Вы точно чудотворцы у меня, несмотря ни на что. Теперь буду про все вам рассказывать (хотя и так же вроде), вы же исполните все мои желания, как я поняла.
Короче, мальчик №1 жив-здоров, сегодня с сослуживцами приземлился в УУ, сейчас находится в воинской части. Ничего не рассказывает по обыкновению. Сказал, что цел, и даже контузии нет. Не было связи, и все.
Уф, хоть какая-то гора с плеч, все-таки с ним переписывались дольше всего, с августа что ли.
Переходим к мальчику №3 22 лет. Он был в увольнении в декабре. С ним я согласилась встретиться только при условии, что он БУДЕТ отвечать на мои вопросы.
Но я не смогла сама долго разговаривать с ним, потому что он пришел в своей тактической форме, которой воевал. А пахла она! Я различила запах пороха, потому что так же пах мой сын, когда приехал из Борзи. Но было еще что-то сладко-острое, отвратительное. Это вот оно, то самое, запах войны?
И еще меня удивили его маленькие ручки, хоть и прокопченные порохом. Мой сын даже после 20 борзинских дней приехал с огромными жилистыми руками, уже заточенными под приклад автомата.
Что же нам рассказал мальчик под кодовым именем "Зомби"? Их увезли в январе в Белоруссию на учения, ничего особо там не происходило. 23 февраля колоннами направили на БТР-х и танках в сторону Киева через чернобыльскую зону.
Им не говорили, что, вот, война у нас, будете сражаться, парни, будьте начеку, кругом враги и т. д. Просто: направление на Киев, и все. Никто не ожидал ничего плохого, всякого жесткача. Многие думали, что учеба продолжается.
24 февраля, проезжая по дороге через лес, они попали под жесточайший, шквальный минометный и артобстрел с двух сторон. Никто особо и не сопротивлялся. А как? Никто не понимал, что происходит, что надо делать. Стрелять по людям еще не приходилось ни разу. Просто разбегались, отползали кто куда, если могли.
В какую сторону вообще стрелять, если земля кругом просто дыбом стоит. Я не помню точных цифр уже, но звучало что-то вроде: из 11000 осталось 2700, из моего взвода 20 человек только трое, из соседнего лишь 1, и т.д. Цифры подбивались намного позже, конечно.
А пока они без ничего, только с автоматами, бегали по лесу, плохо соображая. Командиры тоже. Все запасы, всякие палатки, сухпайки, боеприпасы, все осталось на базе у старшин-прапорщиков, которые должны были подойти позже. Но, конечно, никто никуда не подошел.
Кто-то мародерствовал, если находил где и что. Он сказал, что они пытались ловить какую-то лесную живность: кабанчиков, зайчиков, рябчиков, ну, или что там, я не знаю. Боеприпасы снимали с убитых. Голод, холод, страх...
Всяко-разно оставшиеся в живых добирались куда-нибудь, ну, или не добирались. Кто-то даже сразу направился прямиком в Бурятию. Там они расторгали свои контракты безо всякого сомнения. Так можно, оказывается, никто вам ничего не скажет, и даже не посадили никого вроде.
Только ставят штамп "Дезертир" в военный билет, и на какие-то там службы нельзя будет уже устроиться. Но это же все ерунда по сравнению с сохраненной жизнью? Наш парень продолжил дальше воевать.
Приехал он по контузии. Вроде как ему там что-то даже выплатили. Говорит, что закрыл свою ипотеку. Хотя сейчас, сказал, очень трудно доказывать свои ранения, если это где-то сразу не было зафиксировано. Особенно контузию тяжело доказывать, внешних признаков же нет.
А в первые месяцы войны получали раневые влегкую. Был даже случай, когда кто-то просто спрыгнул неудачно с БТР и подвернул ногу. Главное, моментально зафиксированный документ.
Спрашиваю,может, хватит уже, навоевался, иди разрывай свой контракт. Он же, совсем как зомби, все время бормочет что-то вроде: "Совесть человеческая, не могу сбежать, бросить своих пацанов". И все время склоняет это отвратительное слово "передок": на передке, с передка, скоро на передок.
Давайте уже снова обратимся к Юрию Нагибину:
31 января 1942 г.
Одиночки войны. По дорогам, вернее, по тропинкам - дорог они избегают, - ходят одинокие люди. Бойцы в задымленных шинелях, закутанные в тряпки, с кроткими измученными лицами. Иногда при оружии, чаще без него, с одним лишь шанцевым инструментом, бредут они куда‑то, не зная своей части, ни соединения, забыв номер полка, роты. Подсаживаются к чужому огню, разводят свой, питаясь невесть чем, и всё идут, идут. Это не дезертиры, у них словно и в мыслях нет бежать до родного дома, они как‑то выпали из частей. Они не возвращаются в часть, даже не пытаются, сколько бы ни говорили, что ищут своих, но непреодолимая сила удерживает их вблизи фронта. Они не могут вернуться туда, но и не имеют силы уйти совсем. То ли это особое, страшное очарование войны, то ли простая человеческая нерешительность, - ни уйти, ни остаться, как все мы. Но сперва мне казалась более притягательной первая мысль: что они не в силах сами оторваться от войны, пока она не выбросит их за негодностью. Это чистейшая "липа": могут, хотят, но нет решимости на прямое "преступление".
Я нашел дом наборщицы. Половину его занимал питательный пункт для раненых. Подлое неуважение к раненому бойцу. "Не давай себя, дурак, ранить, когда ты должен быть цел". Питательный пункт для "еще не раненных" находится посреди города, для раненых - на самой окраине. Я видел, как туда тащились хромые, с ногами, обвязанными тряпками, с забинтованными головами, руками на перевязи.
В доме тесно, раненые стоят в длинной очереди и ругаются. В темноте я наступил на одного. Он нехорошо закричал. Они все в шинелях без ремней, без оружия, вид опустошенный, жалкий и страшный.
Хозяева имеют вид людей, медленно умирающих с голоду, но при этом, когда я вошел, они ели горох с комбижиром. Они лишний раз подтвердили мою догадку, что для человека еда содержится во всем, даже в прутьях частокола и в снегу. Никто ничего не получает, не имеет запасов, не покупает, и все все‑таки едят.
Другое дело ленинградцы: Левошко, наша машинистка, полиглот и другие. Расслабленные и какие‑то не от мира сего, кажется, что вся ткань их тела переродилась, стала податливой, прозрачной и квелой. Страшно представить себе целый город таких людей.
Если тебе дан приказ взять город, а в нем достать, между прочим, тушь, то ты можешь взять город и все‑таки получить взыскание, если ты при этом забыл о туши…
- Ну вот, так и живу. Суета. Мышиная возня. Игра в деловитость. Во всем преобладает показная сторона. Трудно понять размеры этого. Уродство какое‑то! Казалось бы, где - где, но уж не в армии. И что же: главное тут не суть работы, а как подано. И так повсеместно. Хорошо поданный минимум предпочитается небрежно поданному максимуму. Листовки. То время, которое Шишловский мог бы потратить на придумывание новых листовок, он тратит на подклеивание старых, давно отосланных, полученных и позабытых - бессмысленный и обидный труд. И конца этому не видно. Рощин в каком‑то сладострастном исступлении шлет всё новые и новые папочки. "Еще одна папочка, и враг будет разбит!"
