...Анна не спеша собирала вещи, когда почувствовала, что в комнате она не одна. Покосившись через плечо на неподвижно стоявшую в двери мать, поморщилась. Она никому не говорила о предстоящем отъезде, и хотя знала, что удерживать, уговаривать ее остаться никто не станет, не желала даже таких, молчаливых сцен прощания. Молчание затягивалось и, тяготясь им, Анна резко обернулась, желая выругаться. Слова застряли в горле. Мать молча, в упор, разглядывала ее. Даже много времени спустя, Аннушка, вспоминая этот взгляд, ежилась, краснела, ни за какие деньги не желала выразить его для себя словами.
Она знала и почему-то гордилась тем, что мать боялась ее. И иногда, куражась, «шутки ради», «доставала» «богомольную овцу», от души веселилась над тем, как та, словно стыдясь, опускала голову, уходила в комнату. Сейчас от былой зашуганности не осталось и следа. Анна, уверенная в своей власти над домашними, была сейчас ни мало обескуражена этим неожиданно нетрусливым молчанием. В неестественно светлых, больших и не по возрасту, как у ребенка, чистых и молодых глазах Монашенки светилось новое, совершенно не свойственное ей настроение. Анна смутилась. Только мгновение, как пойманный на горячем вор, она растерянно моргала влажными от внезапных слез ресницами, а потом, сатанея от ненависти за свою слабость, вспыхнула ярким румянцем. Мать не отвела взгляда, и злобная ярость похожей в эту минуту на киношного упыря Аннушки тронула ее губы тенью утонченно-насмешливой улыбки. Впрочем, через мгновение не уважительный ее взгляд вместе со слабой, все понимающей улыбкой потух, уступил место привычному сострадательному выражению. Анна побледнела, отвернулась к сумке. Мать по-прежнему молчала. Анна не выдержала.
- Ну? Чего тебе?
Казалось, не она, а ранний светлый листопад прошелестел едва слышно.
- Тебе не страшно, Анна?..
Аннушка вздрогнула, приросла к месту. Она прекрасно поняла, о чем спрашивала мать и, уже чувствуя ее силу, не посмела огрызнуться. Разговора нельзя было избежать. Робея от того, что ее страшная тайна все-таки открылась и нужно держать ответ, Анна, стараясь выиграть время и собраться с мыслями, подчеркнуто аккуратно разгладила очередную уложенную в сумке вещь. Вполне доверяясь не столько расхожему мнению, сколько собственному опыту, что сила именно в искренности, она не стала притворяться.
- Что тебе нужно?
- Мне? Ничего...
- Тогда уходи.
- Я твоя мать, Анна...
- Я всегда об этом жалела.
- Почему? Я в чем-то виновата? Скажи...
- Оставь...
- Зачем ты сделала это?..
- Мне было интересно. И мне нужно было позаботиться о своём будущем...
Мать, ожидавшая препирательств и самого изощренного вранья, была почти убита прямым и откровенным ответом, в котором не было заметно и тени сожаления и раскаяния. Монашенка прижала руки к груди, шагнула к дочери.
- Как ты могла?! Как ты только додумалась до такого?!! Что может быть "интересного" в убийстве беззащитных стариков?!! О каком "будущем" после этого ты говоришь?!
Анна медленно повернулась и два ледяных ненавидящих глаза уставились на раздавленную страшным горем фигуру.
- О каком будущем? Да об обеспеченном, мамаша. Не могу же я ждать, когда эта смердящая престарелая падаль догадается поделиться своими деньгами и сдохнет сама.
Монашенка, как загипнотизированная, словно впервые увидев, прикипела глазами к злорадному лицу дочери.
- Боже правый... И это при такой красоте... Чего тебе не хватало?! Перед тобой была вся жизнь! Все двери открыты! Живи, радуйся, работай, расти детей...
- …ройся в их говне, считай копейки, ютись в бараке. Это жизнь?..
- Каждому по труду. Хочешь жить хорошо - работай. Да только... - Мать вымученно улыбнулась. - Разве в богатстве счастье?..
- А в чем же еще?! - Анна изумленно вскинула брови.
Они минуту, не понимая, словно разговаривали на разных языках, рассматривали друг друга.
- Так это ты... - Мать запнулась, судорожно сглотнула. - …чтобы разбогатеть сделалась убийцей?..
Она снова жалко вымучено улыбнулась и, словно не Анна, а она сама совершила этот страшный поступок, ужаснулась, вся похолодела.
- Что ты наделала...
- Прекрати! Не смей! Не смей лезть в мою жизнь! Это моя жизнь! Я в ней хозяйка! И подите вы все прочь с вашей моралью! Я знаю, что делаю! И ни у кого, - запомни это! - не спрашивала и спрашивать не собираюсь как ее устраивать, где и чем зарабатывать!
- Так это ты что же… - Монашенка побелела. - Это... это... что же... профессия твоя теперь?! Так я... и если ты... то я...
