В статьях "Женщина-конфетка или триумф Тотальной женщины" и "Злой дух или таинственный враг любви", мы попытались установить глубинные причины разлада в супружеской жизни и угасания любви. На примере философии тотальной женщины Марабель Морган и откровенного анализа проблем замужней женщины в современном социуме от Бетти Фридан и Эстер Перель мы обнаружили, что как в традиционном браке, так и в модели брака равных эти причины ускользают от понимания, словно они связаны с какой-то безымянной невидимой злой силой, и от супругов требуются недюжинные таланты, чтобы их осознать и оживить любовь.
В этой статье мы продолжим наблюдение за трансформацией любви в брачном союзе, следуя за судьбами и любовными переживаниями героев, созданных художественным гением великих писателей XIX века.
Когда мы говорим о загадке любви, то следует различать по крайней мере два уровня вопрошания: один связан с глубинным содержанием любви, ее смыслом и конечной целью, другой – с необъяснимыми, кажущимися мистическими проявлениями любви в реальных отношениях (ее зарождением, расцветом, метаморфозами, мерцанием, угасанием или обращением в свою противоположность – ненависть). Высокая литература дает яркие картины парадоксов любви, ее неожиданных изломов и трагических развязок, которые выступают наглядными примерами, демонстрирующими безупречность или ограниченность той или иной основополагающей концепции любви, которой явно или неявно придерживался автор.
Посмотрим, как в романах Льва Толстого удивительным образом пересекаются эти два уровня поисков ответов на вечные любовные вопросы.
В первом романе «Семейное счастие» тридцатилетний Толстой рисует историю любви семнадцатилетней девушки и серьезного, немолодого, вдвое старше ее человека, бывшего другом отца, а теперь ее опекуна. Толстой создает изумительную поэтическую картину первой любви молодой девушки, описывая роскошную свиту ее нежного чувства. На сцену любви выходят новые живые существа: ее мечты, мысли и молитвы – но уже «каждая мысль была его мысль, и каждое чувство – его чувство». Природа удивительным образом преображается и «знакомый сад, деревья, дорожки, сухие листья» оборачивается сказочным миром прекрасного, где «волшебная стена красоты раздвигаясь, впускала нас». Возникает новое близкое и глубокое общение с богом – душа очищается и наполняется светом и теплотой. Появляется желание сделать что-то доброе всем людям.
Эта полнокровная любовь восходит к своей вершине в момент запутанного, но все же состоявшегося объяснения в любви. Описывая этот пик счастья от любви, Толстой использует неожиданные эпитеты, которые, по сути, указывают на дальнейшее неизбежное угасание любви:
— За что? За что?— все еще твердила я, а в душе у меня было счастье, навеки ушедшее, невозвратившееся счастье.
Проследуем вслед за героями романа по ступеням увядания любви.
Первым коварным новшеством любви стало чувство совершенного равенства ему. И уже через три месяца оно не замедлило обернуться своей вероломной стороной. Обидевшись, что он все еще считает ее ребенком, не желая посвящать в детали неприятных хозяйственных вопросов, она отворачивается от него и добивается своей цели: «спокойствие его исчезло, испуг и боль были на его лице».
Одним из роковых для Толстого в любви является вопрос: «За что ты меня любишь?» На этот ее шутливо-вызывающий вопрос он отвечает, что не знает, но любит, глядя на нее «внимательным, притягивающим взглядом». Неизвестно, что она прочитала в его глазах, но «все помутилось, я ничего не видала и должна была зажмуриться, чтоб оторваться от чувства наслаждения и страха, которые производил во мне этот взгляд...» Можно только с любопытством отметить, как один из парадоксов, что утверждение о наличии любви почему-то вызывает не только наслаждение, но и страх.
Следующим испытанием любви становится энергетический избыток этого переживания, который закрадывается в ее душу «новым беспокойным чувством». Она ощущает, как счастье любить гаснет в каждодневных привычках жизни, в то время как ей «мало было любить <…> хотелось волнений, опасностей и самопожертвования для чувства».
Этот запал любви, обернувшийся камнем преткновения, вплетается в более сложный узор лабиринта испытаний любви. Спустя три года, когда отношения с мужем стали холодно-дружелюбными и возникла «граница нежности, за которую теперь он как будто не хотел, а я не могла переходить», она упрекает его за то, что он позволил ей испытать жестокие прелести светской жизни, которые разделили их непониманием и сделали ее несчастной.
