и анализы крови у Вас плохие, железа много!» Так он и остался на счастливой кровати, у стены. Сергей всякий раз опекал его, заботился, чтоб тот поел, подать чего нужно, если что. Но лучше ему не становилась. Все вопросы по работе, которая была где-то в районе за пределами больничного корпуса они обсуждали вдвоем, Сергей советовался с отцом, выслушивал его как лучше сделать. Тот не спешил с ответами, отвечал медленно, не спеша, долго обдумывая, что сказать. Сергея меньше чем через десять дней выписывали, и он переживал за отца, планируя, как он сможет ему помочь дальше, в дни пока Николай оставался в палате. Николаю же неожиданно назначили операцию. Глотание зонда показало, что у него проблемы с кишечником, не то язва, не то какие-то пробои. О болезнях своих мы стараемся не говорить. А воспитанный человек старается слушать да не слышать. Проблемы эти усложняли течение его болезни, не давали организму восстанавливаться. Не смотря на небольшой процент поражения легких лучше ему не становилось.
В пятницу, пришел главврач с комиссией, посмотрел результаты анализов Николая, посмотрел результаты его ЭКГ и спросил: «А почему до сих пор не прооперировали? Нельзя дальше тянуть, будет только хуже!» и назначил дату операции на понедельник. Николаю правда становилось все хуже. Он маялся от боли ночью, вставая в туалет. Пил воду и тяжело вздыхал. Ему начали давать обезболивающие, поставили капельницу с плазмой. Человек не жаловался, но судя по тому, что он уже почти ничего не кушал, не мог нормально спать, исхудал, болезнь его мучила сильно.
В понедельник приехали две медсестры с креслом на колесиках и баллоном с кислородом, усадили его, переодев в просторную операционную пижаму и увезли на операцию. При выезде из палаты он потерял на несколько секунд сознание, чем напугал медсестер. Благо девушки оказались опытные, понажимали несколько раз ему на биологически активные точки над верхней и под нижней губой. Он пришел в себя, ничего не помня из того, пока он был в «отключке». Мужики в палате качали головами, ну и ну, это какую боль надо так терпеть, чтоб сознание потерять! Что будет?
После его отъезда в палате повисла тревожная тишина. Все прекрасно понимали, что делать операцию во время заболевания Ковидом очень сложно, организм ослаблен, а хирургическое вмешательство тяжелая нагрузка. Переговорив на эту тему, мы занялись обычными палатными делами, ожидая, когда Николая привезут.
Привезли Николая уже под вечер, часа через четыре-пять. Привезли из реанимации, где его оставили под наблюдение, но вот все нормально, решили его вернуть в палату. Он улыбался растерянной улыбкой, казалось был рад нас всех видеть и рад,что все уже кончилось и он вернулся. Мы старались ему помочь. Николай с благодарностью смотрел на нас, суетящихся вокруг него. Строгость и серьезность, с которой он вел себя все эти дни оказалось лишь защитой его от внешне непривычных обстоятельств. Теперь он был сам собой, расслабленный и полон надежды, на выздоровление и что его выпишут. Он рассказывал, что все прошло хорошо, поставили скобы, теперь будут наблюдать. Видимо измученный прошедшей операцией он немного погодя уснул спокойным сном, улыбаясь и подкашливая слегка во сне.
Надежды Николая сбылись. После операции он пошел на поправку, лицо его из бледно-серого становилось розовым, то, что боли оставили его, он стал больше улыбаться и совсем засобирался домой. Видимо большое желание жить, вернуться в свой дом к своим делам, хозяйству, где он был всем так нужен, вернуться к привычной жизни помогло ему встать на ноги, выздороветь. Уже меньше совсем скоро его готовили к выписке для долечивания по месту жительства. Опять счастливая кровать освобождалась.
