Из книги Владимира Мукусева «Оглядываясь на "Взгляд" или обратная перспектива»
Я вел на Ленинградском телевидении не только разовые, но и цикловые передачи, все чаще сталкиваясь с тем, что основную роль при подготовке к съемкам и к сдаче передачи руководству телевидения играют вовсе не автор, не режиссер и не участники программы. Редактор – вот ключевая фигура на телевидении тех лет. Именно умение редактора обойти цензурные рогатки еще в период подготовки передачи, сказать в передаче то, что хочешь, и при этом не навлечь на себя гнев руководства, а то и не поставить программу перед угрозой закрытия составляло основу работы Тамары Максимовой. Много раз я пытался вывести ее на разговор, как ей удается выдавать в эфир программы, достаточно острые по тем временам, и при этом, получая выговоры от начальства, оставаться на своем месте. Вместо ответа она предложила мне почитать несколько листочков печатного текста на папиросной бумаге, сказав, что это фактически инструкция по выживанию редактора на телевидении. На папке с листочками было написано «Стенограмма передачи ленинградской студии телевидения «Литературный вторник» от 4 января 1966 года». Первый же абзац прочитанного вызвал у меня скуку и отсутствие желания читать дальше. Тогда Тамара рассказала мне о том, что в истории ленинградского телевидения было немало передач с последующими «оргвыводами». Но только эта программа закончилась увольнением всего руководства ленинградского телевидения. И чтобы понять, что можно, а что нельзя говорить с телеэкрана, она очень советует мне прочитать эту стенограмму до конца. У меня сохранился с тех пор блокнот с выписками из этой стенограммы, которые показались мне достаточно любопытными. Конечно, сегодня понять то, почему с таким ожесточением нападали на высказанное уважаемыми людьми мнение о проблемах защиты русского языка, достаточно сложно. Если бы не попавшаяся в руки сокращенная стенограмма заседания комитета по радиовещанию и телевидению совета министров СССР от 7 января 1966 года, на котором обсуждалась эта самая передача, я бы не стал писать об этом. Но стиль передачи и того, что в ней говорилось, и стиль того, как она обсуждалась высшим телевизионным начальством, удивительным образом совпал с тем, что я много раз испытывал сам, уже работая в Останкино, а главное, он удивительно похож на стиль сегодняшнего общения разнообразного руководства страны с работниками СМИ. Но вернемся к стенограмме самой передачи. Ее гостями были тогда: член - корреспондент Академии Наук Д.С. Лихачев, писатель В.А. Солоухин, писатель Л.В. Успенский, языковед В.В. Иванов, писатель О.В. Волков, литературный критик, зав. отделом журнала «Дружба народов» В.С. Бушин, научный сотрудник Института русской литературы Академии наук СССР Л.И. Емельянов. Вел передачу член союза писателей Б.Б. Вахтин.
Вахтин: Дорогие друзья! Сегодняшний наш литературный вторник посвящен русскому языку, русской речи, русскому слову. Мы собрались здесь сегодня не случайно. Вы знаете, конечно, прекрасно, что несколько лет назад, как бы внезапно, как бы неожиданно мы все обнаружили для себя заново нашу родину. Началось это, пожалуй, с интереса к иконам, с интереса к старине. Мы открыли для себя замечательную живопись, замечательную архитектуру, превосходные памятники слова. И вот на фоне этого большого интереса, а этот интерес, между прочим, сначала носил характер скорее не столько восхищения, сколько возмущения: действительно, в одном месте растащили на дрова церковь, в другом месте разобрали монастырь старинный на кирпичи, там сожгли иконы, там не сберегли рукописи… Скорее, это носило характер возмущения такого.… Так вот, на фоне этого интереса к нашей национальной культуре, вслед за ним появилось особое чувство – много статей было напечатано на эту тему – такое стремление сберечь нашу природу, сберечь речь, сберечь леса, сберегать птиц, сберегать животных в наших лесах, помнить, что мы здесь хозяева, которые свою собственную землю должны беречь – иначе она разрушится, иначе она придет в запустение.<…> Постепенно от такого интереса к материальной культуре мы переходим к тому, что, пожалуй, в культуре является важнейшим, то есть к языку, к речи нашей. А здесь тоже далеко не все благополучно. Живая речь сейчас гораздо богаче, гораздо ярче, сложнее по составу, чем та речь, которая отражается в литературном произведении. Литературная речь очень оторвалась от живой разговорной речи. <…> Мы не только не записываем слова живого языка, живое понимание речи, мы не записываем и соединения слов, живую манеру говорить, не обезличенную образованием и не обезличенную чтением газет. У нас переводческое искусство стоит крайне высоко, и, скажем, есть такая замечательная книга, как перевод Рабле, выполненный Любимовым. Но при этом у нас идет масса переводов западной литературы, которые выполнены на таком обесцвеченном, как бы средне литературном языке. Там все соответствует норме, но там нет жизни. Это происходит и под влиянием газет, конечно, которые страшно засоряют и портят живую речь, лишают ее красок и цвета. В известной степени и радио виновато тоже, которое слушают многие, но и меньше конечно. И телевидение, нас пригласившее. Тоже немного в этом грешно.
Лихачев: Я хотел бы в связи с этим напомнить слова Николая Николаевича Асеева из его замечательной книги «Зачем и кому нужна поэзия». Он спрашивает: « У кого мы учились? У кого учился, в частности я? Прежде всего у пословиц и поговорок, у присловий и присказок, что бытуют в речи народной. Потом у книг, подобных «Мысли и языку» Потебни, - великой книге о языке и его устройстве. Затем у летописей и старорусских сказаний, у «Жития протопопа Аввакума». И еще – у «Слова о полку Игореве», прельщающего своей силой языкового размаха. И все это перечисленное помогает любить слово. А Кирша Данилов с его удивительными уроками языка, показом силы и необычности воздействия слова!» Вот почему Николай Николаевич Асеев, замечательный советский поэт, говорит, прежде всего, не о Маяковском, не о Некрасове, не о Гоголе, не о Пушкине у которых он учился, а прежде всего, начинает с этих старых сказаний, присловий, летописей, «Слове о полку Игореве». Я думаю потому, что Асееву важна была в русском языке вот такая его историческая дистанция. Он хотел черпать из исторических истоков, из глубины слова, потому, что слово старее, чем оно прошло больше в истории, тем больше ассоциаций у этого слова, тем оно более весомо. Русскому языку больше тысячи лет, он так богат и гибок потому, что русская жизнь была чрезвычайно богата. Он развивался на огромной территории. В нем постоянно взаимодействовало много диалектов. Он сам создался не только из своих собственных корней, а смешался с древнеболгарским, потом испытал влияния и скандинавские, и финские, и германские, а потом и влияние языков польского, французского и английского. Влияние византийское и греческое было тоже велико. Именно этим богатством русской жизни, богатством культурных традиций объясняется богатство русского языка. Эстетические достоинства русского языка не могли развиваться вне всей эстетической истории русского народа, вне литературы, вне живописи, вне замечательного зодчества и замечательного декоративного искусства. Я напомню, что, например, Игорь Грабарь считал, что гений русского народа главным образом сказался в древнерусском зодчестве. <…> Во Владивостоке и в Ленинграде говорят, в общем-то, на одном языке. И это удивляет немцев, допустим. Они в каждом городе говорят как-то иначе, на таких своеобразных диалектах. Это действительно удивляет, что на огромном пространстве язык, в общем-то, один и тот же. Правда, мы его недостаточно бережем. <…> У нас очень много переименований. Причем я уже не говорю о том, что менять старые традиционные названия – это нехорошо, потому, что мы как-то разрываем с традициями. Эти названия наших улиц, площадей, городов часто встречаются в литературных произведениях. И потом нужно гадать, о каком городе, о какой улице, о какой площади идет речь в этом литературном произведении…
Но дело и в том, как мы переименовываем. Петергоф и Петродворец, – это переименования плохие с точки зрения русского языка. Как вы назовете дворцы? Петродворцовые дворцы? Но это же тавтология. Теперь у нас есть Петрокрепость. Вместо Шлиссельбурга. А как вы назовете теперь жителей Петрокрепости – петрокрепостники?
