– Николай Максимович, «Щелкунчик» – самая новогодняя сказка во всем мире. Ее сюжет не надоедает. Мы с удовольствием смотрим балет «Щелкунчик», ледовое шоу «Щелкунчик», пересматриваем фильмы, мультфильмы, перечитываем книгу… Как вам кажется, чем так полюбился сюжет? Всем нам хочется волшебства?
– Ведь сказка заканчивается тем, что когда утром крестный отец главной героини, Дроссельмейер, возвращается, – он приводит в дом своего племянника, который как две капли воды похож на того принца, который ей снился ночью во сне. Сказка заканчивается, несмотря на то что Гофман не самый добрый автор, но тут сказка заканчивается тем, что есть надежда. Вот вам приснился юноша. И он появился. Мне кажется, что каждый человек хочет, чтобы его мечта исполнилась. А «Щелкунчик» – это такая прекрасная сказка.
Дело в том, что изначально очень многие люди путают настоящую сказку Гофмана с тем либретто балета, которое написано Мариусом Петипа в XIX веке. Когда «Щелкунчик» дошел до России, Россия была франкофонная страна. И Дюма-отец перевел эту сказку на французский язык, изменив сюжет. И к нам из Франции сначала пришла сказка; в XVIII веке Россия больше любила немецкий язык, а в XIX, особенно в начале, больше французский. И вот эта сказка в переработке Дюма и легла в основу балета, где просыпается девочка, а у нее в руках все равно кукла. И здесь Чайковский написал очень трагический финал. Там нет мажора. Там мечта, которая не исполнилась. А вот у Гофмана – мечта, которая сбылась. Мне кажется, что это прекрасно, когда мечта исполняется. Но опасно.
С «Щелкунчиком» связана еще одна очень забавная страница в нашей истории, истории нашей страны. Ведь главных героев зовут по-немецки. Мари, Фриц и так далее. Но когда началась Первая мировая война, вот именно тогда всех переименовали. Мари превратилась в Машу. Петербург стал Петроградом. Именно в тот период появилась другая версия, более русифицированная.
– Еще хочется спросить вас именно о версии Вайнонена. Она признана классической. Как вы оцениваете художественные достоинства вот именно этой версии для современного зрителя, для зрителя, который живет сейчас?
– Вы знаете, на самом деле почему она считается классической. Потому что те люди, которые видели еще спектакль дореволюционный, Льва Иванова, они говорят, что какие-то сцены были целиком оттуда; тогда еще были живы все исполнители, какие-то сцены были взяты оттуда. Но я не могу сказать точно. Потому что никто точных записей не оставил.
Дальше вот этот спектакль 34-го года, он шел и в Большом, и в Мариинском театре. И считался самой главной версией. Он сохранился у нас в школе и в Мариинском театре в первозданном виде.
Что прекрасно именно в школьной версии. Он заранее был придуман так, там главных героев во второй половине спектакля, – ну вот Уланова уже в 34 уже была взрослая балерина, когда танцевала, и Семенова тоже. Там в середине идет перемена, Маша как бы вырастает во сне. Но первые картины, бои, мыши, все танцуют дети. И это выглядит более наивно, и на самом деле, более сказочно.
Я, если честно, не люблю в детских картинах смотреть взрослых людей. Мало кто из прима-балерин выглядит как Екатерина Максимова или Надежда Павлова, которые в первой картине выглядели настоящими девочками, даже когда им было хорошо за 35. Но когда это просто дети исполняют – это совсем другое ощущение. Здесь гораздо большее ощущение праздника.
А дальше, понимаете, балет поставлен действительно настолько виртуозно, настолько большим мастером, большим художником... Конечно, время идет, очень многое меняется. Но я, если честно, поменял бы на самом деле некоторые вещи. В мире появилось очень много театральных эффектов, которые хотелось бы прибавлять. К сожалению, в Мариинском театре еще идет такая каноническая старая версия. Без каких-то исправлений.
Но с другой стороны, это, может быть, и хорошо. Потому что это такой артефакт исторический.
Когда-то Ролан Пети, великий французский балетмейстер, мне сказал очень интересную вещь. Мы сидели с ним в Париже на одном из русских спектаклей, который Нуреев немножко переделал. И он сказал, что ненавижу я эти переделки Рудика, вот в России это все гораздо интереснее смотреть. Я говорю: почему, Ролан. А он говорит, понимаете, это как антикварная вещь. Она должна быть старой. Вот в этой старости и заключается ее прелесть.
А другой гениальный балетмейстер, Уильям Форсайт, сказал, что России должен весь мир выделять огромное количество денег, для того чтобы все эти спектакли сохранялись в первозданном виде и их никто не переделывал. Потому что это культурное наследие, которое очень ценно.
– А вы сами в версии Вайнонена, именно как танцовщик, принимали участие, может быть, в училище?
– Я один раз танцевал эту версию в коллективе «Имперский русский балет» Гедиминаса Таранды. А потом я танцевал версию Парижской оперы Рудольфа Нуреева, которая полностью основана на спектакле Вайнонена, с переделками, конечно, там много что переделано, но база – это спектакль Вайнонена.
Но я всегда говорил и говорю: для меня самый любимый спектакль – спектакль Григоровича. Ну и тем более, когда ты столько лет являешься главным исполнителем... Но я не отрицаю ни ту, ни другую версию. Если ты талантливый человек, тебе и то и другое будет подвластно.