(Из документальной повести об убийцах Михаила Булгакова)
14 марта 1932 года Булгаков получил из Ленинграда пренеприятнейшее сообщение. О его содержании он на следующий же день сообщил в письме к Вересаеву:
«Вчера получил известие о том, что „Мольер“ мой в Ленинграде в гробу. Большой Драматический Театр прислал мне письмо, в котором сообщает, что худполитсовет отклонил постановку и что Театр освобождает меня от обязательств по договору.
Мои ощущения?
Первым желанием было ухватить кого-то за горло, вступить в какой-то бой. Потом наступило просветление. Понял, что хватать некого и неизвестно за что и почему. Бои с ветряными мельницами происходили в Испании, как Вам известно, задолго до нашего времени.
Это нелепое занятие. Я – стар... Живу после извещения в некоем щедринском тумане».
Вскоре, однако, Булгакову стало вполне ясно, отчего его постигло очередное несчастье. Холодную волну погнала на него новая вполне злобная статья, появившаяся в одной из ленинградских газет ещё в ноябре 1931 года. Называлась она «Кто же вы?» и была подписана мало кому известной тогда фамилией Вишневский. Автор статьи был суров и грозен даже: «… хочется спросить ГБДТ сегодня, узнав о некоторых новых фактах: кто же вы идейно-творчески? Куда же вы в конце концов идёте?
Театр… принял к постановке пьесы „Мольер“ Булгакова и „Завтра“ Равича… Может быть, в „Мольере“ Булгаков сделал шаг в сторону перестройки? Нет, эта пьеса о трагической судьбе французского придворного драматурга (1622–1673). Актуально для 1932-го!.. зачем тратить силы, время на драму о Мольере, когда к вашим услугам подлинный Мольер? Или Булгаков перерос Мольера и дал новые качества? По-марксистски вскрыл „сплетения давних времён“? Ответьте, товарищи из ГБДТ!»
И вот почему он задавал эти вопросы. Бывший морячок этот уже переквалифицировался в драматурги. Свою первую пьесу («Первая Конная») Вишневский настрочил как из пулемёта в 1929-ом, через два года явилась вторая («Последний решительный»), в 1933-ем – будет и третья («Оптимистическая трагедия»).
Вскоре после погромной статьи о "Мольере" он нагло, как гусар старую богатую деву, стал обхаживать Большой драматический театр с ясной целью взять его штурмом. Тяжело раненый Булгаков был ему уже не в счёт. М.А. на всякий случай, по творческой привычке, запомнил его приметы: «Лицо это по профессии драматург. Оно явилось в Театр и так напугало его, что он выронил пьесу… Внешне: открытое лицо, работа „под братишку“, в настоящее время крейсирует в Москве…»
Между прочим, этот «братишка», сам про себя (в дневнике, хранящемся сейчас в Литературном архиве) откровенно сообщал: «… порядочно я порасстрелял людей».
Главное, что задуманная авантюра Вишневскому вполне удалась. Для Вишневского Булгаков был не только идейный противник, но и опасный, в коммерческом смысле, конкурент, неизмеримо талантливее его. Но дирекция БДТ дрогнула. Сомнительная и, как им стало с перепугу казаться, «вредная» для пролетарского зрителя «булгаковщина» была решительно отвергнута и заменена устраивавшей всех «вишневщиной». К ней критики претензий уже не имели.
Обессилевший Булгаков только и мог написать своему другу Павлу Попову: «Этот Вс. Вишневский и есть то лицо, которое сняло "Мольера" в Ленинграде, лишив меня, по-видимому, возможности купить этим летом квартиру… В последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветочек, которого даже такой ботаник, как я, ещё не видел… А, да мне всё равно, впрочем. Довольно о нём. В Лету! К чёртовой матери!».
За всё это Михаил Афанасьевич щедростью таланта своего увековечил этого мастера слова и литературных доносов под именем критика-конъюнктурщика Мстислава Лавровича, сыгравшего зловещую роль в травле гениального Мастера: «Через день в другой газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась другая статья, где автор её предлагал ударить, и крепко ударить, по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить (опять это проклятое слово!) её в печать».
Громадного запаса подлости Всеволода-Мстислава Лавровича-Вишневского хватило не только на Булгакова. Необъяснимое вдруг произошло дело ещё и 10 августа 1946 года (запомним эту дату). Тогда в газете «Культура и жизнь» под рубрикой «Письма в редакцию» была опубликована небольшая и будто бы не заметная статейка уже заметного драматурга Всеволода Вишневского. Называлась заметка — «Вредный рассказ Мих. Зощенко». Вот несколько строк из неё: «…Общая концепция рассказа сводится к тому, что обезьяне в обществе людей плохо и скучно. В одном из "рассуждений" обезьяны, то есть рассуждений, сделанных Зощенко за обезьяну, прямо говорится, что жить в клетке, то есть подальше от людей, лучше, чем в среде людей… Спрашивается, до каких пор редакция журнала "Звезда" будет предоставлять свои страницы для произведений, являющихся клеветой на жизнь советского народа?».
