Сразу скажу, что по началу текст готовился для экзаменационного эссе по литературе, которое я не сумела окончить как подобает, а также полностью раскрыть мысли даже для самой себя.
О писательнице Мурасаки Сикибу вроде бы известно все, а потом оказывается, что ничего... Она оставила после себя монументальное произведение как "Повесть о Гэндзи", множество искусных вака и, напоследок, "Дневник", который сумел хоть немного приоткрыть занавес о жизни девушки, а также дал возможность познакомиться с древней хэйанской культурой.
Я не хочу ограничивать себя точной проблематикой, поэтому ответа на конкретный вопрос - нет; как и сам жанр никки, который не несет сугубо образовательной или развлекательной цели в японских реалиях.
Мурасаки так и осталась загадочной личностью, даже ее имя нам неизвестно. Конечно, можно встретить масса работ, которые пытаются прояснить темные уголки ее биографии, однако в своем эссе я бы хотела заострить внимание именно на личности автора; на том, как совокупность двух религий повлияли на мировосприятие, как ранняя потеря мужа отразилась на ее самоощущение, а также понимании людей вокруг.
Для простоты считаю нужным разделить повествование на 3 части: рождение сына императора Итидзё, описание ритуальных празднеств, личные мысли и переживания Мурасаки. Итак, эпизоды в книге датируются примерно с 1008 до 1010 гг.
Начало дневника посвящается первым родам второй императрицы Сёсё, чьей придворной дамой была Мурасаки. Писательница в красках излагает события, что делает возможным нам, читателям Новейшего времени, узнать о традициях давно минувших веков. Особенно привлекло мое внимание действие с целью изгнания духов, Мурасаки пишет:
Какие истошные вопли издавали духи...
Как для человека современного сумбурные и эмоциональные описания родов показались для меня довольно наивными. О каких духах шла речь? И почему люди действительно слышали крики того, чего нет физически? Думаю, что источником так называемых “истошных воплей” была сама Сёсё. А так как в синтоизме там, где происходили роды или чья-то кончина, считалось оскверненным, несложно предположить, что именно в таких попранных местах как можно увереннее себя чувствуют нечистые силы или злые духи, которых так усердно хотели отогнать монахи. Стоит также отметить обряд с разбрасыванием риса:
Зерна риса летели на наши головы...
Он напомнил мне ритуал очищения (или изгнания всего скверного), проводимый во время Сэцубун. В этот праздник японцы разбрасывают соевые бобы в домах и храмах со словами: “Они ва сото, фуку ва най!” (т.е. Демон – наружу, удача – внутрь, в дом).
Следующая условная часть дневника посвящена церемониальным пиршествам по самым разным поводам, начиная с рождения принца, заканчивая новогодними традициями. По правде говоря, эти эпизоды одни из самых интересных и запутанных для меня. Необычная комбинация буддизма с синтоизмом порождала удивительные мысли и суеверия, более того, придавала в какой-то степени абстрактному буддизму олицетворения. Во время родов императрицы Сёсё всюду читали сутры и призывали Фудо Мёо, чтобы тот оберегал роженицу и ребенка (все-таки смертность среди женщин была высокой во времена Средневековья). О том, что буддизм крепко осел в головах людей также говорит отношение Мурасаки к не самым приятным личностям. И рассуждая о горделивых и честолюбивых, на примере Сэй-Сёнагон, женщина задается довольно логичным вопросом:
Как может судьба оказаться к ним благосклонной?
В данном предложении я увидела отсылку к закону о карме, что за все плохое человеку воздастся, если не в этой жизни, так в следующей.
А далее, как полагается японцам, в честь рождения принца семья юной матери отправляли приношения в святилище синтоистского божества (в данном случае Аматэрасу). И уже как лейтмотив в музыкальной пьесе или стихотворении постоянно фигурирует разбрасывание риса (12-й день 2-й луны, 11-й день 9-й луны, 21-й день 11-й луны). Продолжая тему буддизма (и плавно переходя к 3-й части моего повествования), мысли о нем лелеяли душу Мурасаки и как будто бы придавали ей спокойствие:
я решила все помыслы обратить к будде Амиде и сутрам.