Как интересно было общаться с людьми в нашей 614 палате! Какие разные личности проходили через ее больничные кровати. Наблюдая со стороны и сам участвуя в разговорах на разные, очень разные темы, я заметил одну очень интересную тенденцию, которая была присуща большинству болеющих. Разные люди приходили в палату, кто-то сразу замыкался на болезни, был не разговорчив, долго оставался на позиции вне коллектива палаты, даже подчеркивал это. Были такие, кто искал поддержку, не мог быть в одиночестве, старался поделиться своими проблемами с остальными, иногда излишне навязывая себя другим, жалуясь и ноя. Но большинство посетителей сразу настраивались на существующую в палате атмосферу дружеской поддержки. Заведенный до меня и, я уверен, оставшийся после моего ухода из палаты, порядок взаимопомощи всех для всех и был тем духом счастливой палаты, где большинство заболевших выздоравливало и выписывалось, находясь не так долго на больничной койке. Каждый новый приходящий заболевший видел, как большинство соседей стремились помочь каждому, кто в чем-то нуждался, будь то кипяток к чаю для не ходящих больных, или помощь, когда ночью надо позвать сестру, когда совсем плохо и невмоготу нажать кнопку вызова. Да и днем ребята поддерживали друг друга разными историями, как мне иногда казалось не всегда правдивыми, но всегда интересными, с юмором. Никто не делил соседей по национальному признаку, по вероисповеданию или по каким-то другим отличиям! Каждый готов был предложить свою помощь другому, просто поняв, что в ней нуждаются, просто увидев взгляд полный боли или отчаяния, просто услышав в ночь, как стонет человек от боли или задыхается без кислорода. Не помню, чтоб кто-нибудь когда-то злобствовал или острил над беспомощностью слепого или больного, который не мог ходить и вынужден делать все свои дела около кровати, на расстоянии длины тонкого кислородного шланга. Даже те, кто в начале был замкнут, ежился или ворчал, потихоньку включались в этот общий процесс взаимопомощи, поддержки, такой нужный и такой помогающий выжить всем в палате № 614 на шестом этаже инфекционного корпуса РКБ.
Память моя не смогла удержать все подробности той жизни в палате 614. Кислородное голодание стерло не только некоторые детали нашей больнично-палатной жизни, но и имена и фамилии тех, кто вместе со мной полной чашей пил крепкий настой больничной жизни, замешанной на горьких лекарствах, с примесью боли исколотых от капельниц вен на руках и привычки от ежеутренних уколов. Сколько достойных людей, который перестали быть директорами, начальниками, инженерами, служащими и работягами, а стали для меня больными палаты 614, которые всегда готовы были приди мне на помощь.
Жалею теперь, что не сразу начал записывать то, что помню, чтоб когда-то не забыть окончательно атмосферу тех дней, не забыть, как раскрывались характеры людей, лежавших со мной в одной палате, как трудно переживали дни эпидемии Ковида наши медсестры и врачи, пытаясь спасти нас. На другую счастливую кровать, когда Сергей выписался, поселили Борис Витальевич. Просто Борис. Симпатичный молодой парень, похожий на какого-то актера, от которого краснели девочки-медсестры. С большим чувством юмора, любитель сладкого, и желанием выздороветь и как можно быстрее выписаться, как он говорил: «из этого заведения!» Борис был звездой палаты, перезнакомившись в короткий срок со всеми женщинами-врачами и медсестрами. Они явно были к нему неравнодушны, как я заметил, потому что теперь все завтраки, таблетки и уколы начинались с Бориса. Довольный выдавшимся законным перерывом в работе, где его даже в отпуск не отпускали, он в общем был доволен жизнью в палате. Пятнадцать процентов поражения легких казалось никак не сказывались на его организме. Особенно после того, как узнал, что его молодой организм успешно берется с болезнью и успешно ее побеждает. В тонкой домашней белой в розовых цветочках пижаме, запивая печенье тепленьким кефиром на полдник он в очередной раз рассказывал какую-либо интересную историю из своей жизни или очередной анекдот. Положительные флюиды так и вытекали из него на всех больных в палате. Выздоравливал он быстро и для него лечащий врач, в полной тайне разумеется, разрешила пользоваться служебным душем, находящимся через две двери от нашей палаты. Для нас это было табу. Нам не только не разрешали его посещать, но и крайне запрещали, так как охлаждение и сквозняк в палате «может плохо отразиться на вашем здоровье».
