А сначала была зима. В нашем овраге тоже иногда выпадал снег. И тогда приходило так много народу с городка покататься на санках, что даже не верилось, откуда столько взялось! Ну, просто зимние гуляния! Бабушка выводила меня со двора к овражной горке, и любой, имеющий санки, был не против прокатить такого пассажира. Снегу, потрясающему, нарядному, чистому и весёлому нужно было радоваться срочно! Лепить, мять, кидаться, кувыркаться и оставлять следы! Немедленно! Не откладывая! Ведь это не хлопок, который никуда не денется! Снег мог исчезнуть уже через час! И бабушке приходилось быстро отвечать на поток моих вопросов: «Бабуля, а можно я суну в снег нос?!», «А упасть в него?!», «А лицом?!», и она, улыбаясь, давала добро на всё!
Однажды выпало так много снега, что в детский сад приехали репортёры, сфотографировать детей в снегу для газеты, ведь это было такой редкостью! Шёл тихий час. Вдруг ко мне подошла заведующая и тихонько велела одеться. Мне, и ещё одному белокурому мальчику Саше. Нас вывели в заснеженный двор, присыпали нам шапки снежком, дали лопаты, и велели улыбаться. Во дворе росла маленькая туя, чуть выше нас ростом. Ну, вроде как тоже ёлочка. Родственница ей. Вот так мы с Сашей, стоя около туи и улыбаясь, стали звёздами.
К Новому Году мы с бабушкой вдвоём наряжали ёлку: мой любимый стеклянный синий шарик с белыми цветочками и любимая маленькая стеклянная юла нежнейшего мятного оттенка, меня завораживал их зеркальный нарядный блеск, и они так удобно помещались в мою руку, и казались большими. А ещё всевозможные стеклянные мальчики и девочки (почему-то в чалмах) на металлических прищепках, мандарины, которых я в жизни отродясь не видела. Все эти игрушки покидали свою коробку и тогда, в Самарканде, а потом и в Ленинграде (те, кто уцелели), каждый год. Из коробки шёл особенный запах, немного напоминающий запах синей изоленты. Видимо, так пахли ёлочные гирлянды. Все игрушки, сосульки, шишки и кукурузины, были переложены старой ватой.
Но вот в тот раз ёлочка оказалась маленькой, и бабушка поставила её на стол. Мне такой расклад ну совсем не понравился: ведь одно дело – танцевать вокруг ёлки, а совсем другое – вокруг стола с ёлкой. Разве это нормально – танцевать вокруг стола?? Но, возможно, бабушка исходила из интересов нашей – моей и ёлкиной – безопасности, и в этом случае проще было покориться без войны. Не хотелось портить себе праздник бесцельным спором, в котором точно знаешь, что бабушка победит, а желание танцевать после этого пропадёт совсем.
Наверное, у бабушки раньше были такие годы, когда ёлку они наряжали всей семьёй, с её мужем, с Вовой и моей мамой. Потом без мужа, потом без Вовы, и теперь вот и без мамы. А только лишь со мной, с человеком, о существовании которого несколько лет назад она даже и не догадывалась. Но мне-то казалось, что так было всегда, всю жизнь!
Недавно, рассуждая о счастье, мама рассказала мне об одной из своих ёлок на Новый Год. Дело происходило в том же самом доме. Ёлки, как таковой, не было. Но бабушка не растерялась! Раньше все делали веники из тонких гибких веток. И вот, бабушка разрешила маме, чтобы веник побыл ёлкой! Игрушек тоже не было, но бабушка дала маме ваты, и ёлка покрылась хлопьями снега!! Мамина ёлочка стояла в уголке, и создавала праздник! Мама была необычайно счастлива.
Зима заканчивалась быстро, и обычная жизнь возобновлялась.
Нередко ночью мимо наших окон, через дорогу, шли процессии узбекских свадеб, с факелами, барабанами (или как там их?), завываниями таких длинных труб, называемыми зурнами, и ритмическим скандированием, воплями-выкриками «Ёр-ёр-ёране!». Было жутко интересно, таинственно, и притворно не страшно. Бабушка велела выключить свет, и мы с ней прилипали к окну, пока дикая толпа – а это выглядело именно дикой толпой, которая вполне, после своих «ёране», способна кого-нибудь съесть, хотя на самом деле это была не дикая толпа, а свадьба, не проходила мимо, и не заворачивала за угол соседней улицы. Никогда больше в жизни я не видела ничего столь яркого и страшного одновременно. Может, потому, что я вообще мало, чего видела? Но, с другой стороны, на тот момент мы все уже жили довольно-таки цивилизованной жизнью. Это не были ни джунгли, ни затерявшиеся племена, и это было не театрализованное представление, а по-настоящему!.. Факела, барабаны, будоражащий трепет вибрирующих и стонущих зурн! Но самое страшное: накрытое с головой тканью нечто зловещее, застывшее тёмным конусом на возвышающихся носилках, которые несла толпа над головами!... Воплощение всех детских ужасов в одном застывшем изваянии. Это была невеста. Безобидность и нарядность самого слова «невеста» по контрасту с тем, что я видела, усиливала впечатление во много раз! Вот назови это чёрное чудовище в подвижных бликах факелов «Бармалеем», и страх будет очевидным, закономерным! Но «невеста» проникала всей глубиной и непостижимостью ночного ужаса до самых костей. Как хорошо, что они проходили не прямо под окнами, а всё же через дорогу, за свалкой! Для сравнения: пчёлы – это просто пчёлы. Но пчелиная (или муравьиная) матка, что-то загадочное и невероятно кусачее… Я не боялась сильно не пчёл, ни муравьёв, хотя и была ими кусана, но только не их таинственными матками. Которое насекомые откармливают, и берегут ценой своих жизней! НАСЕКОМЫЕ!! ЦЕНОЙ ЖИЗНЕЙ!!! Так что же говорить о силе значения страшной Невесты!!
