Сегодня исполнилось 84 года со дня смерти Осипа Мандельштама
К главной жертве сталинизма Сталин не имеет отношения, поэта сгубил квартирный вопрос
Необъяснимая и самоубийственная вещь произошла однажды в литературной среде. Аккурат накануне писательского съезда, в ноябре 1933-го года, Осип Мандельштам возьми да и напиши:
Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.
Только слышно кремлёвского горца —
Душегуба и мужикоборца…
Что такое «мужикоборец» я даже и не знаю. А, может быть, именно за это словцо Сталин на него и обиделся. Да и обиделся ли он? Тут всё мраком покрыто.
Я так же не понимаю, что такое означает «под собою не чуя страны». И почему Мандельштам должен чуять её, страну, «под собой»? Ориентация какая-то небывалая. Но суть не в этом.
Суть в том, что Мандельштам получил за это свои три года. И оказался сначала в симпатичном, но глухом уральском городке Чердынь. Но Сталин лично сделал его ссылку более сносной. Есть такая его резолюция на письме Бухарина, оборотившего внимание вождя к опальному поэту: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие...». Мандельштамам по воле Сталина позволяют поселиться на выбор в двенадцати крупнейших городах страны. Супруги выбирают Воронеж. И получилось так, что именно воронежский цикл стихотворений Мандельштама ("Воронежские тетради") становится вершиной его творчества. Тут вспоминается сразу такая же благотворная ссылка Пушкина в Михайловское, где сразу и вполне оформился его гений.
Вернулся Мандельштам из ссылки с целым ворохом стихов, в том числе со знаменитой «Одой Сталину», в которой, впрочем, тоже немало невразумительного:
Он свесился с трибуны, как с горы,
В бугры голов.
Должник сильнее иска.
Могучие глаза решительно добры,
Густая бровь кому-то светит близко…
Глазами Сталина раздвинута гора
И вдаль прищурилась равнина.
Как море без морщин, как завтра из вчера —
До солнца борозды от плуга исполина.
Понятно тут только одно, Мандельштам в Воронеж больше не хотел. Он ему опостылел.
Но судьба его была уже предрешена. И дело тут не в Сталине. Попробую сдуть ещё одну соринку с его могилы.
В этом месте моего повествования подсуетился Владимир Ставский, тогдашний глава Союза писателей. От него ушла бумага со страшным доносом «железному наркому» Ежову. К доносу приложена ещё бумага, с оценкой последних его стихов, сделанная писателем Павлом Павленко. Павленко тут тоже оказался сбоку припёку. Эту рецензию он написал месяцев за пять до описываемых событий и считаться доносчиком не может. Он тогда, пять месяцев назад, просто выполнил задание того же Ставского. А как её, эту рецензию его шеф использовал, ему было неведомо. Я её, эту рецензию, отыскал, там есть строчка удивительная. В политическую и контрреволюционную вину Мандельштаму ставится то, что «…язык его стихов сложен, тёмен и пахнет Пастернаком…». И тогда Ставский решил, что павленковский опус можно к доносу приложить. Выйдет убедительнее. Сталин знал Пастернака, знал его стихи и даже ценил некоторые, а некоторые и не любил именно за их «темноту».
Зачем же это стало нужно Ставскому. Авторитетный исследователь жизни Осипа Мандельштама Эрнест Штотланд считает, и доказательно считает, что «прямым виновником ареста и гибели Мандельштама является Ставский и только Ставский, ни Сталин, ни НКВД, самостоятельного интереса к поэту не питали. Только у Ставского был интерес — квартира Мандельштама в престижном писательском доме для друга молодости Николая Костарева, участника гражданской войны, писателя-очеркиста».
Похоже на правду. Из статистики тогдашних доносов ясно, что чаще всего вдохновлял доносчиков именно квартирный вопрос. Это и из великого романа известно: «квартирный вопрос испортил москвичей».
А Мандельштаму он стоил жизни. Один только больной (физически и психически) Осип Мандельштам мог этого не понимать. На этот раз он был «изолирован» на целых пять лет. И через четыре месяца такой изоляции умер в тюремном лазарете.
А строчка о Пастернаке получила после этого совсем неожиданное и роковое прочтение.
Вот тут и начинается история, которую я хотел бы заново прокрутить, пусть хотя бы для себя.
Именно Пастернаку позвонил Сталин в один из дней 1934-го года. И речь в разговоре пошла как раз об Осипе Мандельштаме. Заметим, что Мандельштам в воронежской отсидке провёл пока только месяц ещё. И то ещё заметим, что Сталина, судя по разговору, не переставало беспокоить положение Мандельштама. Вот это и есть странный и загадочный момент. Сталин лично захотел облегчить своему обидчику Мандельштаму жизнь. Это попытался объяснить, например, Фазиль Искандер. Он полагал даже, что Сталину понравилось «пасквильное» сочинение Осипа Эмильевича. Герой стихотворения предстаёт здесь, если вглядеться внимательно, разумеется, в «мерзком» образе тирана, но сглаживается всё провозглашением «неодолимой силы Сталина». И вообще — его слова «как пудовые гири, верны», он «играет услугами полулюдей», а страна живёт в страхе перед ним, так что даже «речи за десять шагов не слышны». Но это вряд ли. Возможно, Сталин и был тщеславен, но гораздо больше было у него ума. А потому, всё это можно объяснить проще, Сталин, возможно, уже знал о неважном психическом здоровье Мандельштама, которое уже тогда вызывало подозрение.