Я смотрел на Бориса, довольного жизнью и готового к выписке, и завидовал ему белой завистью. И заболел легко, и пролежал не долго, и всем доволен делясь с нами положительным своим настроением. Все-таки, Женек был прав! Эти две кровати и правда были счастливыми, за одним исключением. Зеленодольского товарища хоть и выписали, ну да вряд ли он поправился, хотя кто знает?
Приходили в нашу палату и уходили из палаты совсем разные и такие похожие люди. Был недолго и директор сети магазинов, с которым мы во время наших ночных бдений спорили о Золотой орде и ее влиянии на древнюю Русь, о Волжской Булгарии. Как мне казалось, он был большим любителем истории, особенно в части ее конспирологии, которой сейчас так много в интернете. Его через две ночи перевели в другую палату. Был слепой инженер-геолог, поражающий нас своими рассказами об экспедициях в тайгу в семидесятых годах, когда он совсем молодым, многие годы работал там в геологоразведочных экспедициях, вкушая все таежные «прелести» работы в «поле», охотясь на медведей, ездя на оленях и посещая далекие места на северо-востоке России. Зная на примере отца, как тяжело быть слепым, я старался как мог помочь этому человеку. К сожалению возможности мои были очень ограничены тогда.
Мне, как я не хотел быть привязанным к кислородной маске и восьмидесяти сантиметрам кислородного шланга, пришлось учиться жить в пределах длины этого самого шланга. Ситуация с дыханием становилась все хуже. Есть кислород – могу нормально дышать, нет кислорода, через какое-то время начинается отдышка, головокружение, чувства, что сейчас потеряю сознание, слабость. От легких осталось всего двадцать пять процентов.
Кто хоть раз болел Ковидом, дыша день и ночь в кислородной маске, поймет эту невыносимую привязанность к такому тонкому и такому прочному силиконовому шлангу кислородной маски, который как поводок не дает тебе двигаться дальше расстояния его длинны, но дает тебе жить и дышать. Не забудет шипение кислорода в склянке с водой, которую нужно регулярно подливать, чтобы, проснувшись однажды ночью вдруг не почувствовать ужасную сухость в горле и дальше в дыхательных путях, так как вода в емкости кончилась, а медсестра, которая должна следить за привязанными к маске больными уснула, забыв долить ее, и ты не долил, потому что тоже спал. Вот так и спишь с будильником по два часа, чтоб проснувшись опять долить воду в емкость, где холодный кислород под давлением, создает в воде вихрь, делает эту воду сине-голубой в свете больничного ночника, такой магической, жизнь тебе дающей, так как ты зависим сейчас от этого потока. И когда ночами я просыпался, открывая глаза в первую очередь я смотрел на этот волшебный танец, где кислород в стеклянном сосуде создает спираль из воды, делая ее волшебной, позволяющей мне жить дальше. В моменты болезни не раз мне казалось, что весь этот вращающийся вихрь воды и кислорода входит в меня, проникает в сознание, изменяя меня, изменяя мои мрачные мысли, делая все мое тело светящимся прозрачно-голубым, высвечивая мою жизнь этим светом и растворяя меня в нем.
