Мы с бабушкой остались на какое-то время вдвоем. На довольно-таки долгое. Может на год, а может, и больше. Детское восприятие времени отличается от взрослого. Так же, как и ощущение пространства. У взрослых всё маленькое, а время бежит со страшной силой. У детей всё вокруг огромное, и время тоже. И день, и ночь такие длинные, что вмещают в себя и длинное утро, и длинный вечер. И каждое из этого – словно небольшая, насыщенная событиями жизнь. Нам было хорошо с бабушкой, и я не очень сильно скучала по маме.
Пришла зима. А зимой в Самарканд привозили ленинградское мороженное. Бабушка покупала после садика, но есть давала только дома, когда оно подтаивало. Зимние вечера мы проводили вдвоем, душевно. За окнами стояла темнота, а я играла на коврике, мечтая, как стану взрослой, как мне исполнится аж целых пять лет, а ещё лучше семь или восемь, а бабушка вязала какие-нибудь носки или варежки. Или, это было часто: я танцевала, а она подпевала, и хлопала ритм. Я обожала танцевать. Обожала. Для танцев я подвязывала талию каким-нибудь ярким капроновым или атласным бантом, мне казалось это совершенством красоты. Кстати, если бы была мама, она не разрешила бы. Она всегда говорила, что эти мои ленты на талии - предел безвкусицы. Когда я стала совсем взрослой, такие ленты на талии вошли в моду: пришёл час моего детского торжества!
Собственно, если бы бабушка не задавала мне ритм хлопками или какой-нибудь незатейливой песенкой, я всё равно могла бы танцевать. Танец был для меня совершенно особенной, другой жизнью, где другим было всё. Другой была я. Это немного напоминало гадание. Танец был по ту сторону жизни, которая ещё не сбылась, но где я – всегда уверенная, взрослая, самая счастливая, и самая красивая. Никогда позже в дальнейшей жизни я не чувствовала себя настолько раскрепощённой, как тогда. Бабушка любовалась мной так, будто я была Майей Плисецкой, да и вообще, целым миром. Моменты безотчётного человеческого совершенства в детской неосознанной самоуверенности.
Бабушка в то время уже знала о скоротечности всего хорошего в этой жизни, и наслаждалась, что называется, моментом. Уже много позже она говорила мне, как счастлива была тогда со мной: «Ведь ты тогда была моя, МОЯ!» Я потом поняла, как много означали её слова. То, что ей не надо было бросать меня, ребёнка, как своих предыдущих детей, одну дома, или допоздна в саду из-за посменной работы на фабрике. Что я не исчезну никуда, как её Вова, ведь я маленькая, не играю в футбол, никуда самостоятельно не уезжаю, не выхожу замуж за киношных красавцев, в общем, никаким образом не становлюсь поводом для потрясений, и мы совсем не расстаёмся. Мы были неразлучны, жизнь шла неторопливо, и состояла из множества маленьких, непреложных традиций, которые делали её такой стабильной, что она была похожа на вечность. В нашей тогдашней жизни не было одного: НЕ важных вещей. Любое действие проговаривалось, было осмысленно и необходимо, а потому имело вес. Взять, к примеру, такую ерунду (ерунду с позиции современного взрослого человека), как походы за хлебом в фабричный магазинчик. Бабушка заранее предупреждала меня, что, к примеру, через час мы пойдём. Денег у бабушки было немного, но и способы почувствовать радость в нашей той жизни не были дорогими.
Моим любимым хлебом был круглый белый пшеничный и узбекские лепёшки.
К слову сказать, в Самарканде, да и во всём Узбекистане тогда не пекли чёрный хлеб. Да, вот такая, казалось бы, привычная всем с детства пустяковина напрочь отсутствовала в меню тамошних русских. Когда кто-то из родственников-близких-знакомых отправлялся в Россию, хорошим тоном считалось расспросить всех: кому и что привезти. И, хотите верьте, хотите нет – очень многие просили: «Привези ржаного хлебца… а? Немножко! Половиночку… Эх, хоть понюхать!».
В Узбекистане жило очень много русских. Вот что интересно: кто-то из них уже приехали туда до войны. Возможно, как и мои родственники. Большинство когда-то попали туда не от хорошей жизни. Многие эвакуировались во время войны, кто-то так и остался жить навсегда. Кто-то попал в Узбекистан из-за репрессий. В эту прослойку входила русская интеллигенция, деятели науки и искусства. Большинство остальных переехали ради выживания в голодные постреволюционные годы. Люди из этой категории становились рабочими. Но, и для тех, и других ржаной хлеб олицетворял утраченную родину.
Мы с бабушкой обсуждали предполагаемые покупки, и, если это был выходной день, выходили из дома к открытию магазина с обеда. Иногда бабушка делилась со мной надеждами, что «а вдруг выкинут на прилавок» тот или иной деликатес. Деликатесом, кроме конфет и белого хлеба было почти всё остальное: мясо, масло, сыр, колбаса. Обычно приходили пораньше, чтоб не стоять потом долго в очереди. Но то время, тот час, или полчаса на улице не засчитывались. Где логика: простоять час на улице до открытия, или простоять час в очереди? Время «до» - это общение. Время «после» - обычные нервы.
На небольшой площади у фабрики уже собирался ожидающий народ. Мы здоровались со множеством знакомых; и за десять-пятнадцать минут в этом предмагазинном клубе люди успевали рассказать друг другу последние новости, городские, фабричные и семейные, в общих словах обсудить погоду, здоровье, цены на рынке, маленькие победы или поражения на своих карликовых огородах, да и просто поулыбаться друг другу, и обменяться наилучшими пожеланиями. Мне не были интересны все эти взрослые скучные мудрёности, я не прислушивалась к ним, но сам взрослый говор на фоне моих детских мыслей был некой непреложностью. Ещё одним кирпичиком в стабильности. Этими людьми строилась и проектировалась вся тогдашняя жизнь. Вот что я чувствовала с точки измерения своего возраста.
Всевозможные события в нашей с бабушкой жизни сильно растягивали её во времени, превращая каждый наш день в отдельную маленькую жизнь. Наша с ней неспешная, наполненная впечатлениями вечность успевала задержаться на подготовках ко всем праздникам, включала пренепременные визиты вежливости к соседям на чай, походы в гости, причём, с ночевками, поездки в парк и походы в баню. Так же я ходила к подружкам, и подружки ко мне.
Бабушка приучала меня стирать мои белые носки: нужно было намылить их в тазике и поставить на некоторое время на солнце. И солнце действовало как отбеливатель.
Под руководством бабушки я мыла полы. Когда сухая тряпка утопала в ведре с водой, из неё в разные стороны кидались спасать свою жизнь пауки. Одновременно с пауками кидалась спасать свою жизнь я, т.к. это было очень страшно. После мытья полов бабушка выжимала тряпку и вешала её на низенький, по колено, деревянный заборчик у водопровода.
Вечером мы прогуливались у дома, или бабушка брала небольшую скамеечку, мы выходили за калитку, бабушка просто сидела рядом, отдыхала. Я наблюдала за летучими мышами и птицами. Бабушка смотрела на небо, и говорила: «Закат красный, завтра будет ветреный день». Всё имело такую важность, как бывает только в сказках.
