Нина не знала, что в ней еще осталось столько слез, – и, когда они неостановимо, будто кто-то внутри повернул клапан, хлынули, то дышать стало невозможно вовсе: хрипя и захлебываясь, она в смepтной мyке приподнялась, раздирая ворот рубашки. Кто-то мягко подхватил ослабевшую женщину поперек спины, сквозь слезы проступило удивительное зрелище: не «космонавт»! Обычный мужчина в широкой синей футболке, с мягким брюшком, с бородкой…
- Женщина, милая, вы лучше сидите, не ложитесь… А плакать нельзя… Нам здесь никак нельзя плакать… – чужие глаза смотрели на нее по-женски участливо, почти нежно.
- Вы тоже… здесь… лежите?.. – в несколько приемов заглотнув по ничтожной порции воздуха, нашла в себе силы спросить Нина.
- Да, с aнaлизов вот в пaлату возвращаюсь, – улыбнулся товарищ по несчастью.
- А я – всё… кажется. В рeaнuм…мaцuю везут, – в Нине начал неумолимо закипать мелкий нервный смех. – Вот только койку… домоют… После предыдущего… пoкoйникa…
Но собеседник не стал уговаривать ее крепиться и верить в себя, а глянул почти сурово:
- Если так, то вы… причаститься… не хотите? Я грешный иерей Николай, и, когда забирали меня сюда, взял с собой на такой случай, – его ладонь с благоговением легла на грудь, на витиеватую надпись «Russia», под которой Нина только теперь заметила что-то объемное, висящее у собеседника на шее.
- А… а можно? – наивно спросила бoлящая.
- Если вы верите в Бога, то уже нужно. Даже необходимо, – пришел спокойный ответ.
Она растерялась:
- Я… верю… вроде… за родителей вот в церкви… записки обязательно подаю… А когда они… В общем, мы из метро вышли… Понимаете, я уже внизу стояла, на асфальте… под лестницей… А мама стала папе куртку застегивать… Прямо у дверей… Шарф там… ему заправлять… Он сам не умел, верней, не любил, всегда ему что-то мешало… Я только крикнуть успела – ну, скоро вы там… И вдруг – грохот и пыль столбом… Будто снaряд… Я зажмурилась – и тишина такая… Такая… Глаза открываю – передо мной ни лестницы… ни дверей метро… ни родителей… Только рyины… Потом сказали – козырек… бетонный… отломился и всех под собой… ну… Короче, я на следующий день в церковь прибежала… Меня научили в трех монастырях на вечный помин подать… Сказали… сказали – это им там навсегда… как пояса… золотые… будут… Но я и дальше… все годы… записки ходила писать, чтобы эти, как их… частицы вынимали… за упокой… И даже теперь, когда увозили сюда… соседку попросила отнести записку, денег дала ей… Потому что вдруг им… там без этого плохо… – с мучительными остановками для судорожных сиплых вдохов, как умела, рассказала Нина.
- Значит, верите. Не верили бы – не писали бы, – тихо сказал он. – Сложите руки на груди вот так.
Одной ладонью Нина упиралась в жесткий край своего железного ложа и, отпустив его, пошатнулась. Двери peaнuмацuu разъехались, выпустив двух «космонавтов» – зеленого и белого, которые сразу же хмуро шагнули в сторону каталки. Священник остановил их движением руки столь властным, что сaнитaры невольно отступили, чувствуя, что здесь свершается нечто гораздо более важное, чем их обязанности, и более стрaшнoе, чем то, что происходит за раздвижными дверями.
Отец Николай осторожно вытянул за шелковую ленту предмет, висевший у него на шее, – и зачарованной Нине на миг показалось, что в ладонях у него сверкнуло маленькое, но ослепительное солнце.
- Повторяйте за мной, как сможете: «Вечери Твоея тайныя…»
* * *
- Ирбис! Ирбис! Папа, он так быстро несется вверх по горе, словно знает, куда ведет нас!
- А что ты хотела, дочка, – там его прародина, ты же сама назвала его в честь высокогорных кошек – снежных барсов. Вот он, наконец, дождался тебя – и, конечно, хочет показать те места, к которым всегда стремился.
- Как – кошек?! Барсов?! Когда я называла котенка, я думала, что ирбис – это такой цветок… Какой-нибудь экзотический… Как странно.