В один из дней моего пребывания в счастливой палате номер 614 мне стало настолько плохо, я почти перестал дышать. Как будто в один момент забыв, как это надо делать. Видимая мной реальность начала меняться. Взгляд мой начал охватывать не только то, что было в палате, но и видеть то, что было за стенами больницы, за горизонтом событий. В какой-то момент мне совершенно ясно стало понятно, как устроена наша реальность, как она формируется из различных завихрений и потоков энергий, как из движения маленьких частиц как из кирпичиков складывая вариант настоящего, как эти кирпичики можно сдвинуть, и наша реальность изменяется. Как из вихря энергий, которые замедляются на какой-то период складывается видимый нами рисунок материального мира. А затем он изменяется, разрушается под изменениями этих энергий. Ночи бессонные, в кислородной маске, выматывающим своим режимом в два часа сна и полчаса на доливание воды и попытку заснуть, окончательно измотали меня. Но неожиданно давали мне совершенно четкое понимание бесконечности жизни, бесконечности моего существования как личности. Смерть ничего не значила. Ее попросту нет, это не старуха с косой и не что-то мрачное и черное! Это даже не граница во времени, а процесс во времени, изменяющий существующего меня, продолжение меня. Сидя на кровати, я смотрел в больничное окно и совершенно четко видел, как линии жизни многих людей, в том числе и моя двигаются вперед во времени, но в какой-то момент входят в другое пространство и их направление изменяется. Это как бесконечные линии во Вселенной. Они пересекаются и расходятся, складываются порой в причудливый узор. Не заканчивается, а становится другим, бесконечно продолжаясь.
Ощущение истины происходящего не оставляли во мне сомнения, что это действительно так. Что мы никогда не умираем, переходя их одного измерения жизни в другое, что в условной материальности нашего мира, которая относительна и изменяется постоянно в зависимости от того, в какой прекрасно-фантастический рисунок складываются энергии Вселенной, наша жизнь бесконечна. Удивительно, но никогда раньше я не чувствовал такой ясности мысли, как тогда, когда мое физическое тело было измотано до невозможности.
Видя мое состояние, лечащий врач перевела меня в реанимацию. Я задыхался, плохо было даже с кислородной маской. Я периодически терял сознание, выпадая в другую реальность. Давление кислорода увеличили до десяти атмосфер. Я плохо помню, что было в реанимации. Помню, что одели в свободный покрой пижаму без нижнего белья. Я смотрел на себя казалось со стороны и мне было смешно. Я это или не я, такой постаревший, похудевший из-за болезни, с заросшим, давно не бритым лицом? В голове моей постели, сложную конструкцию которой и кроватью то назвать нельзя, стоял монитор, где выводились показатели моего состояния. На указательном пальце у меня, как в американских фильмах про больницу, был прикреплен датчик, и едва он слетал, как динамики монитора начинали звучать в тревожной тональности, а линии пульса на мониторе становились прямой. Ну в общем все как в лучших голливудских фильмах.
Страшно мне не было, скорее я относился ко всему со мной происходящему как бы со стороны, как наблюдатель, с определенным чувством юмора. Время в реанимации в памяти осталось только отрывками. Вот прибежала посмотреть медсестра. Не молоденькая девочка с шестого этажа, а женщина лет тридцати пяти. Посмотрела содержание кислорода в крови надев на палец пульсоксиметр. Качает головой, что-то говорит другому человеку, которого я не вижу. Память прерывается. Теперь вижу, как в соседний номер, а в реанимации в каждом номере лежало только по одному человеку, набежало народу, все что-то обсуждают. Звенит динамик монитора. Потом его кто-то выключает. Несут одеяло для тела. Я понимаю, что только-что произошло. Все, опять темнота, движение в необъятном пространстве невидимых потоков. Не могу открыть глаза, но вижу далеко в открытом пространстве как окно, овальное и без рамы. За окном светло, хотя с нашей стороны ночь, темно, ничего не видно. Границы пространства у этого открытого места кажется дымчатым, туманным, хотя свет в окне ровный, как будто в солнечный день. Подсознательно понимаю, что ситуация близка к переходу, но не хочу, мне есть ради чего жить, ради кого. Я не могу уйти, оставив больных старых родителей, кто будет о них, инвалидах, заботиться? Кто выполнит последний долг перед ними, предав их тела земле? Еще у меня сын, кто ему поможет? Дочь не определена, с женой надо пересмотреть отношения, куда мне, мне здесь быть надо! Дайте еще время пожалуйста! Хоть немного, хоть пока сын на ноги не встал, хоть несколько лет! Не могу, не могу я говорю сам себе. Картинка рассеивается и прерывается. Вокруг меня стоят врачи и медсестра. Чуть поодаль стоит молодой врач в белом халате и пристально на меня смотрит большими добрыми глазами. Обсуждают, что в реанимации мне делать нечего, надо меня вернуть в 614 палату, под кислород. Так лучше будет. Видимо кризис миновал, я могу дышать, хоть и в маске. Чувствую в теле появились силы. Картинка опять меняется. Октябрьское солнце светит в окно палаты № 614, где я сижу на кровати в маске, дышу кислородом, и медсестра делает мне в вену глюкозу, так как нормально есть пока не могу.