Иванов: <…> Достоевский в письме к брату по поводу «Бедных людей» писал о критиках, читающей публике: «Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя, я же моей не показывал. А им и не вдогад, что говорит Девушкин, а не я, и что Девушкин иначе и говорить не может». Вот в этом то и особенность сказа у больших русских писателей, что говорят не только они сами, а через них говорят разные люди. И отсюда, вот у того же Достоевского, эта многоголосость, о которой замечательно пишет Бахтин в своей великолепной книге о Достоевском.
У больших русских писателей мы слышим сразу слово многих людей. Отсюда русская литература, действительно соборная литература, литература, где через большого писателя говорит весь народ, и, между прочим в ХХ веке именно этому у русской литературы учились и многие писатели на западе. Мы слышим все время отклики вот этих черт Достоевского и в ХХ веке у многих наших, еще недооцененных писателей начала ХХ века первых десятилетий – у Андрея Белого, Ремизова, Замятина – мы это слышим…
Бушин: Хлебников… Человек был просто страшно влюблен в язык, а из него сделали формалиста. Ну, какой он формалист? Он просто обожал русскую речь, язык, он любил ее, как Даль. Правда?!
Иванов: Да, конечно. Мы многого еще недооценили в нашем наследии 20-х годов. Я думаю, что в рассказах Зощенко, больше, чем у кого бы то ни было, есть стихия живой городской речи. Мы еще многого не знаем, или знаем плохо то, что было, скажем, у Андрея Платонова, у Булгакова в его прозе. У нас часть прозы тридцатых и сороковых годов еще в запасниках, как говорят музейщики. Постепенно начинает обнародоваться, и мы видим, как много было этого у Андрея Платонова. И, наконец, мне хочется сказать о Солженицыне. Мне кажется, что это изумительное явление в нашей новой литературе. Это воскрешение, причем по-новому, вот этой сказовой традиции. У Солженицына и в «Матренином дворе», и в «Одном дне Ивана Денисовича» мы слышим этот живой голос современных людей и осмысление всего исторического опыта, просветленное духовностью, свойственной русской литературе. Оно сказалось в самом словаре, в говоре, в построении фразы, в отсутствии скованности и стандартности. Вот таковы все большие русские писатели. Поэтому русская литература велика и тем, что она непрерывно связывает русскую речь, которая живет в повседневном обиходе, язык письменной русской литературы. Такова и русская поэзия. Мандельштам в своих статьях о поэзии писал, что все большие русские поэты способствовали обмерщвлению языка. Язык становится все ближе к разговорной речи. И это действительно так. Это одна из самых больших заслуг русской литературы перед Россией – постоянное внимание к живому русскому слову.
Солоухин: Мы вынуждены через себя пропускать ежедневно огромное количество информации из газет, радио, журналов, книг. И очень много газетного, информационного западает в наше сознание, причем настолько, что писатель сам выносит на свои страницы. И получается штамп. Например: «еще шире и глубже», «претворим в жизнь», «развязать инициативу масс» - это же ороговевшие штампы. Капилляры им уже не приносят теплую кровь. Это уже роговина. Понимаете? <…> Я однажды задумался, что у нас из языка ушло интимное обращение друг к другу. У нас есть прекрасное слово «товарищ». Официальное партийное слово. Естественно, с трибуны, обращаясь к большому количеству людей, я говорю «товарищи». Вот даже вам: «Товарищи телезрители». Это естественно. Естественно, когда меня останавливает милиционер и говорит: «Гражданин, ваши документы». Но если я сижу за столом в интимной обстановке, я что, скажу женщине: «Гражданка, не хотите ли салату?». Или: «Товарищ, не хотите ли водочки?». Это официально и слишком торжественно для этой обстановки. Мы занимаем, заполняем пустоту уродливыми вещами. Например, «девушка». Независимо от возраста. Продавщице говорим – девушка, а она – бабушка. «Мамаша, папаша». Или там «шляпа», «борода», «начальник», или просто «эй». Даже «эй». Понимаете! Я бы предложил вернуться к старинным русским словам «сударыня» и «сударь».
