По возвращении со смены, Иван Петрович, человек вполне серьезный, отец двоих ребят, упавши за стол на кушанье приправленных сыром макарон и рыбных котлет в панировке, со стойким убеждением в голосе заявил, будто не может теперь улыбнуться, не испытавши за тем острую боль в скулах.
- Разучился. Чёрт пойми, что такое..
Весь последующий вечер он, в самом деле, держался предельно строгим. Со значительно большей серьезностью, нежели обыкновенно, он разглядывал свой советский полунакрытый к ужину стол, присматривался к запачканным майонезом порыжевшим тарелкам в раковине, к глубокой мисочке, служившей когда-то пепельницей молодому Петровичу и его скорой супруге, пока та не оставила курение, а Петрович не стал шифроваться и курить тайно от семьи, в подъезде этажом выше. А кончивши трапезничать, с тем же стылым выражением лица он принялся за ежепятничную традицию слушать в спальне песни Утёсова да жевать сухари, заливая это дело недорогим светлым пивом.
Женщина Петровича, Раиса, не согласилась принять озадачившее мужа наваждение, как нечто уместное, и обстоятельно с ним разругавшись, ближе к половине первого ночи бросила в его сторону последнее нелестное выражение, содержание которого близилось к излюбленному нею "старый козёл", да улеглась почивать, развернувшись к Петровичу спиной.
К следующему вечеру Петрович домой не явился, пускай его и дожидалась супруга, традиционно будто бы оставившая вчерашние обиды, как то бывает почти во всяком семейном кругу в наших краях.
Тем днем, за которым Петрович имел наглость не появиться в своем двухкомнатном имении с низкими потолками да случайно приобретенными где-то в Сочи невзрачными картинами тротуарных живописцев в каждой комнате, он поведал о своей беде трём мужикам, которых находил единственными достойными доверия лицами еще со времен школьной скамьи. Товарищи прикинули, будто недуг Петровича может временно отступить или вовсе оставить его при своевременном содействии известного народного обезбола. И если идея, будто грусть не утопить в вине пока спокойно ставится нашим братом под сомнение, то сомнений в том, что решительный отказ человека в улыбке не утешит и самое лютое "хлебное" - остаться уже не должно. Ночь Петрович пропил, а к утру возвратился домой с тем же пустым выражением на пыльном, опухшем в ходе "лечения" лице.
Так, как бы и безрадостно, текли дни Петровича. Словно прежде, Раиса часто заставала мужа за упертым созерцанием всяческого кроя артистов по телевизору. В те минуты он будто бы и казался заинтересованным, однако каких перфомансов ни демонстрируй очередной представитель нескончаемой народной услады, Петрович оставался хмур и все бредил своим: "Этот пижон или насмехается надо мной, или так заявляет о сочувствии к моему безобразию. И так, и сяк, смотреть за ним противно.".
Только единожды, сорвавшись в совсем ранний час к ближайшему круглосуточному за папиросками да вареной сгущенкой к завтраку, Петрович обратил своё притупленное днями неотступающей декабрости внимание на самую обыкновенную, серую птичку, мирно наблюдавшую за ним с низкой ветки только ощутившей радость воскресения городской березы. Петрович взглянул на эту птичку, да невольно улыбнулся.