Приехав на больничной каталке в 614 палату обратно, я опять лег на свою кровать под кислородным краном. Пластиковая, как детская, явно мне маленькая по ширине, она сейчас кажется мне почти родной. Все повторяется, только я настолько уже измотан, что перестают отличать реальность (да и реальность ли) от своих галлюцинаций. Опять бессонная ночь, я боюсь проспать момент, когда надо доливать воду. Воду нам привозят в пластиковых полуторалитровых бутылках, которых мне заранее ставят на тумбочку, чтоб ночью я не бегал в поисках воды для склянки в кислородном кране. Давление кислорода восемь атмосфер. Мне не хватает сделать нормальный вздох. Легкие хрипло свистят, и я часто подкашливаю, выкашливая иногда на салфетку кроваво-слизистый шарик, размером с шарик для пинг-понга. Меня это не удивляет, это не в первый раз. Думаю, лучше не спать, вдруг во сне опять не смогу дышать. Посплю завтра днем.
Плохо, совсем плохо. Хоть я и предупредил сестру, дежурившую в ночь, что мне нужно менять воду, через очередные два часа никто не подошел. Благо я с будильником на телефоне дежурю. Нажав вызов, я пригласил медсестру, попросил пригласить сестру из реанимации, может быть она поможет. Все-таки там какой-то контроль за больными. Но старшая медсестра отказывается переложить меня на ночь в реанимацию, несмотря на то, что я периодически задыхаюсь так, что не могу нормально говорить, объединяя отдельные слова в предложения, не хватает запаса воздуха в груди, не могу объяснить ей как мне плохо, и что дежурные медсестры не меняют воду. Не могу даже сложить предложение из нескольких слов. Задыхаюсь. Я так устал просыпаться каждые два часа и не спать большую часть ночи и дня, что все это измотало меня окончательно. Но та отрицательно кивает головой из стороны в сторону и уходит. Я возмущаюсь про себя, а возможно и в слух. Судя по взглядам соседей, точно вслух. Значит сам, опять сам. Надо как-то найти в себе силы не умереть сегодня. Ведь уже чувствую онемение кистей рук и ступни становятся как деревянные. Дышать, дышать…
Около половины третьего ночи слышу внутри себя, где-то в области сердца и одновременно в голове громкий решительный голос, который абсолютно четко и ясно говорит мне: «Хочешь жить, пей, пей полной грудью, пей так, как пьют воду большими глотками!» Я, подчиняясь ему увеличиваю подачу кислорода до двенадцати атмосфер, максимум, и через маску начинаю делать глубокие на сколько могу вдохи. Через силу, через усталость и чувства отсутствия объема в легких для вдыхаемого воздуха, кислорода, я стараюсь максимально накачать себя ставшей для меня жизненно важной смесью. Как на ангельский свет я смотрю на вращающийся с бешенной скоростью водяной вихрь в стеклянной колбе, раскручиваемый струей кислорода и освещающий ярким голубоватым светом все вокруг меня. Дышу, дышу взахлеб, дышу как пью большими глотками ледяную голубую воду.
Сколько времени так прошло я не знаю. Видел только как просыпался и садился на кровать сосед слева. Долго смотрел на меня расширенными от удивления глазами и качал головой. Затем ложился опять. Я продолжаю дышать, знаю, что пока не надышусь, не могу остановиться.