Бушин: Я хочу сказать о старых и новых названиях. Позволю себе выдержки из некоторых писем, которые пришли ко мне. Товарищ Куприяновский из Иванова пишет: «Чехарда с переименованиями – это не игра и не безвинное занятие. Нередко это проявление нигилизма и равнодушия к прошлому, к исторически сложившемуся укладу жизни. Это эгоистическое самоутверждение современников, которым нет дела ни до пращуров, ни до своих потомков». Ленинградский инженер Добросердов пишет: «Родину, родную землю стремятся выбить у меня из-под ног необдуманными переименованиями. Задумываются люди, заменяющие устаревшие, по их мнению, названия новыми, о том, что наступит время, когда эти новые названия тоже станут старыми. И если следовать подобному правилу, они тоже будут переименованы. Что же после таких бесчисленных переименований останется исторического?» Профессор, доктор технических наук ленинградец Синевский пишет: «Только тем, что у мудрости есть пределы, а противоположность ее безгранична, можно объяснить переименование таких городов, как Тверь, Вятка, Пермь, Нижний Новгород, Самара, - городов, стоявших у истоков русской истории». Кто теперь ответит нам за варварское уничтожение в Москве Сухаревой башни или Храма Христа Спасителя, который строился сорок два года на народные деньги, был изукрашен известными художниками и посвящен был благороднейшей цели – победе над наполеоновским нашествием?! Анна Каренина погибает на железнодорожной станции «Обираловке», так вот теперь станцию «Обираловка» назвали «Железнодорожная» Это, так сказать, административный восторг в его чистом, ничем не замутненном виде. Недалеко от Обираловки была станция Кудиново. Хорошее простое русское слово. Так ее назвали, не поверите, «Электроугли». Это же издевательство просто над русским языком. Издевательство над людьми, которые там живут. Ну, как это, я живу в Электроуглях? Доктор физико-математических наук Бабич, ленинградец, рассказал мне, что в Пскове был мост. По легенде, будто бы в том месте встретились Ольга и Игорь. В соответствии с легендой, построенный там мост назвали Ольгиным. И вот в некий час, некий псковский администратор оглядел своим недреманным оком всю нашу страну и увидел, что на всю Россию Ольгин мост один. И он, конечно, перепугался. Он прежде всего живет под девизом:
«Вперед не суйся и сзади не отставай». Для него неприемлемо все, что выходит за рамки привычного. И Ольгин мост назвали мостом Красной Армии. Но на этом не успокоились. Когда красную армию стали называть советской армией, мост, соответственно, назвали мостом Советской Армии, таким образом скрыв его первородное имя под двойным напластованием. Сейчас строится город под Москвой. Газета «Московская правда» объявила конкурс на лучшее название этому городу. Сама по себе идея вроде бы неплоха. Только, мне кажется, не конкурс надо проводить, а простое деловое обсуждение. А то ведь какие пошли предложения: Крылатогорск, Лучезарный, Прогрессград, Славтруд, Светлогорск, Романтика, Радость, Весноград, Счастливый, Мечта… Нечему удивляться, что предложения такие слащавые и безвкусные. Хотя возьмите то, что писал поэт Евгений Долматовский на страницах «Литературной газеты». Он с сожалением писал, что нет в Москве улицы Радости, улицы Юности и улицы Счастливой. Я думаю, что и слава Богу, что нет таких названий. Есть другой пример. Кандидат философских наук эстетик ленинградец товарищ Харчев пишет, что ему не нравятся такие города, как Подлесное, Заречье, Луговая. Он говорит: «Нравственное воздействие таких названий ничтожно. Что они могут сказать уму и сердцу людей. Например, Междуреченск». Он предлагает такие названия: Трудославль, Вешнеград, Надежда, Разум. Представляете, Разум?! Город Разум.
Успенский: А что! Звучит. Представляете у нас Разум, такая дыра.
Иванов: Я после таких печальных разговоров, как теряются старые названия, как старая традиция обрывается, хочу еще раз сказать о том, как много из старой традиции сохраняется. И прежде всего сохраняется в поэтическом слове. Наши большие поэты часто обращали внимание на то, как поразительно стоек народный язык и язык народных песен. Я хочу привести одно из последних свидетельств. У меня хранится письмо Бориса Пастернака, которое я от него получил десять лет назад. Я хочу его просто показать и прочитать из него отрывок, который касается записи русских песен, сделанной Ричардом Джеймсом. Подумайте, как это по-современному звучит: « Бережок зыблется, а песочек сыплется, а ледочек ломится, добры кони тонут, молодцы томятся». Давил Самойлов эту песню вставил в свою пьесу, и, я думаю, многие читатели поражаются, какая современная внутренняя рифма: молодцы – ломится. Как это хорошо придумал Самойлов. Большой писатель наш – это как артезианский колодец, который уходит в такую толщу народной речи, которая, действительно, веками не меняется. И речь, которая объемлет и богатство нашего языка, и богатство других языков, сообщавшихся с нашим языком. Как когда-то Достоевский в речи о Пушкине говорил о таком всеобъемлющем характере нашей культуры, то же верно и в отношении нашего языка. И как писал Мандельштам: « Слаще пенья итальянской речи для меня родной язык, ибо в нем таинственно лепечет чужеземных арф родник».
Волков: Конечно, есть язык словесный, но есть язык музыки, язык звуков. Он имеет громадное значение для передачи традиций. Я хотел бы сказать о значении нашей духовной музыки. Ведь раньше устраивались ее концерты. Все мы знаем, что наши крупнейшие композиторы черпали из этой сокровищницы, создавая свои произведения. И надо сказать, что на русской почве эта пришедшая из Византии вместе с христианством музыка подверглась нашему влиянию и приобрела национальный характер. Мне кажется, что если мы слушаем и музыку Баха, мы могли бы устраивать концерты и нашей духовной музыки. Например, «Литургию» Чайковского или рахманиновскую «Вечернюю», или, скажем, есть еще и «Плач Богородицы».
Лихачев: Да, видите ли, тут в чем дело. Мы здесь говорим не только о русском языке. Эта любовь напрямую связана с любовью к нашей стране, к нашим городам, к нашим селам, к пейзажам, к природе. Любовь к русскому языку неотделима от нашего патриотизма. Но, что мне хотелось отметить особенно, что патриотизм, настоящий патриотизм – это нечто прямо противоположное шовинизму. И вот именно об этом надо напоминать. Потому, что именно путают эти два понятия – патриотизм и шовинизм. Потому, что патриотизм основан на любви к своей стране, а шовинизм основан на ненависти к другим народам. И из ненависти к другим народам никогда не получается любовь к своей стране, особенно к такой, как русская страна, как советская страна, которая многонациональна по своей природе. И русская культура, с ее русским языком, это культура очень многих народов. В русскую культуру вложили какую-то свою долю и участие греки, финны, болгары, татары, народы западноевропейские, скандинавские, французы, англичане и, главным образом, конечно, те народы, которые живут в пределах Российской Федерации, в пределах нашей Родины. И, в частности, с конца 19 века большую долю в сложении русской культуры вложили евреи – и писатели, и художники, Левитан и т.д. Таким образом, русская культура, которая не может быть определена ни расово, ни паспортно, она является культурой многонациональной. В соответствии с духом русской культуры, о которой, кстати сказать, так хорошо говорил Достоевский в его упомянутой здесь речи на Пушкинских торжествах.
Вахтин: Совершенно верно. Тут говорилось, что с языком, с человеческой речью шутить нельзя. Потому, что словесная речь человека это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом.
На этом текст обрывается. Он был переписан мной в блокнот по настоянию Тамары Максимовой и сохранился чудом: «Если хочешь понять, что на нашем телевидении можно, а что нельзя, то есть стать настоящим редактором, ты должен не просто прочитать, ты должен это изучить», – говорила мне Тамара.