Последняя логическая тематика – описание личных чувств и переживаний Мурасаки. Эта одна из самых душевных частей “Дневника”. Благодаря умелому переводу А. Н. Мещерякова можно прочувствовать те переживания одинокой женщины. Мурасаки Сикибу вышла замуж за мужчину явно старше своих лет, что уже говорило о довольно большой дистанции. Тем не менее, в данном союзе родилась единственная дочь писательницы, которая также вскоре пошла по стопам матери. Рано овдовев, она перечитывала и перебирала свитки, хранившиеся в библиотеке мужа (или “хозяина”) всякий раз, как ей становилось “совсем уж не по себе…” Мне показалась эта сцена трогательной. Кроме того, то облегчение, что Мурасаки испытывает при прочтении коллекции супруга, скорее всего говорит о чистой привязанности и любви к нему. Очень напомнило одноименную героиню из “Повести о Гэндзи”, которая страдала от одиночества и тоски, пока ее муж развлекался с другими женщинами и занимался дворцовыми интригами. Не без внимания в “Дневнике” остались и женщины ее ближнего и дальнего окружения. О каждой из них она писала с уважением, и это превозносило саму Мурасаки в моих глазах.
Мне также хочется провести небольшое сравнение с еще одной фрейлиной (но первой императрицы, Садако) – Сэй-Сёнагон, чтобы показать чуткость Сикибу. После детального прочтения обеих работ, на мой скромный взгляд, Мурасаки показалась мне более деликатной и чувственной натурой. Одно только описание неспешной жизни полная созерцания красотами в поместье госпожи Сэнси заставило меня погрузиться полностью в эту атмосферу. Мурасаки подбирает интересные метафоры для того, чтобы поделиться своими ощущениями:
Я – словно поваленное дерево, погружающееся в топь все глубже и глубже.
Что же касается Сёнагон, нельзя сказать, что она лишена понимания чего-то прекрасного. Однако рядом с Мурасаки, которая в некоторой степени меланхолична, Сёнагон кажется скорее энергичной и находчивой. Особенно их отличает наличие некой уверенности в себе. Считаю, эта черта больше присуща Сёнагон, отчего она будто бы оживленнее и бодрее. Ей есть о чем рассказать, особенно если дело касается непосредственно ее саму, существуют вещи, которые писательница считает чуть ли не “ничтожным”, а что-то наоборот “утонченно-красивым”. Обычно такая определенность во многих сферах характерна для человека уверенного и гордого. Когда как Мурасаки ни в каком смысле не хочет брать на себя ношу “судьи”. Для нее у всех людей есть и хорошие, и плохие черты, они нейтральны. И к себе она относится точно так же.
Так, я понемногу перебираюсь к меланхолии Мурасаки, которая довольно ярко показывает ту самую средневековую эстетику японского искусства, такие как моно-но аварэ, мудзёкан. Утонченность писательницы выражается в понимании единства человека и природы. Есть жизнь и смерть, есть хорошее, которое рано или поздно уходит, и на смену приходит плохое. Ощущение непостоянства и бренности мира выражены буквально в этих чувственных строках:
Беды этого мира – лишь недолговечная роса и не должно душе заботиться ими… Но ведь если даже и решу отвернуться от мира, еще будут минуты слабости – вплоть до тех пор, пока не вознесусь на облако.
На восприятие гедонизма как образа жизни может повлиять знакомое многим буддийское созерцание и осознание всего прекрасного и дурного. В сочетании с синто, которое предполагает наличие ками или души практически во всем, особый японский подход приобретает приземленность и трепетное отношение каждому моменту и предмету, будь оно одушевленное или неодушевленное. Таким образом, считаю вполне правильным обозначить Мурасаки Сикибу, правда современным термином, одним из амбассадоров мудзё и моно-но аварэ. Напоследок, строки, посвященные этой концепции:
Подводя итог, я должна признать, сколь глубоко привязана к этому миру.