...Много лет назад, когда я была еще ребенком, нам в школе на уроке биологии показали учебный фильм по теме "Эволюция. Естественный отбор..." И этот фильм до сих пор стоит у меня перед глазами, вызывая мучительнейшие переживания.
Нет, умом я, конечно, понимаю, что мир и отношения в нём, особенно в дикой природе, несовершенны. Точнее... Наверное, напротив, очень даже совершенны, так как именно они, такого рода "отношения", и являются основными движителями естественного прогресса. Природа отбраковывает всё слабое, больное, дегенеративное, оставляет образчиков единственно сильных, красивых и приспособленных. В общем, тех, кем мы потом и любуемся. Вот, например, лебедь... Или пантера... Или быстроногий олень... Ну, разве они не великолепны?! Разве не восхитительны?! А не было бы отбора - не было бы и этого чудесного совершенства...
И всё-таки что-то в этом естественном порядке вещей есть ни так...
Я, пожалуй, соглашусь с учеными, что животный мир есть творчество всё-таки природы, а не Бога. Так как поверить в то, что это именно милосердный Бог, который есть Сама Любовью, установил среди живых существ "законы джунглей", лично я не могу...
...Короче, в фильме был один сюжет из жизни птиц.
...Семейство пингвинов родило двух птенцов. И до определенного момента всё было хорошо. Родители добросовестно заботились о ласковых своих птенчиках. А потом, когда детки подросли, и мама с папой заметили, что один из них стал отставать в развитии (он был немного меньше ростом, чем братик) они... просто перестали его кормить. Они возвращались в гнездо после рыбалки и отрыгивали переваренную пищу в глотку теперь только любимчику...
...Сказать, что второй птенчик был удивлен, значит, не сказать ничего. Он кричал, возмущался, даже дрался с братом, пытался напомнить родителям о своём существовании, с преувеличенной угодливостью подставлял свой голодный ротик под родительские клювы... Но они его игнорировали. А когда птенец, бывало, настаивал, щипали, отгоняли прочь. Скоро они окончательно выкинули его от гнезда, больше не разрешали к нему даже приближаться. И бедный, уже подрощенный пингвинёнок, сделался изгоем. Но он еще на что-то надеялся... Когда родители возвращались, он привставал "на цыпочки", громко приветствовал их, вытягивался во весь рост, надувал животик, чтобы казаться повыше и побольше, кланялся, что-то лопотал... Однако мама с папой больше не обращали на него внимания, кормили выбранного детёныша, который рос буквально, как на дрожжах... Скоро контраст между братиками сделался и вовсе очевидным: один был замечательно большим, крепким, красивым, упитанным (аж лоснился!); второй - маленьким хилым дистрофиком. Скоро дистрофик переставал кричать, потом подниматься и кланяться... Он просто сидел на камнях, просто смотрел со стороны на родителей и жирного братика, и жестокий ветер трепал его редкие жидкие пёрышки, оголодавшее тельце...
...Голос за кадром объяснял, что, дескать, это закон природы. Мол, в царстве животных родители иногда не в состоянии прокормить больше одного детёныша, а потому вынуждены делать свой выбор... Однако, чтобы этот выбор был правильным, они давали возможность детям сначала подрасти... И только затем, когда проявлялись скрытые до времени физические недостатки, оценивали их жизненные перспективы, решали, кому жить, а кому умереть... Более слабый и мелкий ростом, чтобы он к тому же не портил породу, отбраковывался...
Ну, что сказать?.. Такая правда жизни в "царстве зверей" явилась для меня, ребенка, настоящим потрясением. Однако я и мысли не допускала, что однажды мне доведётся прочесть о подобной дикости из жизни в царстве людей...
. . . . . . . . . . .
...Я буду писать о блокаде. Но не обладая ни литературным даром, ни харизмой, позволившей бы мне передать подлинный "градус" людской трагедии, я не возьму на себя смелость заниматься здесь "творчеством". Я буду просто цитировать дневники и воспоминания людей, переживших этот ужас, видевший его своими собственными глазами...
А начать, я думаю, следует с выступления замечательного советского писателя Даниила Гранина в немецком Бундестаге 27 января 2014 года. Я приведу текст этого выступления почти полностью, так как это как раз тот случай, когда, как говорится, ни убавить, ни прибавить...