Но тогда меня, молодого советского инженера, а стало быть, обычного советского гражданина, особо учить тому, чего нельзя, было не нужно. Я родился и прожил всю жизнь в неких рамках, которые казались мне абсолютно незыблемыми и даже вечными. Внутри этих рамок я сменил октябрятскую звездочку на пионерский галстук, а когда пришло время, и на комсомольский значок. Я не обращал тогда внимания, что клубы и дома культуры, где я мастерил модели самолетов, изучал радиодело, пел в хоре, зачастую находились в зданиях бывших церквей и монастырей. Я не видел в этом ничего странного. Слова «вера» и «Бог» практически не произносились в доме. А на стене над папиным письменным столом висели портреты Маркса и Ленина. Уже в зрелые годы я узнал «страшную» тайну. Оказывается, я был крещен в младенчестве, причем трижды. Отец, ставший после войны партийным работником, рискуя, как я сейчас понимаю, практически всем, и прежде всего своей карьерой и партбилетом, специально вызвал из деревни свою сестру. Чтобы она тайком от всех меня окрестила. Что она и сделала. Моя мама, втайне от отца, уговорила уже мою старшую сестру сделать то же самое. А моя няня, тетя Дуся, видя, что ее любимец растет нехристем, на свой страх и риск и опять же в тайне от моих родителей тоже окрестила меня. Грустный парадокс этой истории в том, что меня трижды крестили в одном и том же храме. А каждый из тех, кто это делал, признался мне в своем «преступлении» незадолго до своего ухода из жизни…
В школьные годы мне было абсолютно ясно, что города должны называться именно Горький, Куйбышев и Калинин. А не допотопно – Нижний Новгород, Самара и Тверь. Я что-то слышал о разрушении Храма Христа Спасителя, но для меня его не было никогда. И я считал абсолютно верным, что в том месте, где он когда-то стоял, теперь бассейн «Москва», где плавать может абсолютно каждый. Я даже сам однажды, приехав в Москву, решил это сделать, заплатил 30 копеек, разделся, подошел к бассейну, но войти в него не решился. Потому, что рядом с головами купающихся я увидел продукты жизнедеятельности их организмов. Но это были мелочи. В конце концов, было осуществлено конституционное право советских граждан на отдых. Все правильно. Я был отличником в институте не только по физике и математике. Мне хорошо давались, так называемые общественные дисциплины. И даже сегодня, если поднапрячься, я мог бы толково изложить буквально «вбитые» в меня книги вождя мирового пролетариата «Государство и революция» и «Материализм и эмпириокритицизм». Поэтому все рассуждения о духовности русского народа, о роли религии в нашей истории сводились к достаточно простым вещам. Мы с другом на Пасху и на Рождество тайком проникали на территорию Никольского собора и смотрели на крестный ход, прекрасно понимая, что нас ждет в случае, если нас поймают дежурившие там дружинники. Это было страшно и весело одновременно. И если нам удавалось «поучаствовать в мероприятии», мы с радостью ехали домой, чтобы успеть к телевизору, где показывали «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады». То есть я, слушая совет моего телевизионного педагога, все-таки так и не вник в суть скандальной передачи и поэтому так и не понял тогда, почему из-за нее уволили главных ленинградских телевизионных начальников. А может, я и не задумывался над этим. Но одно я помню очень хорошо. Меня по-настоящему задели и заинтересовали в тексте передачи имена и фамилии писателей и поэтов, которых я не просто не читал, но даже и не слышал о них. Меня мало волновало «Слово о полку Игореве», упоминавшееся в школе. Мне это было просто не нужно: до 17.00 я стоял у кульмана, воплощая свои идеи в чертежи, либо участвовал в летных испытаниях своей аппаратуры, сделанной по этим чертежам. И абсолютно искренне считал это делом своей жизни. Причем делом очень серьезным, каким оно и было. Главное – нужным. Ведь я, в прямом смысле слова, помогал обеспечивать безопасность страны. А вот вечером после работы я приезжал на Чапыгина, 6, и вел различные молодежные телепрограммы. Чаще развлекательные, редко серьезные. Все это я делал легко и считал своим хобби. А всех тех, кто получал за это зарплату, я искренне уважал, но всерьез не воспринимал. Меня радовало, что моими телевизионными успехами гордятся родители и коллеги, что мне завидуют однокашники, что меня узнают на улице и в транспорте и что девушки берут у меня автографы. Все это была веселая и не обязательная игра. Но история с «Литературным вторником» открыла для меня телевидение совсем с другой стороны. Я видел то постоянное напряжение, с которым мои телевизионные друзья произносили слова «сдача», «просмотр у руководства», «вызов на ковер». Это происходило каждый раз, когда передача была закончена, отмонтирована, озвучена и, казалось, можно было передохнуть и порадоваться, как у нас все хорошо получилось. Обычно я уезжал домой до того, как происходила приемка программ, и смотрел себя по телевизору дома. Но с какого-то времени мне стало интересно, почему совершенно безобидные, на мой взгляд, слова у меня или у участников программы «вырезались», а чтобы этого не было видно, место «склейки», как говорили телевизионщики, перекрывалось какой-то другой картинкой. Я стал настаивать, чтобы меня приглашали на эти просмотры и сдачи. И оказалось, что телевидение никакой не праздник, что люди, которые делают передачи, могут быть подвергнуты не просто наказанию, а увольнению за кем-то сказанное слово. И еще я отчетливо понял, что телевизионное начальство ненавидит своих подчиненных, видя в них чуть ли своих личных врагов. Много раз я потом обращался к переписанному тексту скандальной передачи и постепенно начинал понимать, что для работы на телевидении мало иметь желание, смазливую физиономию и некий набор соответствующих способностей. Нужны знания. Обширные и глубокие. Причем в самых разных областях: истории, науки, культуры. Нужно много читать. Причем не только периодику. Надо быть в курсе событий, которыми живет не только родная «оборонка», но и город, страна, мир. И еще нужно много общаться с людьми, причем не только с теми, которых ты потом приглашаешь на передачу. Нужно быть достойным таких людей, как, например, гости этого самого «Литературного вторника». Достойным в том смысле, чтобы не просто говорить с ними на одном языке, но еще знать их биографию, их пристрастия, их друзей и врагов, их жизнь, наконец. Таким образом, я пришел к неожиданному для себя выводу: если я хочу и дальше заниматься телевидением, а я этого искренне хотел, я должен пойти учиться. То есть должен поступить в гуманитарный вуз. Что я и сделал. Хотя мысли о том, что буду менять профессию, у меня тогда не было. Я бы продолжал карьеру конструктора, если бы меня не пригласили на центральное телевидение для участия в телевизионном конкурсе «Салют, фестиваль!», посвященном XI Всемирному фестивалю молодежи и студентов в Гаване. Молодежная редакция ЦТ всеми силами пыталась возродить запрещенный КВН. И под сурдинку подготовки молодежного праздника они решили собрать со всей страны людей, которые бы укладывались в рабочее название передачи «Конкурс капитанов КВН». Я стал одним из победителей этой программы и получил приглашение от руководства Останкино работать в Молодежной редакции центрального телевидения. Не стал бы я утомлять читателя подробностями моей биографии, если бы история с «Литературным вторником» не имела интересного продолжения и непосредственного отношения к теме данной статьи и сборника в целом.