В какой-то момент я вдруг почувствовал себя легче. Видимо большой поток кислорода, которого так не хватало моему организму, моему мозгу, сбросил пелену боли и нереальности с моего разума. Я казалось, стал даже четче видеть предметы. Мне не стало так тяжело и тоскливо на сердце, я ощутил вновь свои ступни и кисти рук, пошевелил застывающими пальцами. Мне показалось тогда, что сверху, из темноты, наполненной алмазными всполохами света, на меня полилась вода. Нет не как в душе, ровными струями, а именно как из большого таза, с начало немного, а потом водопад прохладной, почти видимой энергии искупал мое тело и мою душу, омыл ее как будто, смывая с меня болезненный бред и грязь. Голос, гремящий во мне говорил, что вот так нужно еще пять ночей делать, не спать, а именно пить кислород как воду, сказав напоследок: «И тогда будешь жить!». Я испытал такой восторг, подъем чувств, слезы текли из моих глаз и хотелось еще и еще дышать этим холодным и таким сладким воздухом жизни, голубым кислородом. Сколько еще мне предстояло понять, взглянув на свою жизнь по-новому! Сколько еще хотелось сделать не для себя, ради родных и близких, чтоб в круге энергии добра получить ее опять. Живи, живи полной жизнью, живи так, чтоб когда-то обернувшись к своей прошедшей земной жизни ты был счастлив, что все годы твои после были в радости!
Как нас меняет жизнь, поставленная на гран смерти! Как находясь на самом краю мы вдруг совершенно четко начинаем понимать в чем истинные простые ценности жизни. Ради чего живем, для чего все наши старания в этом круговерти амбиций и страстей! Понимание что тебе истинно дорого и что является результатом мутных влияний негативных программ и внушений со стороны меняет твое восприятие сказанного когда-то тебе! Видишь, как из-за нехватки чистой жизненной силы многие вокруг тебя навязывают тебе же свои жизненныеи профессиональные проблемы. Выливают на тебя негативные эмоции, не имеющие к твоей настоящей жизни никакого отношения. И ты ведшейся на это, из соображений какой-то выдуманной морали, придуманных принципов необходимого оказания помощи, не думая, что причиной всех этих выливаемых на тебя не твоих проблем чаще всего является сама система выкачивания энергии из человека, непроизвольный и такой застарело-привычный в нашей жизни энергетический вампиризм. Отсюда и способ «поделись своей бедой и тебе легче будет», когда делясь негативом собираешь, а мы отдаем, энергию другим. Привычки, навязанные нам, предлагаемый, вернее навязываемый образ жизни, клише мышления через средства массовой информации водит нас по кругу энергоотдачи, не давая подняться и посмотреть, что энергия во вселенной неисчерпаема и получать ее можно в любых количествах, при условии, что порталы твои не забиты негативом, образами темными, привычками, убивающими тебя как духовно, так и физически. Давно услышанное о том, что алкоголь мешает возрождению клеток, вдруг становиться для тебя на столько актуальным, что понимаешь, восстановление твоих поврежденных болезнью легких важно для тебя настолько, что жизнь без алкоголя сейчас для тебя является принципиально важным. Не говоря о курении, не говоря о том, что нужно научиться не воспринимать чужой негатив, сплетни, жалобы, ворчание, которые выводят тебя из себя. Смотри на свою жизнь, разве не было в ней человека, который расстраивал тебя, бесил, а сам получив порцию твоих жизненных сил, которые ты вылил на него всплеском своих эмоций, становился живее, радостнеечто ли? Сколько раз меня обвиняли в эгоизме тогда, когда я просто хотел сделать так, как считаю нужным, как считаю правильным, а не так как хочет кто-то! Посмотрите на свою жизнь друзья мои! Сколько в ней было отнято у вас жизненных сил и для сомнительных интересов, для темных дел, для системы, где вы являетесь батарейкой. Как изменить свою жизнь, вопрос, который не давал мне ответа бессонными ночами в палате номер 614.
