Стопка первая
Капитан Хмуро сидел в одиночестве в своей, как он говорил, каюте и праздновал день железнодорожных войск. На столешнице, привинченной к стене большими хромированными болтами стояла бутылка со светлой, не вполне прозрачной жидкостью. Так он делал каждый год с тех самых пор, как стал капитаном межконтинентальной паровой дрезины «Клязьма». А капитаном он стал ровно в тот самый день, когда он был разжалован в капитаны из майоров. Как так произошло - отдельная история, на которой мы сегодня останавливаться не будем. Также мы не будем заострять внимание на том, как лейтенант Хмуро стал сразу майором. Это тоже - отдельная история. Важно то, что обе эти истории связаны с тем фактом, что характер у капитана был довольно непростой. С этим же фактом связано и то, что в настоящий конкретный момент он сидел и праздновал день железнодорожных войск совершенно один. Напротив него висел красочный плакат, изображающий некую смелую женщину в красном, капитан прозвал её Анной Карениной, останавливающую собой несущийся на всех парах бронепоезд.
Плакат был сделан в манере гиперреалистического стимпанка. На бронепоезде были прорисованы не только мельчайшие детали сложных машин, но и разнообразные надписи, которыми, как известно, покрываются со временем поезда, так же, как корабли со временем обрастают ракушками.
Одна надпись, судя по всему, мелом, гласила: “Москва-Милан-Петушки. ДМБ 19∞”. Это, - думал капитан, - просто дань стилю.
- Типичный ретрофутуризм, - добавил он вслух и плеснул себе жидкости из бутыли, - стимпанк, с намёком на меловой период…
Стопка вторая
В той же гиперреалистической манере были выполнены и фигурки людей. Один из них, в папахе и бурке, стоял рядом с пулемётной башней, за что Хмуро прозвал его Чапаем. Под этой башней, на стене вагона, тоже была надпись. Она состояла всего из трёх букв: «МЕЛ».
- Это, - сказал капитан, обращаясь к нарисованной Анне Карениной, - вот это действительно глубоко. Ведь это, моя дорогая Аннушка, начало разговора о настоящем искусстве. Да-да… Если бы на обоссаном вагоне было бы написано мелом другое слово… известно какое, тоже из трёх букв… нет, конечно, я его не произнесу в твоём присутствии… написать его было бы просто банально. И художник его не написал. А написал он слово «МЕЛ», подразумевая что если то самое слово пишут мелом, то слово «МЕЛ» написано… чем? В какой, так сказать, технике?! Тут ещё, заметь, игра слов - «напИсать» и «написАть». И вот так вот: небольшая двусмысленность с парочкой недосказанностей. Небольшая игра с причинно-следственными связями и предусмотренный автором легкий транс вдумчивому читателю обеспечен. Помнишь у Довлатова было такое: «Национальность писателя определяет язык. Язык, на котором он пишет». То же самое. Что кого, блин, определяет? Язык у него определяет национальность? Или национальность определяет язык? И о чём это вообще? О национальности? О языке? Или о том, что язык показывает насколько всё взаимообусловлено, так что… что за это стоит выпить…
Капитан сделал паузу и многозначительно посмотрел на женщину в красном. Затем аккуратно долил себе в стакан мутной жидкости из бутыли.
Стопка третья
Из-за булочной на стрижку,
За невиданной красой…
Выбегали две болонки,
А за ними - Лев Толстой.