Несколько лет назад я был приглашен в родной Петербург для участия в научной конференции, посвященной международному значению Перестройки в СССР. И пригласил меня не кто иной как Борис Максимович Фирсов, социолог, доктор философских наук, основатель, ректор, а в настоящее время почетный ректор Европейского Университета в Санкт-Петербурге. То есть тот самый Борис Фирсов, который, как говорится, «с треском» был изгнан из руководителей Ленинградского телевидения после упомянутой программы. В память о нашей встрече он подарил мне свою книгу «Разномыслие в СССР 1940–1960-е годы». В этой книге немало страниц посвящено и истории телевидения вообще, и программе «Литературный вторник» в частности. С удивлением я узнал, что, оказывается, расшифровка передачи была не только у моих телевизионных учителей – Тамары и Владимира Максимовых и ее создателей. Самым серьезным образом передача изучалась в ленинградском обкоме партии, на центральном телевидении, в отделе пропаганды ЦК КПСС и даже в КГБ. Результатом этих обсуждений стала закрытое заседание Комитета по радио и телевидению Совета Министров СССР 7 января 1965 года. Вернее, это было не заседание, а, практически, суд, на котором присутствовали обвиняемые, свидетели, прокуроры, а виновных привлекли к ответственности. Долгое время стенограмма этого заседания была засекречена. И все-таки Борису Фирсову удалось ее разыскать, и он опубликовал ее в своей книге в слегка сокращенном варианте. Считаю необходимым опубликовать ее текст не только потому, что это уникальный документ эпохи тотальной цензуры и диктатуры идеологии одной партии. Главное, потому, что сам тон обсуждения, а порой и словосочетания удивительным образом напоминают сегодняшние «разборки» власти с так называемыми «независимыми СМИ». Самый свежий пример – это реакция российских властей на неудачно сформулированный опрос телезрителей о блокаде Ленинграда, проведенный телеканалом «Дождь». Впрочем, таких примеров масса. И не только в отношении власти к журналистам. Практически вся законодательная деятельность нынешней Думы, особенно последние годы, носит явно запретительный, и даже репрессивный характер. «Взбесившийся принтер» всего лишь повторяет и реализует то, что ему предлагает высшее руководство страны. Сам собой напрашивается вывод: в идеологическом, мировоззренческом плане наша страна развивается не по спирали, согласно законам диалектики. К большому сожалению, мы сделали круг. Россия в 2014 году в области отношений между властью и СМИ снова оказалась в таких далеких 60-х годах прошлого века. Впрочем, судите сами.
Тов. Фирсов: Первоначальный замысел очередного «Литературного вторника», с которым Ленинградское телевидение ежемесячно выходит на первую программу, сводился к тому, чтобы поднять вопрос о сохранении памятников старины. Эта тема была отвергнута, а затем решено было поднять проблемы, связанные в основном с чистотой и культурой русского языка. Редакция литературно-драматических передач Ленинградского телевидения, опираясь на Союз писателей, в частности на Вахтина, до этого участвовавшего в подготовке и проведении десятка передач, вошла в контакты с официальным литературоведением. Была договоренность, что в этой передаче примет участие Лихачев. Затем были подобраны другие участники передачи: Успенский, Солоухин, кандидат наук Иванов, научный сотрудник музея Пушкинского дома Емельянов, а также московский критик заведующий отделом журнала «Дружба народов» Бушин. Сейчас можно говорить о печальных результатах, которые имели место после этой передачи. Но первоначально представленные участниками передачи тезисы резко отличались от того, что было представлено на самом деле. Передаче предшествовала поездка двух редакторов в Москву. Анализируя этот случай и пытаясь разобраться в серьезном идейном промахе и ошибке, следует разделить вопрос на несколько частей. Первая – степень вины работников Ленинградского телевидения. Поскольку они приглашали людей, они и должны нести ответственность. Я думаю, что при подготовке этой передачи оказались нарушенными многие из основных принципов, которые должны были сопровождать подготовку такой передачи. Я думаю, что наша редакция не провела достаточно тщательного подбора авторов. Здесь следовало бы изучить мировоззрение этих людей по ряду вопросов. Вторая – несмотря на то, что мы имеем довольно строгое предупреждение, требовать от выступающих развернутые тезисы их выступлений, этот принцип не был соблюден. Третья – еще одна ошибка состояла в том, что на роль ведущего был приглашен неподходящий человек, хотя, возможно, и сведущий. Но справедливости ради я должен сказать, что при обговоре данной передачи некоторые ее участники, в частности Волков, говорили о том, что они предполагают поднять вопросы, связанные с тем, что в наше время необходимо изучать старую культуру. На что им было сказано, что к этой проблеме обращаться не следует. Волков эту границу перешел. Что касается Бушина, я оцениваю его выступление как злобное. Он не должен был выходить за рамки тех этических норм, тех вопросов, которые им принимались в его же статье. Поэтому цитирование писем, подбор писем, сама форма – это все было отступлением. И о том, что так будет, о том, что он так собирается говорить, никто не знал. Я думаю, что наше отступление от норм высокой бдительности позволило первоначально намечавшийся разговор превратить в бесхребетную передачу. Участники дискуссии оказались предоставленными сами себе. То же самое относится и к оценке, в частности, превышения роли церковно-славянской литературы. Что касается выступления Бушина, то я его оцениваю как политически вредное. Оно не должно было появляться на экране Ленинградского телевидения.
Тов. Месяцев: Чем вы объясните, что в работе Ленинградской студии имеются такие срывы? Неверную трактовку некоторых проблем?
Тов. Фирсов: Я это могу объяснить тем, что я сам недостаточно требователен к своим подчиненным. Собственное мировоззрение и собственные взгляды мне не всегда удается распространить на каждого подчиненного. Вопрос: Каким образом Бушин попал на вашу передачу?
Тов. Фирсов: Проблема переименования улиц существовала. По рекомендации Вахтина и Солоухина для того, чтобы осветить эту тему, и был приглашен Бушин.
Тов. Копылова: Эта передача готовилась обычным путем. Мы разговаривали со всеми участниками-ленинградцами несколько раз. С московскими товарищами мы разговаривали по телефону. Большинство из этих людей уже выступали по телевидению. Например, Иванов. И выступления их были положительными. Иванова мы взяли по рекомендации Лихачева. У истоков этой передачи стояли Вахтин и Лихачев. Иванов – один из крупнейших языковедов, который занимается славянской филологией, а также математической лингвистикой. Видимо, наша большая ошибка заключается в том, что мы не согласовали весь московский состав, потому, что именно москвичи сыграли здесь такую роль, не согласовали с союзом писателей. Бушин появился по рекомендации Литературной газеты. Его выступления в газете были далеко не такими, как на телевидении, которое я считаю просто хулиганским. Что говорил Волков о литургии, мы отвергли и наметили границы выступлений, большая ошибка наша заключается в том, что мы все прослушали тезисно. Иванов, например, на нашем обговоре не приводил никаких примеров. Что касается Бушина, то он даже в отношении к людям, с которыми вступил в контакт в этой передаче, поступил просто непорядочно.
Тов. Иванов: В союз писателей вы не ходили?
Тов. Копылова: Нет.