Откровенный разговор супругов в конце романа можно считать вторым объяснением в любви, не менее запутанным и рискованным, чем первое. Героиня романа понимает, что уже не может быть как прежде, что ее муж прав: «осталась любовь, но не та, осталось ее место, но она вся выболела, нет уж в ней силы и сочности, остались воспоминания и благодарность» – и открывает для себя новое чувство любви как «начало другой, но уже совершенно иначе счастливой жизни».
В последующих произведениях о любви Толстой уже не может удержаться от того, чтобы не показать трагическую развязку всех тех противоречий и испытаний, с которыми сталкивается любовь в брачном союзе.
Спустя тридцать лет после романа «Семейное счастие» в повести «Крейцерова соната», которая могла бы быть прямолинейно названа «семейное несчастье», Л. Н. Толстой, уже имеющий богатый опыт супружеской жизни, снова обращается к роковым разрушительным силам, помимо доброй воли супругов являющим себя в браке, так что герой повести Позднышев, женившийся по любви и намеревавшийся устроить идеальный брак, заканчивает ненавистью и убийством своей жены.
К упомянутой в первом романе опасности для высокой любви, исходящей от ритуалов, норм и правил, устанавливаемых ярко прожигающим жизнь высшим светом, добавляются конкретные детали. Это прикрываемое блестящими женскими нарядами, увеселениями и праздностью «разжигание похоти» и испорченность мужчины до брака, убивающая «естественное, чистое отношение к женщине». В результате мучительного размышления о яблоках раздора своего брака, герой «Крейцеровой сонаты», обнаруживает ряд более глубоких причин, губящих любовь в браке и превращающих его в «обман или насилие».
Наряду с упоминанием довольно распространенных суждений об иллюзорности фантазий влюбленности и невозможности «любить всю жизнь одну или одного» из-за неизбежного пресыщения и выгорания чувств, Толстой словами своего протагониста, обнажает две скрытые как от внешних наблюдателей, так и от супругов фатальные причины семейной драмы.
Одной из них выступает ядовитый шип розовой поры влюбленности, воплощенный в невозможности случайным образом встретить идеально подходящего партнера – «так же как не может быть, что в возу гороха две замеченные горошины легли бы рядом». Позднышев убежден, что в этом отношении любовь мужчины и женщины не симметрична, причем любовь женщины менее надежна: «Если допустить даже, что мужчина и предпочел бы известную женщину на всю жизнь, то женщина-то, по всем вероятиям, предпочтет другого, и так всегда было и есть на свете».
А другой, крайне коварной причиной крушения надежд на счастливый брак является использование женщинами чувственности как оружия, чтобы «возместить свои права» и компенсировать неравенство в половом общении, но при этом они заходят так далеко, что «приобретают страшную власть над людьми». Толстой видит в этом не только протест против социального и семейного неравноправия мужчины и женщины, но и «протест человеческой природы против животного», которое подавляет женщину в результате необузданности половой страсти мужчины.
Убийственная женская сила чувственности складывается в результате накопления скрытой неудовлетворенности и ее взрывного выплеска в самых неожиданных формах и обстоятельствах с целью восстановить равновесие, резко качнув маятник супружеских отношений в другую сторону, хотя бы и ценой разрушающего любовь и брак конфликта.
Посреди этих любовных историй о семейном счастье и трагическом несчастье Толстой создает изящную картину роковой любви в романе «Анна Каренина», до сих пор вызывающую множество пересудов. Вдумчивые почитатели романа, конечно, отмечают, что безоглядная любовная связь Анны Карениной и Алексея Вронского развивается на фоне семейной драмы Стивы и Долли Облонских и семейной гармонии Константина Левина с Кити Щербацкой, обретенной его настойчивой светлой любовью.
Однако следует также обратить внимание на разговор Стивы Облонского с Левиным, где, ссылаясь на Платона, Левин говорит о двух видах любви, так что для людей, которые «понимают только неплатоническую любовь <…> не может быть никакой драмы. «Покорно вас благодарю за удовольствие, мое почтенье», вот и вся драма. А для платонической любви не может быть драмы, потому что в такой любви все ясно и чисто, потому что…»
Здесь диалог обрывается, и дотошный читатель вправе задуматься: почему?