"…Мне хотелось бы поблагодарить господина Президента, Председателя и всё руководство Бундестага, депутатов за любезное приглашение выступить сегодня здесь, в такой знаменательный, во всяком случае для меня, день. Сегодня у нас в Петербурге люди идут на Пискарёвское кладбище, это одно из символических кладбищ города. Идут для того, чтобы вспомнить и отдать должное всем погибшим в годы блокады. Кладут на могильные холмы сухари, конфеты, печенье, чтобы выразить любовь и память к тем людям, для которых это была трагическая и жестокая история.
Она и для меня была трагическая и жестокая. Я начал войну с первых дней. Записался в народное ополчение – добровольцем. Зачем? Сегодня я даже не знаю зачем, но это, наверное, была чисто мальчишеская жажда романтики: как же без меня будет война, надо обязательно участвовать. Но ближайшие же дни меня отрезвили. Как и многих моих товарищей – жестоко отрезвили. Нас разбомбили, когда наш эшелон только прибыл на линию фронта. И с тех пор мы испытывали одно поражение за другим. Бежали, отступали, опять бежали. И, наконец, где-то в середине сентября мой полк сдал город Пушкин и мы отошли за черту города. Фронт рухнул. Все связи города, огромного мегаполиса, были отрезаны от Большой земли, и началась блокада. Которая длилась 900 дней. Блокада была настолько внезапной и неожиданной, как, впрочем, и вся эта война – неожиданной для страны. Не было никаких запасов и топлива, ни продовольствия, и вскоре, уже в октябре, началась карточная система. Хлеб выдавали по карточкам. А затем, одно за другим, начались катастрофические для города явления – прекратилась подача электроэнергии, перестали работать водопровод и канализация, не было отопления. И начались бедствия блокады.
Что такое карточная система? Это выглядело так: с 1 октября давали уже 400 граммов хлеба рабочим, 200 граммов – служащим, а уже в ноябре катастрофически начали сокращать норму выдачи. 250 граммов стали давать рабочим, а служащим и детям давали 125 граммов. Это ломтик хлеба – некачественного, пополам с целлюлозой, дурандой (жмых, остатки семян масличных растений после выжимания масла) и прочими примесями.
Никакого подвоза продовольствия не было. Надвигалась зима, и как назло лютая: тридцать – тридцать пять градусов. Огромный город лишился всякого жизнеобеспечения. Его ежедневно нещадно бомбили, обстреливали с воздуха. Наша часть находилась недалеко от города, можно было пешком дойти, и мы, сидя в окопах, слышали разрывы авиабомб и даже ощущали содрогание земли. Бомбили ежедневно. Начались пожары, горели дома. Так как нечем было заливать – воды не было, водопровод не работал, - они горели сутками. И мы с фронта, оборачивались назад, видели эти столбы черного дыма и гадали, что горит.
К декабрю улицы и площади города завалило снегом, только кое-где оставались проезды для военных машин, памятники заложили мешками с песком, витрины магазинов заколотили – город преобразился. Ночью освещения не было. Патрули и редкие прохожие ходили со «светлячками» (светящимися значками). Люди от голода начали терять силы. Но продолжали работать, ходить на предприятия, где ремонтировали танки, изготавливали снаряды и мины. И тут начало происходить следующее, то, о чем я в подробностях узнал только после войны.
Гитлер приказал в город не входить, чтобы избежать потерь в уличных боях, где танки не могли участвовать. 18-я армия фон Лееба отбивала все наши попытки прорвать кольцо блокады. Немецкие войска по сути весьма комфортно, без особых трудов ожидали, когда наступающий голод и морозы заставят город капитулировать. Фактически война становилась не войной, война со стороны противника становилась ожиданием, довольно комфортным ожиданием, капитуляции.
Уже в октябре стала расти смертность населения. Потому что при такой катастрофически малой норме питания люди быстро становились дистрофиками и умирали. За двадцать пять дней декабря умерли 40 000 человек. В феврале ежедневно умирало от голода по три с половиной тысячи человек. В дневниках того времени люди писали: «Господи, дожить бы до травы», - когда появится зелёная трава. Всего от голода умерло более миллиона человек. Маршал Жуков в своих воспоминаниях пишет. Что умерли 1200 000 человек. Смертность начала участвовать безмолвно и тихо в войне, заставляя этот город сдаться.