Итак, Сталин позвонил Пастернаку. Это единственное, что в этой истории достоверно. Дальше всё надо сопоставлять и угадывать. Играть в некий захватывающий конструктор, составленный из мелких деталей, обрывков и слухов. Слухи эти, однако, можно строго проверить абсолютно надёжными источниками. Но по-прежнему остаётся в этом разговоре тайна, которую угадать не раз пытались. Сам Пастернак не оставил никаких записей того разговора, хотя часто о нём рассказывал. Рассказы его запоминали. Записывали. И этих записей много накопилось. Но прежде одно интереснейшее замечание жены Пастернака: «После сталинского звонка через несколько часов вся Москва знала о разговоре Бори со Сталиным. В Союзе писателей всё перевернулось. До этого, когда мы приходили в ресторан обедать, перед нами никто не раскрывал дверей, никто не подавал пальто — одевались сами. Когда же мы появились там после разговора, швейцар распахнул перед нами двери и побежал нас раздевать. В ресторане стали нас особенно внимательно обслуживать, рассыпались в любезностях, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обед расплачивался Союз писателей. Эта перемена по отношению к нам в Союзе после звонка Сталина нас поразила».
Итак, попробуем сначала узнать точно, что же Сталин сказал Пастернаку. Вот свидетельство Анны Ахматовой:
«Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом всё будет в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал. “Если б мой друг попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти”. Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. “Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?” — “Писательские организации не занимаются этим с 1927 года”. — “Но ведь он ваш друг?”. Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: “Но ведь он же мастер, мастер?”. Пастернак ответил: “Это не имеет значения…”. Пастернак думал, что Сталин его проверяет, знает ли он про стихи, и этим он объяснил свои шаткие ответы. “Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить”. — “О чём?”. — “О жизни и смерти”. Сталин повесил трубку».
Тут сразу и поправка: «Со Сталиным так не говорили, как хочет это представить Пастернак». Так считает Иззи Вишневецкий в статье «Пастернак и Сталин».
Галина фон Мекк в книге «Такими я их помню...» уточняет слова Сталина в том месте, где Пастернак замялся с ответом на вопрос «Но ведь он ваш друг?»: «Вождь проговорил с насмешкой: “Это всё, что Вы можете сказать? Когда наши друзья попадали в беду, мы лучше умели сражаться за них!”».
Ещё одно дополнение можно найти в книге В. Шенталинского «Рабы свободы»: «“А я могу сказать, что вы очень плохой товарищ, товарищ Пастернак”, сказал Сталин и положил трубку».
«Мы, старые большевики, никогда не отрекались от своих друзей. А вести с тобой посторонние разговоры мне незачем. И бросил трубку». Это из книги Вл. Соловьева. «Призрак, кусающий себе локти».
«Когда Б.Л. замолчал, Сталин сказал насмешливо: “Ну вот, ты и не сумел защитить товарища”, — и повесил трубку. Б.Л. сказал мне, что в этот момент у него просто дух замер; так унизительно повешена трубка; и действительно он оказался не товарищем, и разговор вышел не такой, как полагалось бы”». Из книги Ольги Ивинской «В плену времени».
А Виктор Шкловский передавал окончание знаменитого сталинского оборота так: «Я думал, что вы великий поэт, а вы великий фальсификатор, — И повесил трубку... Мне рассказывал Пастернак — и плакал. — Значит, он просто растерялся. — Растерялся. Конечно. Он мог бы попросить: “Отдайте мне этого, этого человека”. Если б знал. Тот бы отдал... А тот растерялся. Вот такая, понимаете ли, история...».
Между прочим, жена Пастернака наоборот, утверждает, что об испуге и растерянности не было и речи: «Боря говорил со Сталиным просто, без оглядок, без политики, очень непосредственно». Более того: «Я спросила Борю, что ответил Сталин на предложение побеседовать о жизни и смерти. Оказалось, что Сталин сказал, что поговорит с ним с удовольствием, но не знает, как это сделать».
Пастернак сказал ещё: «Мне... неудобно было говорить, у меня были гости...».
А Мария Богословская, жена репрессированного поэта Сергея Боброва считает, что сталинский вопрос — «Но ведь он же мастер, мастер?» — повлиял на выбор Булгаковым веского словесного знака, которым он пометил героя своего знаменитого романа.