Ну например, потому что в эту схему не вписывается центральная любовь романа – Анны и Вронского. Создав героиню, решившуюся на любовь без границ, свободную от всяческих условностей, гениальный художник Толстой вынужден следовать логике этой высокой по-настоящему чистой, но не идеальной платонической, а реальной любви.
Почему же этой любви суждено погибнуть? В поисках ответа на этот вопрос не следует идти на поводу у множества внешних обстоятельств, приземляющих и угнетающих всякие запредельные душевные порывы, таких как надменное отторжение высшего света, глухое осуждение близких, смертельно опасные роды, разлука с сыном, мучительность развода. Конечно, создающих невыносимое давление на любое проявление радости и чувство счастья, но не влияющих напрямую на саму любовь. Ведь автору было бы проще придать какую-нибудь низкую черту Вронскому или поселить мстительную идею в голове Каренина. Но оба близких Анне мужчины, переживая крайнее душевное напряжение, почти идеальны в своих человеческих качествах. Неслучайно, «одно сновидение почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья <…> что они оба теперь довольны и счастливы».
Но этот сон лишь предзнаменование какого-то внутреннего изъяна, заключенного в ее всепоглощающей любви. Анна Каренина «чувствовала, что рядом с любовью, которая связывала их, установился между ними злой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни, еще менее, из своего сердца».
По сравнению с этим необъяснимым и неуправляемым злым духом борьбы любящих сердец рассмотренные нами ранее в предыдущих видео «мистические проблемы» замужней женщины выглядят довольно легковесными. Только исключительным коварством этого таинственного врага любви можно объяснить целую цепочку нелепых недоговоренностей и смятений, ведущих к трагической развязке: пониманием, что «он не стал бы обманывать меня» и убеждением себя самой в том, что «он уж давно не любит меня»; готовностью сказать утешительное слово и необъяснимым молчаливым уходом; желанием бежать, чтобы объясниться, и сдерживанием себя.
Если же не пускаться в рассуждения о злых духах, то следует признать, что но-настоящему любящее сердце крайне ранимо, и, будучи не в состоянии источать всю полноту любви, оно предпочитает сгореть в столь же сильной неприступной гордыне и угаснуть, нежели поселить в себе хоть на мгновение другое менее яркое чувство.
Можно также задуматься о том, существует ли в принципе какой-нибудь приемлемый выход для столь запредельной любви? Здесь будут не уместны досужие суждения о легкомысленности или максимализме, невротизме или маниакальной одержимости, отсутствии здравого смысла или эмоционального интеллекта. Иначе не было бы трагической истории любви искренне верящих в бога Элоизы и Абеляра, мучительных страданий одаренного умом и чутким сердцем молодого Вертера, высокой любви, не совместимой с жизнью без нее, благородного мелкого чиновника Желткова и ряда других, возможно редких, но запоминающихся и вызывающих уважение историй. Похоже, что судьба запредельной любви, как правило, печальна.
Однако в романе есть указание на то, каким бы мог быть благоприятный исход высокой свободной любви. В параллельной внешне благополучной истории любви Левина и Кити внезапно возникает злой дух тягостных раздумий, преследующих Константина Левина. Этот враг высокой любви как будто передается от Анны Левину во время их знакомства, когда Левин «старался угадать ее чувства» и «боялся, что Вронский не вполне понимает ее». Для Левина женитьба на любимой, принятие драгоценного существа в свою жизнь обостряет вечные вопросы теперь, казалось бы, цельного человека. Он говорит себе: «Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить. А знать я этого не могу, следовательно, нельзя жить». Отметим, что для Вронского Толстой определяет иное испытание любви, как «вечную ошибку, которую делают люди, представляя себе счастие осуществлением желания».
В поисках ответа на мучительные, ставящие на грань самоубийства вопросы Толстой отправляет Левина «прокладывать свою особенную, определенную дорогу в жизни». И тот после разговора с мужиком от закружившихся в голове ослепляющих мыслей обнаруживает существующий в нем самом камертон смысла своей жизни и любви – жить «для души, по правде, по-Божью». Это внутренне открытие приходит не как «вывод разума», а как понимание «таинственных голосов, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой», и дарит ему веру, духовную силу и настоящую любовь.