И, считается, что наибольшее значение имел голод. Это не совсем так. На состоянии людей, их психике на их здоровье, самочувствии сказывались морозы – отопления ведь не было, - отсутствие воды… И я хочу рассказать некоторые подробности, которых почти нет в книгах и описаниях того, что творилось во время блокады в квартирах, как люди жили. Дьявол блокады – во многом именно в таких подробностях. Где брать воду? Люди, те, кто жил поблизости от каналов, от Невы, от набережных, делали проруби и оттуда доставали воду и несли домой эти вёдра. Поднимались на четвёртый, пятый этаж, несли эти вёдра, представляете? Те, кто жил подальше от воды, должны были собирать снег и топить его. Топили на «буржуйках – это маленькие такие железные печки. А чем топить? Где брать дрова? Ломали мебель, взламывали паркеты, разбирали деревянные строения.
Уже спустя 35 лет после войны мы с белорусским писателем Аламовичем начали опрашивать уцелевших блокадников. Спрашивали, как они выжили, что творилось с ними во время блокады. Там были поразительные, беспощадные откровения. ...У матери умирает ребенок. Ему было три года. Мать кладёт труп между окон, это зима… И каждый день отрезает по кусочку, чтобы накормить дочь. Спасти хотя бы дочь. Дочь не знала подробностей, ей было тогда 12 лет. А мать не позволила себе умереть и не позволила себе сойти с ума. Дочь эта выросла, я с ней разговаривал. Тогда она не знала, чем ее кормят. А спустя годы узнала. Таких примеров можно много приводить – во что превратилась жизнь блокадника.
В квартирах жили в темноте. Завешивали чем попало окна, чтобы сохранить тепло, и освещали комнаты коптилками – это такая баночка, куда наливали трансформаторное или машинное масло. И вот этот крохотный язычок пламени горел изо дня в день, неделями, месяцами. Это было единственное освещение в домах. Появились так называемые черные рынки. Там можно было купить кусок хлеба, мешочек с крупой, какую-то рыбину, банку консервов. Всё это выменивалось на вещи – на шубу, на валенки, картины, серебряные ложки… А на улицах и в подъездах лежали трупы, завёрнутые в простыни.
Когда лёд стал крепнуть, проложили дорогу по Ладожскому озеру. По ней двинулись машины, во-первых, чтобы вывозить детей, женщин, раненых и чтобы ввезти продовольствие в город. Дорогу нещадно обстреливали. Снаряды ломали лёд, машины шли под воду, но другого выхода не было.
Несколько раз меня посылали с фронта в штаб, и я бывал в городе. Тогда я увидел, как изменилась человеческая сущность блокадника. Главным героем в городе оказался «кто-то», «безымянный прохожий», который пытался поднять ослабевшего, упавшего на землю дистрофика, отвести его – были такие пункты, где поили кипятком, ничего другого не было, - давали кружку кипятка. И это часто спасало людей. Это было проснувшееся в людях сострадание. Этот «кто-то» - один из важнейших, а может быть, самый важный герой блокадной жизни.
Однажды, в мае 1942 года, когда уже потеплело, всё растаяло и появилась опасность инфекций от большого количества трупов, нас, группу солдат и офицеров, послали в город, чтобы помочь вывезти трупы на кладбище. Трупы грудами лежали возле кладбищ, - родные и близкие старались довезти, но выкопать могилу в мёрзлой земле сил, конечно, не хватало. И мы грузили эти трупы в машины. Мы их кидали, как палки, - такие они были высохшие и лёгкие. Я никогда в жизни больше не испытывал этого жуткого ощущения.
В эвакуации были особые проблемы. Одна женщина рассказывала, как она поехала с детьми на Финляндский вокзал. Сзади шёл сын, ему было лет четырнадцать, а дочку маленькую она везла на санках. Она её довезла до вокзала, а сын по дороге отстал, он был очень истощен. Что с ним стало, она не знает. Но помнила об этой беспощадной потере. И помнила как свою вину.