Видимо, свыше мне было предначертано провести детство в экзотической сказке…
Бабушка часто ходила в церковь. И я с ней, разумеется. Перед церковью бабушка давала мне медный пятак, который я бросала в кружку кого-нибудь из просящих инвалидов. Нищие в то время у церквей не стояли, т.к. ими были почти все остальные. Так что паперть принадлежала именно инвалидам, по приоритету несчастности. Я старалась бросить монету сверху, подняв сперва повыше, чтобы она позвонче брякнулась о металлическое дно. Получался весёлый звук. Но однажды, после очередного такого «бряка» меня посетила вот какая мысль: пятак для своего денежного значения слишком уж громко звенел, падая в кружку. Соответствовало ли удовлетворение инвалида, получившего монету, громкости её звона? Или звон доставлял радость только мне? И я подумала, что так звенеть имеет право лишь месячная зарплата работающего человека. После этого любую монетку старалась класть как можно тише. Как бы извиняясь. Извините, что мало. Но больше мы не можем.
Что и зачем происходило в церкви, я понимала плохо. Но знала, что так надо: тыкать в себя щепоткой пальцев, потом, в конце поцеловать большую книгу, икону, и руку. А, может, и в другом порядке. Но надо, и все тут. Посещение церкви – это такой способ для взрослых быть послушными. Ведь это единственный случай, единственная ситуация, когда на вопрос «Зачем вы это делаете?» они отвечали точно так же, как на некоторые вопросы детей о непреложных правилах: «Так надо!». Если хоть от кого-то звучало «Так надо», значит, это было действительно надо, и не обсуждалось. Хотя взрослые не объясняли, кто именно им велел так делать, они были послушными. Отношения с Богом взрослых людей напоминали мне отношения с важным начальником: его никто никогда не видел, но он в любой момент мог появиться и просмотреть всю плёнку с камеры слежения, как ты себя вёл. Бывало, что на какие-то, видимо, большие праздники, в церкви народу собиралось очень много. Соответственно, скучающих детей, валяющих дурака, и не знающих, чем себя занять на время, пока взрослые под монотонный голос торжественно наряженного попа становились слепо-немо-глухими ко всему, происходящему во вне их тел и сознаний, тоже было больше. Мы, дети, объединялись в группы, вынужденные развлекать себя сами. Например, последовательностью или скоростью тычков в себя и друг друга пальцами щепоткой… Мы тыкали себя, друг друга, и в итоге, всё доходило до хохота, а порой до забавных потасовок. Именно забавных, а не злых и не кровопролитных. Церковь — не то место, это понимали все.
Мне нравилось ставить свечки «за Вову и за дедушку». Но целовать икону-книгу-руку было радостнее всего остального, потому что вскоре после этого уже можно было идти домой.
На мои вопросы «а где Бог?», «а зачем Бог?», «а какой Бог?», «а есть ли вообще Бог?», бабушка разводила руки: «я его ни разу не видела». Но никогда не говорила, что не знает, или что его нет. История с Богом казалась мне очень запутанной, и вопросы касательно Бога никогда не заканчивались.
Позже, уже в моем более сознательном возрасте, бабушка научила меня молитве Отче Наш, но уже по моей просьбе. Потому что «так надо и всё тут»… Видимо, взрослость – она заразная.
Многие праздники отмечались всей роднёй, которой было очень, очень много. В один из майских дней все обязательно шли на кладбище. И не только наши родственники, а и большая часть горожан. Народ расходился только к вечеру, оставляя за собой яркие островки яичной скорлупы и цветные точки крашенного пшена с куличей.
Бывало, на большой машине, например, в кузове грузовика, родня выезжала на природу, в горы. Обычно нас вёз нас один из моих дядей, Борис: харизматичный, обаятельный, шутливый мужик, сын БабПаши. Где-то в горах у него имелась пасека. Останавливались мы обычно на берегу горной речки Агалычки, в красивых валунах. Если требовалось перейти эту быструю речку, то все хором, смеясь, предлагали из БабПаши сделать запруду.
Если лето ещё не вступило в пору засушливого разгара, то горы выглядели великолепно: цветущая, дышащая жизнью земля, цикорий, фисташки, множество горных ароматных трав. Ящерки, красивые рогатые жуки, стеклянистое марево жаркого душистого воздуха над всем этим. Блеющие, суетящиеся бараны в свалявшейся шерсти. Каменистые искрящиеся, сумасшедшие, бегущие, скачущие, как игристое вино речушки в горах. Ледяные прозрачнейшие родники, опасные дороги над ущельями, от которых все мысли опускались куда-то в живот, а потом ещё ниже, в ослабшие ноги – все это впитывалось мной, как дождь сухой землёй, и становилось мной же.