Теперь о том, а что же конкретно говорил Пастернак Сталину. Вот опять из книги Виталия Шенталинского, исследовавшего «литературные архивы» КГБ:
Сталин: «Недавно арестован поэт Мандельштам. Что вы можете сказать о нём, товарищ Пастернак?
Борис, очевидно, сильно перепугался и ответил:
“Я очень мало его знаю! Он был акмеистом, а я придерживаюсь другого литературного направления. Так что ничего о Мандельштаме сказать не могу”.
По версии Н. Вильмонта, автора книги «О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли» Пастернак ответил на роковой вопрос Сталина так: «Дружбы между нами, собственно, никогда не было. Скорее наоборот. Я тяготился общением с ним. Но поговорить с вами — об этом я всегда мечтал».
Пастернак, конечно, понимал, как некрасиво выглядит он в этом разговоре и какова истинная его роль в жизненной трагедии Мандельштама. Однажды он даже попытался оправдать себя, но вышло это неуклюже и фарисейски.
«Сталин его спросил, как он относится Мандельштаму, что он может сказать о Мандельштаме? “И вот, вероятно, это большая искренность и честность поэта, — сказал мне Пастернак, — я не могу говорить о том, чего не чувствую. Мне это чужое. Вот я и ответил, что ничего о Мандельштаме сказать не могу».
Та же Мария Богословская, жена репрессированного поэта Сергея Боброва уточняет нечто убийственное для Пастернака: «…на протяжении всего этого мучительного для него разговора со Сталиным Пастернака точила одна лишь мысль: знает ли Сталин, что Мандельштам читал ему своё самоубийственное стихотворение? Неужели — знает? А, может, всё-таки не знает?».
«Со мной произошло нечто ужасное! Ужасное! И я вел себя как трус!», — сознавался позже и сам Пастернак.
«Пастернак попытался перезвонить Сталину, но, совершенно естественно, не смог к нему дозвониться. Вся эта история доставляла ему, видно, глубокое мученье: в том виде, в каком она изложена здесь, он рассказывал её мне, по крайней мере, дважды». Исайя Берлин в книге «История свободы».
«Струсил. Напустил в штаны. А нельзя было. Сталин был такой человек... Конечно, жестокости невероятной, но всё-таки...». Из магнитофонной записи беседы репрессированного поэта С.П. Боброва, приведённой в книге В.Д. Дувакина «Осип и Надежда Мандельштамы».
Тут опять вернёмся к действиям Элигия Ставского. Конечно же, это был откровенно грубый донос, который и привел к гибели Мандельштама. И как мы увидим из дальнейшего, уничтожил Мандельштама именно Ставский и именно по собственному желанию — остальные инстанции, от Сталина до НКВД, как мы знаем уже, "самостоятельного интереса к Мандельштаму не имели".
Сталин Пастернаку больше не звонил. И представляется маловероятным, чтобы Сталину докладывали о Мандельштаме после доноса Ставского. Скорее всего, он ничего и не знал о теперешней его судьбе. Во всяком случае, есть косвенное свидетельство жены Осипа Мандельштама, что и она считала — вовсе не Сталин виновен в смерти мужа. Об этом свидетельствует, например, вот это место её воспоминаний: «Журналисты из “Правды” — “правдисты”, как мы их называли, — рассказывали Шкловскому: в ЦК при них говорили, что на Мандельштама, оказывается, не было даже заведено никакого дела... Разговор этот произошёл в конце декабря 1938 или в начале января 1939 года, вскоре после снятия Ежова, и означал: вот, всё это именно он натворил...».
Конец Мандельштама ужасен. Вариантов того, как уходил он из жизни много. Я приведу тот, который кажется мне наиболее достоверным. Он описан эмигрантом Г. Стуковым, а за его надёжность ручается один из авторитетных знатоков жизни и творчества Мандельштама Г.П. Струве, сын известного политического изгнанника. Согласно этому описанию во Владивостоке Мандельштам застрял. Не было навигации. Дальше его этап должен был продлиться, конечно, в Магадан. «Ещё в этапе он, Мандельштам, стал обнаруживать признаки помешательства. Подозревая, что начальство (этапный караул) получило из Москвы приказ отравить его, он отказался принимать пищу, которая состояла из хлеба, селёдки, щей из сушёных овощей и иногда пшена. Соседи уличили его в хищении хлебного пайка и стали подвергать зверскому избиению, пока не убедились в его безумии. На владивостокской транзитке сумасшествие О.Э. приняло ещё более острые формы. Он боялся отравления, похищал продукты у соседей по бараку (он считал, что их пайки не были отравлены), его стали снова зверски избивать. Кончилось тем, что его выбросили из барака, он жил около сорных ям, питался отбросами. Грязный, заросший седыми волосами, длиннобородый, в лохмотьях, безумный, он превратился в лагерное пугало. Изредка его подкармливали врачи из лагерного медпункта, среди которых был один известный воронежский врач, любитель стихов, хорошо знавший Мандельштама».