- Донесешь на меня? - Анна в упор, не мигая, рассматривала совершенно потерявшуюся от такого горя мать. - И что же ты напишешь в своём заявлении? Что я убила двенадцать человек? Когда? Как? Чем?! Ну?! Ну же?! Говори! А, может, у тебя есть доказательства?! А, может, их еще сумеют добыть из тех жалких останков, которые то и дело таскают с кладбища в морг, рассовывают по пробиркам?!
Анна подскочила к матери вплотную, задышала жарко, прерывисто, как собака.
- Да ни один суд, ни одна лаборатория в мире, слышишь, не докажут, что их убили! Умерли они все! Понимаешь?! У- мер - ли! Потому что их и мое время пришло!
- Есть другой суд!
Анна ухмыльнулась, многозначительно вскинула кверху глаза.
- "Его" что ли?! Так "Его" нет. И никогда не было. И ты никогда не сможешь доказать мне обратное.
- И это самое печально...
Анна поморщилась, закрыла глаза и, раскинув руки, закачалась.
- Какая скука! Какая ужасная скука! Как же мне все здесь осточертело! Уехать... Ухать отсюда как можно скорее! Куда глаза глядят! Только прочь! Прочь от этого гиблого страшного «святого» места!
Анна отвернулась, стала быстро, с остервенением заталкивать в сумку оставшиеся вещи.
- У тебя будет страшный конец... - Мать отрешенно смотрела куда-то перед собой за окно, на полуголое, с опавшими листьями, печальное дерево. - И я не знаю... я не представляю как и чем можно твоему горю помочь...
- Да ты о своем лучше помолись. Авось, твой "божок" тебя и услышит. Да только сомневаюсь я, чтобы вы ему нужны были...
Анна дернула «молнию», застегнула сумку, села, успокоилась.
- Ну вот, пожалуй, и всё, наконец...
- Да... Всё. Конец. - Мать тихим этом отозвалась на Аннушкины слова, вкладывая в них совершенно иной смысл. - Только запомни, Анна...
Аннушка поморщилась, отмахнулась.
- Не надо. Хватит. Оставь. Знаю все, что ты скажешь...
- Как знаешь... Свои руки не подложишь… Это верно. Вольному - воля. Да только чужие деньги никогда и никому еще пользы не приносили. Запомни это. И Божий суд хотя и жесток, но справедлив. За все воздастся.
- Нашла чем пугать. Ну ладно я... А те, тысячи, которые лежат сейчас в общих могилах, чем перед твоим богом провинились? Их-то он за что приговорил? Да что далеко ходить? Дед Михайло... Царствие ему небесное, вечный покой... - Аннушка дурашливо перекрестилась. - Крестик сына показывал. Крест оплавился весь, а ведь не спас, нет, не спас веровавшего в Него. Это как? Так что не нужно трепаться о некой "высшей справедливости". Ее нет и никогда не было. Ни здесь, на земле, ни там, на небе. И ничего не нужно придумывать: смерть, дай ей срок, придет за всеми - и грешными, и святыми. Так чего бояться? Все из праха вышли и в прах обратимся. Конец у всех один. Молись - не молись. А я жить хочу. И не здесь, в этом вшивом грязном вонючем захолустье, и не там... - Анна закатила глаза кверху. - В мир хочу! В блестящий и яркий! А остальное... Да пропади оно пропадом! За все отвечу. Сполна. Но сначала жить! Как я хочу! И все, - слышите вы?! - все! прочь с моей дороги!
Монашенка еще только мгновение грустно и уже без удивления смотрела на дочь, а потом молча посторонилась, уступая ей дорогу.
Закинув на плечо нетяжелую сумку, Анна уходила, ни разу не оглянувшись на притихший, боявшийся и жалевший ее родительский дом…
…Никогда в жизни, - даже завладев чужими миллионами, - Аннушка не была так счастлива, как теперь. Тетка не обманула: наследство, которое она оставила, не имело цены. У Аннушкиных ног лежал сейчас целый мир, в котором она была единственной и полновластной хозяйкой. Анне повезло: залитые зноем улицы в этот час были пусты и, уходя по ним в новую для себя жизнь, прощаясь, она не встретила никого из знакомых, оставив таким образом после себя хорошую память. Она едва ли смогла бы сдержаться, не выдать себя, не выразить презрительного к ним отношения, которое все эти годы копилось в ее скрытой двуличной душе. Теперь притворяться не было нужды: она была сильна. И ощущение безграничной, как небо, власти над всеми, своей свободы, ожидание осуществления самых сокровенных желаний и надежд были до сладострастия приятны. Проходя по белесому от осеннего солнца поселку, Анна злорадно поглядывала на закрытые ставни одинаково серых низкорослых домов, кривилась в ненавидящей гримасе. «Ну-ну... Живите пока, а там посмотрим... Теперь вы все у меня в руках... Дай только срок...» Она сжимала кулаки, дрожала от восторженного нетерпения новой жизни и, минуя улицу за улицей, казалось не шла - летела на встречу собственной судьбе...
(продолжение следует...)