Главный вопрос был задан.
Через десять дней, 20 августа, в газете «Ленинградская правда» появился текст под заголовком: «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» (Из постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г.). Это постановление станет вскоре знаменитейшим символом своего времени, символом того, насколько радикальными и трагически несообразными могут стать отношения власти и культуры. Они стали вдруг противоположны — власть без культуры и убийственная для культуры власть. Такого не знала вся предыдущая история деспотии. Но не о том пока речь.
21 августа то же самое напечатано в «Правде». И там буквально переписаны и усилены ещё изначальные слова Всеволода Вишневского:
«Последний из опубликованных рассказов Зощенко "Приключения обезьяны" ("Звезда", № 5-6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами. Предоставление страниц "Звезды" таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции "Звезда" хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь как "Перед восходом солнца"»…
Тут загадка какая-то есть. Ведь только что, в апреле 1946 года, Зощенко в числе других писателей был награждён медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», и вот он уже «окопавшийся в тылу» и «ничем не помог советскому народу в борьбе». И таинственное какое-то: «хорошо известно недостойное поведение его во время войны».
И другая ещё есть загадка. Так что? Выходит маститый и обласканный властью драматург Вишневский обладал таким неслыханным политическим чутьём, что сумел подсказать партии и высшему руководству страны план действий ещё за десять дней до выхода знаменитого и грозного постановления? Или, может, он имел волшебный дар предвидения и заранее знал, как обернётся дело партии и ведомого ею народа в отношении Зощенко и культуры вообще?
Увы, загадка объясняется много прозаичнее.
Тут и начинается новая история подлости.
История подлости, это весь последний путь и Михаила Зощенко тоже.
Говоря о некоторых, выяснившихся в ходе постижения этой печальной истории, не очень красивых чертах некоторых представителей тогдашней писательской братии, я никак не посягаю при этом на их заслуги перед литературой. Просто хочу доступными мне примерами проиллюстрировать тот известный факт, что гений и злодейство (тут вернее было бы сказать — определённые дарования и мелкое шкурничество) вполне совместны.
Первое то, что уже 9 августа Всеволод Вишневский узнал, что песенка Зощенко спета. И можно предположить без сомнений, что знал он много больше того, чем завтра уже поспешит поделиться с читателями «Культуры и жизни». Именно 9 августа, опять подчеркну — за день до появления его программной заметки, он, драматург Вишневский, присутствует на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б), где выступал перед писателями опять сам Сталин. Вот оно где, его прозрение! Об этом можно узнать из конспекта его, В. Вишневского, выступления перед писательским активом в президиуме Ленинградского отделения Союза писателей, которое сделал он 4 сентября того знаменательного года. Приведу нужные мне выписки из этого его выступления:
"Я по своей привычке записывал, и я хочу поделиться с вами рядом записей, так как я считаю, что каждое слово, которое сказал товарищ Сталин, для нас важно и ценно. Сначала несколько его реплик — о зощенковском рассказе "Приключения обезьяны". "Рассказ ничего ни уму, ни сердцу не даёт. Был хороший журнал “Звезда”. Зачем теперь даёте место балагану?..". Несколько раз он говорил: "Человек войны не заметил. Накала войны не заметил. Он ни одного слова не сказал на эту тему. Рассказы Зощенко о городе Борисове, приключения обезьяны поднимают авторитет журналов? Нет". "Почему я недолюбливаю Зощенко? Зощенко — проповедник безыдейности… И советский народ не потерпит, чтобы отравляли сознание молодёжи…". Он касался этой темы в ряде мест: "Не обществу перестраиваться по Зощенко, а ему надо перестраиваться, а не перестроится, пускай убирается к чертям"».
Чувствуете, откуда ветер дует? Стоит заметить, наверное, и то, что Сталин, при всей определённости своего отношения к Зощенко, не приказывал травить его, выгонять из Союза писателей, доводить до последней самоубийственной степени отчаяния. Это сделали люди, исповедующие тот сталинизм, который они в себе воспитали, которым заменили собственную душу. Сталин, конечно, вполне резко и определённо выразился по поводу возможного его пребывания в Стране Советов. «К чёрту», сказал он. Чёртом представлялась ему, конечно, заграница, а туда многие бы на месте Зощенко отправились. Замордованный Булгаков уже писал Сталину письма о таком своём желании. Зощенко же, к его чести и беде, как оказалось, покинуть Отечество никогда не помышлял.
Похоже, потомственному дворянину Вишневскому представилось, что козырь не случайно идёт ему в руки. Момент был беспроигрышным, и его, разумеется, грех было не использовать. Нужно только оказаться первым. У ловких людей это получается. Вот и заговорил он словами вождя. Полез поперёд батьки и опять не проиграл. И снизу и сверху на него стали смотреть — кто почтительно, кто с суеверным ужасом.