Тов. Иванов: А в Литературной редакции Центрального телевидения были?
Тов. Копылова: Да.
Тов. Иванов:Советовались с ними?
Тов. Копылова: Нет.
Тов. Филиппов: Я должен честно рассказать, как в моем представлении могла появиться на Ленинградской студии телевидения подобная передача, по существу, сомкнувшая фронт тех, которые ведут атаки на политику нашей партии по литературе и другим каналам. Я ее оцениваю так. Подбор авторов был сугубо односторонним. Я должен сказать, что в Ленинграде делалась попытка атаковать под видом защиты нашей старой культуры то, что утверждается. Солоухин в развязной форме, несмотря на то, что ему было запрещено говорить на эту тему, тем не менее, оказался здесь в числе авторов. Правда, он ушел в сторону от этих споров. Но, не кто другой как Солоухин подставил Бушина, который говорил в еще более развязной и аполитичной форме. У нас на телевидении стали увлекаться дискуссией. Причем на эти дискуссии мы пытались вытаскивать вопросы без твердо определенной цели, прежде всего на слушателя, то есть телезрителя. Примерно такой же пример был с передачей «Горизонта», где выступающие говорили, что хотели. Мы, к сожалению, стали тащить на телевидение такие темы для дискуссий, которые нужно обсуждать в семейном кругу, в кругу писателей и так далее. Мы в категорической форме потребовали, чтобы ни одна передача остро дискуссионного характера не шла без текста, а во-вторых, чтобы проводились такие репетиции, которые бы полностью воспроизводили то, что пойдет в эфир. Конечно, единственный выход состоит в том, чтобы подобные вещи предварительно записывались, рассматривались, корректировались и затем только шли в эфир. Что касается Солженицына, то он был заложен в самом начале. Товарищ, который должен был следить за этим делом, Никитин по существу не имел никакого отношения к передаче. Мне кажется, что главная причина состоит в том, что наши товарищи на студии телевидения проявили, несмотря на наши общие попытки повлиять, притупленное чувство высокой политической ответственности. Где-то у них есть непоследовательность в идейно-политических убеждениях. Когда мы говорим, что все, что идет в эфир, должно быть окрашено в революционный цвет, одни это понимают буквально, другие равнодушно, третьи усмехаются. В том числе и те редакторы, которые здесь. Мы с Муравьевой встречаемся не в первый раз. Книга Битова, которая была раскритикована на съезде писателей, через некоторое время оказалась в эфире. И автором передачи была Муравьева. Она должна была тогда быть уволена, потому что уже тогда за ней водились грешки. Вахтин еще не во всем еще четко разбирается, а к тому же он оказался безруким. Если человек говорит не то, то подойди и зажми ему рот. Мы наметили рассмотреть каждого работника на занимаемую им должность. Но нам предстоит еще другая воспитательная работа. Я бы хотел на комитете сказать, что у нас есть силы, для того, чтобы не только таких, но и подобных передач из Ленинграда больше не было.
Тов. Трегубов: Семья Иванова была тесно связана с Пастернаком, и они всегда старались пропагандировать творчество Пастернака. Я уверен, что любое иностранное агентство взяло бы эту передачу и пустило ее в эфир. Как поставлен вопрос о Хлебникове? Это лучшее, что есть в русском языке. Посмотрите, как разделываются со всеми нами? Как поставлен другой вопрос: в России все разрушено, разрушены церкви, а мост назвали мостом Советской Армии. Подумать только! Это ведь реванш ленинградцев за выступление в Москве тов. Егорычева. За Зощенко. Это реванш ленинградцев за все. Я не верю, что все эти вещи заранее не были оговорены. Они не могли быть не оговорены. Как можно приехать в Москву и ничего не знать? Как можно было не знать о съезде писателей?
Тов. Кузаков: На меня эта передача произвела впечатление хорошо организованной вылазки. Здесь была полная спайка. Это хорошо срепетированная передача. Люди по своим взглядам хорошо знают друг друга. Они подобраны. Здесь был организованный подбор. И организованные единомышленники. Которые отыгрались за все, что они слышали о себе на конференциях. Если говорить с партийно-литературоведческих позиций, то это просто антипартийная передача. Здесь на лицо попытка апеллировать к народу за тех литераторов, которые давно раскритикованы.
Тов. Бирюков: Здесь я слышал несколько выражений о том, что это передача не аполитичная. Да, это передача политическая. Она пропагандирует политику, противоположную нашей партии. То, что такие передачи проникают на телевидение, говорит о том, что эти люди не понимают взглядов нашей партии и пытаются вырвать из наших рук такое оружие, как телевидение. Это диверсионная вылазка идеологических противников. Я думаю, что мы должны доверять советским людям и не можем позволять выступать товарищам без текста. У нас без текста выступали товарищи из Верховного Совета. Мне кажется, что если у редактора есть партийное чутьё, он заранее почувствует, что этого человека можно повести в студию. Я считаю, что надо очень строго осудить эту передачу.
Тов. Рябухин: Меня возмущает тот факт, что это все может идти из Ленинграда. Мне очень хочется услышать от товарища Фирсова по-настоящему острую политическую оценку и анализ причин появления этой передачи. Бесхребетность и аполитичность, допущенные работниками Ленинградской студии. Это ярко выраженная политика, направленная против того, что сейчас проводится партией в литературе, искусстве и вообще в общественной жизни. Это диверсионная вылазка злобных элементов, которые сговорились между собой и хихикают. Есть среди интеллигенции гнилые элементы, которые сидят на шее рабочего класса, выливают на голову рабочему классу ведра грязи. И это им позволяет Ленинградское телевидение. Я думаю, что и познания русского языка в этой передаче на уровне первокурсника. Не Горький, не Шолохов, не Федин создавали и обогащали язык, а Замятин, Солженицын, Булгаков и так далее. Это значит забраться в квартиру гостеприимных советских людей и пакостить там. Я считаю, что нанесено огромное оскорбление нашему народу, и ставлю законный вопрос: как извиниться перед нашим народом. Семьдесят городов, не меньше, слушали эту передачу. С виновниками можно разобраться - это не главный вопрос. Почему допускается дискредитация Ленинграда на Ленинградском телевидении? За это должны ответить товарищи. Надо так спросить: участники ли вы этой передачи или вы дурачки, над которыми издеваются?
Тов. Федотова: А почему на передаче в студии присутствует просто редактор? Почему режиссер передачи не выключил пульт? Вы же тоже, гражданин хороший, пропустили передачу. Так почему же после передачи никто не сказал, что это за передача? Меня глубоко возмущает та болтовня, которую мы ведем и ничего не делаем. Мы должны подходить к этому вопросу так: высокое чувство бдительности и полное доверие к народу, который делает передачу.