В какую-то из бессонных ночей, в моем сознании появилась притча о том, что не рыбу нужно давать страждущим от голода, потому, что они, съев ее поросят вновь, а им нужно давать знания как нужно рыбачить и как сделать удочки, что поймать себе рыбу. Стал очевиден ответ. Большинство из нас не знает как «ловить рыбу», как получить чистую энергию жизненных сил, отведенную тебе для твоих свершений, нужно узнать это самому, попробовать получать замутненную, искаженную энергию не от других, а от первоисточника, или от чистого источника вне нас, вне нашего зацикленного друг на друге круга, где каждый пытается ее получить у другого, а не обратиться к самому источнику. Еще не сформировавшаяся окончательно мысль моя давало понимание необходимости изменить себя так, чтоб пройдя ли своим путем, пройдя ли путем, где уже ходили Великие учителя прошлого, достигшие энергии источника жизни, научиться получать энергию от самого вселенского источника, на вертикальном уровне, минуя уровни горизонтальные, и если получиться, научить этому других. Может быть тогда отпадет необходимость красть жизненную силу и появиться возможность делиться ей по своему желанию во благо и получать ее вновь бесконечно?
Все еще лежа на своей больничной койке, я не мог найти реализацию в жизнь своих мыслей. Все религии мира говорили о необходимости мыслить позитивно, не осуждать, не бахвалиться, не завидовать и не желать, того, что тебе не предназначено. Будда вообще говорил, что все несчастья человека из-за его желаний. Бесконечных желаний, так как получив одно, мы тут же желаем другое. И если бы все наши желания реализовались бы на том их уровне, на котором большинство из нас сейчас находиться, то земля была бы наверно завалена дворцами, коттеджами, машинами, яхтами, сейфами с деньгами, засыпана материальными ценностями. Безусловно, думал я бессонными ночами, живя в материальном мире нельзя обходиться без материальных ценностей, без современных технологий, гаджетов, нужных нам удобств. Не в пещеры же возвращаться? К чему нас призывают некоторые учителя, говорящие об очищении природы, о простом труде на земле и жизни в общине. Кто знает, может со временем так и будет, на основе синтеза знаний, технологий и понимания необходимости очистить Матушку-Землю от загрязнений. Но это нужно измениться самому, изменить технологии и принципы создания материальных предметов, изменить все общество! Значит вопрос и о потребностях человеческих тоже! Что действительно нужно и без чего можно обходиться? Где граница материальных потребностей и желаний и удовлетворения духовных потребностей? Все больше я приходил к мысли, что нужно начинать с себя, здесь и сейчас. Нужно понять, что лишнее в моей жизни, от чего я могу отказаться, что навязано мне потребительской рекламой и товарным зомбированием, что мешает мне развиваться духовно, что тормозит, что негативное держит меня под своим контролем, отнимая жизненные силы. Как переварив это через себя, поняв это, отказаться от всего ненужного, лишнего, негативного. Как освободить себя от лжи и бесконечных обманов собственного разума?
Надо пробовать и думать, как начинать жить той жизнью, где нет места тому, что делает мне больно, что создает во мне обиды и злобу. Внешнее рождается из внутреннего, энергии жизни изменяясь, складываясь в новый вихревой рисунок меняющий реальность.И так для каждого. Это как в нашей счастливой палате! Какие бы люди не были, большинство из них стремились к взаимопомощи, понимая, что так то, оно лучше для каждого будет. И даже те, кто ныл, обособлял себя от остальных, щетинился порой как еж, понимали со временем это. Не важно, находили они силы для этого или нет, хотели этого или не могли переступить через свои принципы обособленности, но понимали. А поняв в большинстве своем принимали. Значит, чем больше людей измениться, больше людей перестанут качать энергию у друг друга, жаловаться, ныть, откровенно вампирить, отказавшись от инфернальных привычек своих, тем больше будет возможность получать энергии от источника, и меньше будет потребность отбирать ее у себе подобных. Начинать надо с себя.