Степан Разин
- Теперь о главном, продолжал Хмуро, - Смотри, дорогая Аннушка… Данное произведение - не элитарно. Доступно широким народным массам. Передаёт и, заметим, довольно надёжно передаёт некое неочевидное состояние в максимально короткой форме… то есть с точки зрения теорий Льва Толстого о настоящем и ненастоящем искусстве, это и есть то самое «настоящее» искусство. Но фишка-то в том, что если написать (или напИсать) на стене любое другое слово, не важно какое, хоть «изначальная радость» - глубина смысла от этого не пострадает. Хотя, возможно, что само произведение станет несколько более элитарным. Ведь теперь для его понимания нужно быть человеком хоть немного, но культурным, то есть знать, что именно следует писать мелом на стенах в эпоху позднего фрейдизма. Затем от этого нужно оттолкнуться и этого намеренно не сделать, а сделать вместо этого нечто совсем иное. И вот тогда это и зазвучит по-новому, как вызов, свежо и революционно! Но, конечно, уже не для всех…
Стопка четвёртая
Я завтра смажу карту будня,
Плеснувши масла из стакана…
Аннушка
- Да, не для всех… Тебе самой, дорогая Анюта, это хорошо известно. Помнишь, у тебя тогда красок не было. И денег не было. Да и были бы - не купишь. Ты ещё говорила, что Москве не хватает какой-то смазки, поэтому кругом такой лязг и стоны и скрежет неппромазанных шестерёнок судьбы. Всё, что у тебя тогда оставалось - пара бутылок льняного масла. И тогда ты в первый день весны вышла на перекрёсток восьми путей с этим маслом и плеснула его на трамвайные рельсы… Сейчас бы сказали «перформанс». Но хороший перформанс - всегда колдовство. Или священнодействие - как угодно. У тебя был шанс. Шанс перевести всё на новые рельсы. И оно бы сработало, если-б только не этот придурок… какой чёрт его дернул… и прямо под трамвай? Впрочем, у него всё в порядке - жертвам искусства обеспечено как минимум бессмертие… Тогда только нам стало ясно, откуда исходил этот «скрежет непромазанных шестерёнок», который мы все так явно ощущали в непроявленном. А исходил он от витавшей тогда в воздухе Большой Мясорубки, которую после нашего масла было уже не остановить… Впрочем, проедем… — бессмертие-то оно всем обеспечено… И вот за это мы с тобой сейчас и выпьем…
Стопка пятая.
Каждый читает такого Бальзака, которого заслуживает.
«Пшекруй»
Во мне, а не в писаниях Монтеня содержится то, что я в них вычитываю.
Блез Паскаль
- Но всё не так просто… дело, видишь ли, осложняет теория перманентного Роршаха. Данная теория, как ты знаешь, гласит, что читатель или зритель всё равно будет думать о чем-то своём вне зависимости от того, на что он смотрит. То есть искусство ничего никакому зрителю-читателю не открывает кроме содержания его собственного «чайника». И искусство кажется бессмысленным именно потому, что содержимое этого самого «чайника» ровным счетом никого не волнует. Самое главное, что оно не интересует самого этого зрителя-читателя, который постоянно чего-то ищет вовне и требует оное от кого угодно, но только не от себя. Он мается, смотрит туда и сюда и нигде не находит того, что его могло бы удовлетворить или хотя бы обрадовать на какое-либо более или менее продолжительное время. Зритель хочет найти искомое и в искусстве, но от этого ничего хорошего не происходит, напротив, от этого искусство выглядит неправильным и ненастоящим. Жалкой подделкой. Но тут зритель-читатель упорно делает вид, что не понимает, что настоящее, неподдельное искусство требует себе настоящего, неподдельного-же читателя… А с этим - проблема…
Стопка шестая
Величайшее умение писателя — это уметь вычёркивать. Кто умеет и кто в силах своё вычёркивать, тот далеко пойдет.
Достоевский
- Впрочем, с писателями у нас тоже проблема… (Остальное зачеркнуто)
Стопка седьмая
- А что он, читатель этот ищет на самом деле?…Вот я, к примеру, что я ищу, Аннушка? - обратился к плакату капитан Хмуро и сам себе ответил: Я - ищу изначальную радость… Но как её можно вообще искать? Ведь изначальная радость - она есть радость никем и ничем не обусловленная. Радость сама по себе. Радость нипочему. Просто радость. Засада в чём? Да в том, что если её найти, то найденное будет обусловлено поиском. Если даже, как говорят, осознать, как нам часто советуют, что она есть всегда и везде, то она будет обусловлена этим осознанием и зависеть от степени этой самой осознанности… В общем, если что-то делать, то найдёшь обусловленное этим деланием, то есть совсем не Изначальное, а очередной эрзац… Но если ничего не делать и не искать, то что остаётся кроме самогона? Скажи мне, Аннушка!
С этими словами капитан уронил голову на руки и заснул…
Первый Сон Капитана Хмуро
Зарука или зарук (нем. zaruk) — парусное одно- или двухмачтовое судно, которое активно использовалось на побережье Йемена, Южной Аравии, в Оманском заливе и на Красном море.
https://ru.wikipedia.org/wiki/Зарука
Капитан Хмуро плыл на белой двухмачтовой, командирской заруке. Был ясный тёплый вечер. Пахло жареным: капитан готовил мясо на морской походной шашлычнице…