Тов. Карцов: Произошел несчастный случай по причине, характерной не только для ленинградских редакторов – потеря политической принципиальности в условиях преклонения перед авторитетами ученых, кандидатов и писателей. Мне кажется, здесь вопрос сложнее и глубже. Мы знаем, что современный модернизм проявляется или в откровенных абстрактных направлениях, либо в модернизации старого. Товарищи говорили, что у нас есть хорошая церковная музыка, но у нас есть и другие хорошие произведения. Мы должны знать, что те, которые нас слушают, не знают не только Литургии Чайковского, но и многие другие произведения. Почему протопоп Аввакум оставил такое наследие? Здесь нужно говорить, что высказывал во имя народа. Передача глубоко асоциальная. Ведь нам говорят о том, что мы портим русский язык. Нам пора требовать полную персональную ответственность всех ученых, писателей и так далее. И пусть они трибуну не используют для себя. Успенский не сказал, что купцы или дворяне портили русский язык. А пришла советская власть и испортила. Выступающий возмущается, что люди присылают такие названия городов, как Светлый, Радостный и Мечта. Он называет их слащавыми, пошлыми. Они просто издеваются над этим делом. У меня есть предложение: поручить товарищам изучить стенограмму самым тщательным образом. Привлечь ученых языковедов и поручить им выступить с полемикой того, что было. Вина за эту передачу лежит и на мне, как на главном редакторе центрального телевидения. Ибо я основывался на тезисах и не интересовался по-настоящему.
Тов. Никитин: Я бы эту передачу назвал несколько не так, как здесь говорилось. Но, по сути, то же самое – это махровое славянопятство. В чем суть этой передачи? Суть этой передачи заключается в том, что почти все ее участники, и даже не сказавший ничего особенного, как Солоухин, говорили, что все о современности – плохо, а о прошлом – отлично. Волков говорил, что сейчас нет основы. Это говорилось о языке, но звучало гораздо шире, чем о языке. Смысл сводился к тому, чтобы вспять отойти, что завоевано. Я пришел в эту редакцию из газеты и работаю меньше года. В редакции очень сложная атмосфера. Там крайне маленькая партийная прослойка. Из 47 человек только 5 коммунистов. А среди девяти редакторов только один коммунист - главный редактор. Партийное влияние в нашей редакции на самом низком уровне. Это один факт, который говорит о многом. Меня правильно критиковали. Но я был в этот день в театре по долгу службы. Мне представили тезисы. Я их утвердил, и папка была отослана в Москву.
Тов. Иванов: Я не могу согласиться Никитиным. Славянофильство имело две стороны. Эта группа людей проявила полное единодушие даже в тоне, в котором велись разговоры. Это злобный, издевательский тон. Здесь упоминают Ремизова. Но нет ничего о Шолохове. А ведь и американцы говорят о том, что Ремизов на десять голов выше Шолохова. Это была шовинистическая передача и в ней шовинистические великодержавные мысли. Автор говорит, что путают понятия патриотизм и шовинизм. А кто путает? Все время рассуждают о русском языке, но правы товарищи, которые говорили, что здесь сплошное косноязычие. Столько слов-паразитов. Они, видно, сговорились, что о чем говорить, но не сговорились, как говорить. Говорят, что выступавшие не встречались. Но, судя по передаче, они встречались и сговорились. Товарищи в Ленинграде не нашли в себе силы категорически поправить себя. А это нужно было сделать в Москве. Мы правильно бы сделали, если бы выключили эту передачу. Было бы правильнее, если бы ленинградцы выключили эту передачу и сказали, что это безответственная болтовня, и мы не можем продолжать ее.
Тов. Месяцев: Я думаю, что произошел подробный разбор передачи. Я думаю, что у членов комитета единое мнение, что это политически вредная и идейно порочная передача. Я думаю, что товарищи правильно характеризовали эту передачу, как передачу, которая не выдерживает критики и в историческом плане, потому, что многие исторические факты поставлены на голову, и их роль поднята для того, чтобы выпустить тот смысл, который закладывался в этой передаче. Что касается художественных качеств этой передачи, то она не представляет никакой ценности в этом отношении. Мы имеем дело с вредной и в идейно-политическом, и в художественном плане передачей Ленинградской студии телевидения. Я думаю, что это не рецидив, а выражение той острой борьбы, которая имеет место и которую пытаются навязать нам группки людей, имеющих постоянное чувство локтя, умонастроение которых лежит где-то в одной плоскости. Известно, что их настроения подогреваются извне, и они пытаются, где это возможно, дать бой нашим устремлениям, нашей идеологии, нашим взглядам, мешают жить так, как учит партия. В чем причина всего этого? Я думаю, что в том, что по существу в Ленинградском телевидении не было настоящей борьбы за партийность, за постоянную ответственность в работе. Меня поразило, что когда я позвонил на следующий день Фирсову по телефону, он мне говорит: « А что особенного было в этой передаче?» То ли он поторопился с ответом, то ли хотел прикрыть своей широкой спиной виновников. Но он не оказался на должном уровне и безответственно, аполитично подошел к этой передаче. Меня в этой передаче настораживает еще одно обстоятельство, за которым нужно следить внимательно. Мы являемся свидетелями националистических явлений в мире. Эта передача подливает масла в огонь и принимает шовинистическую окраску. Здесь столкновение целых групп народов. Передача сделана очень хитро и по-своему умно. Так, что давайте решать...
Что было решено на этом заседании, известно. Руководство Ленинградского телевидения разогнали, и здесь в этой истории можно было бы поставить точку, если бы то, что происходит сегодня с журналистами, не было бы настолько похоже на времена давно минувшие. Для доказательства этого я позволю себе еще раз вернуться к этой, безусловно, слишком длинной для этой главы. А конкретно к тому фрагменту заседания, где говорит один из московских теленачальников (в упомянутом заседании принимали участие московские и ленинградские телевизионные руководители и создатели нашумевшего «Литературного вторника»). Говоря о питерской журналистке Надежде Муравьевой, он решает ее судьбу очень просто. Раз книга Битова, по его мнению, была раскритикована на съезде писателей, но «оказалась в эфире, а автором передачи была Муравьева, она должна быть уволена, потому что за ней уже тогда водились грешки». Оттепель была на исходе. И в этой фразе фактически была заключена суть тогдашнего отношения власти к журналистам, и к СМИ вообще. «Не сметь свое суждение иметь!» Это позиция государства, которая впоследствии становилась все тверже и жестче. Конец этого государства хорошо известен – его не стало.