Постепенно выздоравливая, привыкая к кислороду, где давление в системе лечащий врач потихоньку понижал, чтоб научить мои поврежденные легкие вновь дышать самостоятельно, я возвращался к жизни, где не был постоянно привязан к больничной койке, к метру кислородного шланга. Пройдя этапы лечения антибиотиками, гормонами и даже плазме переболевших Ковидом, с наличием в ней антител, я хотел жить, хотел жить ради новой жизни. Хотел радоваться жизни. Радоваться, что в один прекрасный момент мой организм начал дышать самостоятельно, поднялся уровень кислорода в крови. Начиная дышать самостоятельно, понемногу, в начале на минуты, полчаса, час, ночь, я думал, как вернусь обратно, в обыденную жизнь, как смогу изменить отношения с другими людьми изменив себя.
Кто бы мог подумать тогда, как все это окажется сложным! Как желания, основанные на светлых мыслях моих от порога жизни и смерти, будут вязнуть в бытовых привычках, семейных спорах, гордыне и амбициях. Забываться за эмоциональными взрывами, вспышками агрессии, негативными мыслями. Как трудно перестроить себя в обыденной жизни, не лежа на больничной кровати и задыхаясь от недостатка воздуха, находясь между жизнью и смертью, а вот здесь и сейчас. Трудно преодолеть застарелые привычки, отмечать праздники с алкоголем, убедить пьющую компанию, что не могу больше, что мне это не нужно. Что не хочу и не могу больше тратить свою энергию, спорить и убеждать кого-либо в очевидном для меня, доказывать что-то тому, кому не нужны ни какие доказательства, для кого существует только одна правда – его собственная правда. Мне нужно сосредоточиться на главном. Чего ради, я выпросил те годы жизни, ради чего просил оставить меня на Земле. И еще рассказать обо все что пережил тогда, что прочувствовал, о чем думал! Может кто-то и сам пережил тоже сам думал и переживал о своей жизни, как дальше ее прожить и ради чего, как найти главное в ней, без чего жизнь не имеет для меня смысла, без чего подойдя к вратам перехода от земной жизниты сможешь сказать, что сделал то, что желал, додумал, то, о чем думал, сказал, что должен был сказать и пройти сквозь горизонт дымчатых границ в лучи солнечного света уверенным в том, что все, что ты мог сделать, ты сделал. Пусть можно было лучше, пусть не всеми возможностями ты воспользовался, не туда свернул, но по-честному ты сделал все, что мог. А пока, пока начинай хоть с самого малого, хоть с мелочей, жить так как задумал, так, чтоб быть счастливым в своей работе, семье, своем доме, в кругу твоих друзей и родных, близких и далеких тебе людей.
Моя трехнедельная борьба с болезнью, после того, как я понял, что мне есть для чего жить дальше, что так много мне хотелось бы еще сделать, пробудила мой дух и придало мне силы. Через какое-то время моя лечащая врач, улыбаясь уже говорила мне, что содержание кислорода в крови повышается и надо понемногу дышать самостоятельно без маски. А после нескольких дней моих попыток дышать без маски я почувствовал, что в легких происходят изменения. При каждом глубоком вздохе в них чувствовался треск, как будто от разрываемой целлофановой пленки, и чувство движения энергии, крови в них увеличивается. Несмотря на то, что опять появились в кашле кроваво-пенистые шарики, врач была довольна. С ее слов, возможно так расходятся рубцы в легких и это хорошо. Так что болезнь идет к концу, пора совсем отказываться от кислородной маски и привычке сидеть на привязи кислородного шланга, а дышать самостоятельно и готовиться к выписке. Все так и случилось немного погодя. Еще совсем обессиленный, потеряв 23 килограмма за время болезни, я был выписан в прекрасный солнечный ноябрьский день и направлен на реабилитацию в санаторий «Нехама». Грустно было сидя в скорой помощи, увозящей меня за город в санаторий смотреть с улицы на окна палаты № 614, которая в итоге и для меня оказалась счастливой тоже.
12.05.
12.07.2022 г.