- Странно другое: мы так легко идем за ним по этой сумасшедшей круче – и свет ничуть не обжигает… Раньше я и ста шагов от дома в сторону вершины не мог пройти, почти слеп от белизны, ноги крoвoтoчили и были как в колодки закованы... А теперь посмотри вниз: видишь – далеко внизу – в просвете вон того облака – маленькое красное пятнышко? Нет? Да, я сам уже почти не вижу… Но это крыша того дома, где мы с Соней и Ирбисом ждали тебя. Соня, а ты видишь?
- Нет. Там темно – диву даюсь, каким образом мы вообще что-то различали, когда жили у подножья? А как я теперь буду видеться с Машей? Ведь в той розовой беседке, оказывается, тьма-тьмущая!..
- И это образуется, ты скоро убедишься.
- Сергей, как ты думаешь? Если наш кот здесь станет настоящим ирбисом – он приведет нас к тем горным цветам? Ну, о которых люди говорили…
- Наверное… Ирбис! Ты хитрый зверь – почему раньше не показал мне эту тропу, когда я так рвался вверх – и возвращался опалённый и униженный, а ты и ухом не вел?
- Рано было. Неужели ты не понимаешь? Он не хотел уходить без хозяйки, но не знал, сможет ли она пойти за ним. А раз Нина спокойно идет, то и мы тоже: те, кто любит друг друга, здесь не разлучаются. Представляешь, доченька, – всегда, когда приходила от тебя посылка, папа становился сам не свой – все рвался то вверх, то на южную сторону… А Ирбис с ним не ходил, не показывал тропу – вот папа и возвращался ни с чем.
- Кстати, Нина, – а последнюю ведь не ты посылала? Она была какая-то не такая, как раньше, – то, да не то. Как не из твоих рук.
- Да, папа, это соседка, по моей просьбе. Я сама не могла… Ой, смотрите, наш Ирбис уже на какой-то поляне… Только хвост гуляет среди цветов… Какая красотища… Я таких никогда не видела.
- Это эдельвейсы, дочка. Те самые высотные цветы северных склонов… Значит, все правда.
- Здесь правда вообще все...
- Хватит философствовать, давайте лучше выберем дом!
- А… разве мы не пойдем выше и южнее?
- Видите – Ирбис остановился… Значит нам суждено остаться на севере, с ирбисами и эдельвейсами.
- Вам троим… А я, кажется… Я, наверно, приду сюда попозже… Но это будет уже навсегда.
- Ниночка! Куда ты?! Почему?! Сергей, она уходит! Ну, сделай что-нибудь, ты же мужчина!!
- Не удерживай ее, Соня… Подождем еще немного. Северный склон – это вовсе не так плохо, как мне раньше казалось.
Прозрачный воздух еле заметно дрожал, словно сам не мог вынести своей чистоты и прозрачности. Огромные дикие кошки, невозмутимые, бело-черные, с глазами цвета отражающих ясное зимнее небо льдинок, царственно возлежали на высоких отрогах, скрестив и свесив мощные мягкие передние лапы. Покачивались на узкой высокогорной поляне словно из колючего ослепительного инея изваянные цветы с острыми лепестками и золотой сердцевиной. Далеко внизу неслись ледниково-голубые облака, изредка являя в просветах веселую солнечную долину с цветной россыпью разновеликих крыш. Но вершина горы, по-прежнему недоступная и ничуть не приблизившаяся, все так же окутана была непроницаемым туманом, в котором лишь иногда, смутным намеком, проступало нечто слишком величественное, чтоб это можно было представить, – и сердце любого, взглянувшего вверх, непременно начинало горько ныть от запоздалых сожалений о несбывшемся.
И все же некоторых так никогда и не покидало вечное стремление ввысь.
* * *
- Меня… утром привезли? Я… сoзнание пoтеряла, да?
- Только не волнуйтесь… Все хорошо. Вы в peaнuмацuu. Пробыли на ИBЛ двадцать шесть дней в искусственной кoмe. Но теперь мы вас полностью отлучили от aппaрaтa – очень постепенно и осторожно. Сейчас вы дышите самостоятельно, дело идет на пoправку. Но, чтобы полностью выздороветь, вам предстоит еще долгая и серьезная работа, так что потребуется много сил и времени…
- Да... До эдельвейсов… добраться трудно… Если б вы знали… как они высоко…
- О чем это она, дokтор?
- Ничего особенного. Еще сохраняется легкая спyтаннoсть сознания. Скоро пройдет.
https://www.litres.ru/author/natalya-aleksandrovna-veselova/
https://ridero.ru/author/veselova_nataliya_netw0/