Заместитель Председателя Правительства Советского Союза Алексей Косыгин был уполномоченным от Государственного Комитета обороны и был послан в Ленинград. Он мне рассказывал, какая проблема ежедневно стояла перед ним. Отправлять по Дороге жизни на Большую землю детей, женщин, раненых или материалы, станки, цветные металлы, какие-то приборы для военных заводов на Урале. Эта проблема выбора между людьми и приборами, необходимыми для военной промышленности. Он рассказывал, какая это была мучительная и безвыходная проблема...
В городе висели характерные объявления, повсюду были листочки приклеены: «Произвожу похороны», «Рою могилы», «Отвожу покойников на кладбище». Всё это за кусок хлеба…
Весной по Неве поплыли вереницы трупов красноармейцев. Но воду из Невы продолжали брать, отталкивая эти трупы, - а что делать? Приходилось пить и такую воду.
С июля 1942 года на фронте мы пытались прорвать кольцо блокады. Но неудачно. Армия потеряла 130 000 человек, пытаясь прорвать укрепления на другом берегу Невы.
...Однажды мне принесли дневник блокадника, мальчика. Юре было 14 лет, он жил с матерью и сестрой. Это была история совести мальчика, которая меня шокировала. В булочных точно, до грамма, взвешивали порцию положенного хлеба. Для этого приходилось отрезать еще довески, чтобы выходило ровно 150-250 граммов. Обязанностью Юры в семье было достояться в очереди до хлеба и принести домой. Он был мучим голодом настолько, что ему стоило огромных трудов удержаться от того, чтобы не отщипнуть по дороге кусочек хлеба. Особенно его терзал довесок, неудержимо хотелось съесть этот маленький кусочек, ни мать, ни сестрёнка, не узнали бы об этом… Иногда он не выдерживал, съедал, он писал об этом в своём дневнике. Он описывает, как стыдно было, признаётся в своей жадности, бессовестности – он вор, украл у своих, у матери, у сестры. Никто не знал об этом, но он мучился. В квартире соседями были муж и жена, муж – какой-то крупный начальник по строительству оборонных сооружений, ему полагался дополнительный паёк. На общей кухне жена готовила обед, варила кашу. Сколько раз Юру тянуло, когда она выходила, зачерпнуть хоть рукой горячей каши... Он казнил себя за свою постыдную слабость. В его дневнике поражает постоянный поединок голода и совести, борьба между ними, яростные схватки, причем ежедневные, попытки сохранить порядочность. Я не знаю сумел ли он выжить, из дневника видно, как убывали его силы, но даже уже полный дистрофик, он не позволял себе выпрашивать еду у соседей...
Спустя 35 лет после войны мы опросили для книги 200 человек блокадников. Каждый раз я допытывался: «Почему вы остались живы, если вы провели здесь всю блокаду?» Часто оказывалось, что спасались те, кто спасал других – стоял в очередях, добывал дрова, ухаживал, жертвовал коркой хлеба, кусочком сахара… Сострадание и милосердие – это типичные чувства блокадной жизни. Конечно, и спасатели умирали, но поражало меня то, как им помогала душа не расчеловечиваться. Как люди смогли оставаться людьми.
Когда мы с Адамовичем писали «Блокадную книгу», мы задавались вопросом: как же так?!, ведь немцы знали о том, что происходило в городе. От перебежчиков, от разведки. Они знали об этом кошмаре, об ужасах не только голода, - от всего, что происходило. Но они продолжали ждать. Ждать 900 дней. Ведь воевать с солдатами – это да, война – солдатское дело. Но здесь голод воевал вместо солдат...
Я, будучи на переднем крае, долго не мог простить немцев за это. Я возненавидел немцев не только как противников, солдат вермахта, но и как тех, кто вопреки всем законам воинской чести, солдатского достоинства, офицерских традиций уничтожал людей. Я понимал, что война – это всегда грязь, кровь… Любая война. Наша армия несла огромные потери – до трети личного состава. Я долго не решался написать о своей войне. Но всё-таки написал об этом книгу.
Вы знаете, существует такое сакральное пространство. Когда человек возвращается в сострадание и духовность. В конечном счёте всегда торжествует не сила, а справедливость и правда…
Спасибо за внимание. "
(продолжение следует...)