Прошло почти пятьдесят лет со времени скандала на Ленинградском телевидении. Забылись детали. Большинства участников уже нет на этом свете. Но совсем недавно я услышал от одного из гостей «Эха Москвы» в эфире следующее: «Я говорил владельцам: «Ребята, увольте быстро виновных в том, что произошло, и всем будет понятно, что вы точно подход не разделяете. Что это придурки, которые не понимают, о чем они говорят. И вы не хотите держать у себя этих придурков». Речь в передаче шла о ситуации на телеканале «Дождь» в связи с «блокадным скандалом». А гостем программы был не кто иной, как высокопоставленный чиновник, представитель государства, заместитель министра связи и массовых коммуникаций Алексей Волин. Согласитесь: совпадают у двух чиновников, разделенных пятьюдесятью годами, не только подход к кадровой политике, но даже формулировки. Напомню, что Волин – тот самый господин, который год назад в МГУ на журфаке, где проходила ежегодная научно-практическая конференция, говорил собравшимся преподавателям и будущим журналистам: «Учить сегодняшних журналистов нужно слушаться «дядю», который платит деньги. Никакой миссии у журналистики нет. Журналистика – это бизнес. Молодые журналисты должны знать, что они будут писать только о том, что им скажет владелец, то есть хозяин. Если вы этому не учите – вы совершаете преступление». А на вопрос из зала одного из профессоров, думает ли замминистра о том, какую реакцию у присутствующих вызывает его выступление, ответил: «А мне плевать на вашу реакцию». В конце на вопрос студентки, как соотносится все то, что говорит чиновник, с российским законодательством и конкретно с Законом о СМИ, Волин ответил: «А вы разберитесь. Вам ехать или шашечки». Я не собираюсь обсуждать запредельное хамство и цинизм зарвавшегося чинуши. Важно другое. Он – представитель сегодняшней власти, государства, в какой-то степени закона. То есть изначально это человек, который в своей деятельности должен неукоснительно следовать прежде всего букве и духу Закона, в данном случае Закона о СМИ, коль Волин представляет соответствующее ведомство. И МГУ, а с помощью интернета, и все мы получили наглядный урок того, как относятся к Закону и советуют это делать другим высокопоставленные государственные чиновники. И объясняется эта смелость и откровенность очень просто. Разговор ведется о «дяде», которому призывает подчиняться чиновник, которому служит он сам. Создана система под названием «вертикаль власти», в которой Волин и ему подобные живут не по Закону, а по «понятиям» и открыто предлагают, для того чтобы быть успешным, следовать их примеру. В любой другой демократической стране за подобные высказывания чиновник был бы не просто отстранен от должности, чему есть многочисленные примеры. Этот человек стал бы, прежде всего, «нерукопожатным» в профессиональном сообществе. А после отставки, скорее всего, подвергся бы уголовному преследованию. У нас все происходит ровно наоборот. Профессиональное сообщество в лице Союза журналистов молчит, правоохранители тоже, а сам чиновник в полном порядке и продолжает руководить. То, что происходит сегодня со средствами массовой информации, а вообще с самими понятиями «свободомыслие» или хотя бы «разномыслие», приводит меня к печальному выводу. Судьба страны под названием СССР и ее печальный финал ничему не научили тех. кто сегодня руководит страной, мало того, они методически и последовательно делают все, чтобы взять реванш за их поражение в августе 91-го. А это значит, что России, а следовательно всем нам, возможно, придется пережить куда более страшные испытания, чем мы пережили в начале 90-х…
В завершение всей этой истории я хотел бы процитировать еще один очень небольшой, но крайне любопытный документ. Это «Записка отдела пропаганды и агитации, культуры, науки и учебных заведений ЦК КПСС в связи с телепередачей Ленинградского телевидения «Литературный вторник» от 16 февраля 1966 года».
«В ЦК КПСС, на центральное телевидение поступили десятки писем в связи с передачей Ленинградского телевидения «Литературный вторник», транслировавшейся 4 января сего года по системе центрального телевидения. Авторы многих писем справедливо протестуют против допущенных в передаче грубых ошибок и неверных высказываний по проблемам развития русского языка, русской культуры и традиций. Высказывая отдельные обоснованные замечания об увлечении некоторых местных Советов переименованием улиц, населенных пунктов, участники передачи (писатели Л. Успенский, О. Волков, В. Солоухин, литературный критик В. Бушин, литературоведы и искусствоведы Б. Вахтин, В. Иванов, Д. Лихачев, Л. Емельянов) заняли, в целом, неправильную, тенденциозную позицию в освещении этих вопросов. Авторы программы в развязном тоне потребовали вернуть прежние наименования городам Куйбышеву, Кирову, Калинину, Горькому, высмеивали общепринятые сокращения, как РСФСР, ВЦСПС, протестовали против наименования Ольгина моста в Пскове, моста Советской Армии.
Выступая за чистоту русского языка, они приводили в качестве его эталона произведения Пастернака, Белого, Мандельштама, Хлебникова, Булгакова, Солженицына, цитировав протопопа Аввакума, но при этом совершенно не упоминались имена Чехова, Горького, Маяковского, Шолохова. Участники передачи предложили устраивать публичные концерты духовной музыки.
Назвав наш народ беззаботным в отношении своего прошлого, авторы передачи пытались создать ложное впечатление, что памятники старины в нашей стране якобы не сохраняются. В то же время ничего не было сказано о мероприятиях советского государства по охране и реставрации памятников нашей культуры и революционной истории.
Участники передачи игнорировали элементарную журналистскую этику, отступив от тезисов, утвержденных руководством телевидения, в соответствии с существующими правилами. Этот факт использования телевидения в целях пропаганды субъективистских и ошибочных взглядов привел к нежелательным последствиям, неправильная позиция участников «Литературного вторника» нашла одобрение в ряде писем, поступивших на Ленинградское телевидение. Так гр. Степанов из Москвы пишет, что переименование Петрограда в Ленинград было ошибкой. В другом письме, за подписью «Семейное общество», содержится призыв объявить сбор денег среди населения на реставрацию церквей. Научные работники Института русского языка Академии Наук СССР товарищи Григорьев и Строганов считают варварством переименование Охотного ряда в проспект Маркса.
Комитет по радиовещанию и телевидению при Совете министров СССР, обсудив передачу «Литературный вторник», освободил от работы директора Ленинградской студии телевидения т. Фирсова и главного редактора Литературно-драматических программ т. Никитина, принял меры по укреплению дисциплины и повышению ответственности работников студии. Ленинградскому комитету по радиовещанию и телевидению поручено подготовить передачу, отражающую марксистско-ленинские взгляды на развитие русского языка и русской культуры».
Не знаю, как сложилась судьба участников всей этой истории, кроме судьбы главного действующего лица Б.М. Фирсова. После отставки он уехал в Лондон, где проходил стажировку в лондонской «Школе экономики и политики» и в телерадиокорпорации Би-Би-Си. Затем он работал в штаб квартире ЮНЕСКО, в японской радиовещательной корпорации «Эн-эйч-кей», в институте Дж. Гэллапа, ряде ведущих институтов США. В качестве приглашенного исследователя он сотрудничал с Институтом Кеннана. Б. Фирсов почетный доктор Хельсинского Университета, Лауреат международной Леонтьевской медали, автор более двухсот научных работ по теории и методологии современной социологии, истории советской социологии, по вопросам изучения общественного сознания и процессов массовой коммуникации. Он продолжает преподавать в созданном им Европейском Университете Санкт-Петербурга.