Публикуем очередной отрывок из романа Георгия Демидова «От рассвета до сумерек».
Кто‑то из политических острословов сказал, что трагедия всякой исторической эпохи отражается в ее смехе. Надо понимать — горьком. Ходячие анекдоты начала века высмеивали главную беду тогдашней России — бездарность и близорукость ее правителей, проявлявшиеся как во внутренней, так и во внешней политике. Эти анекдоты доставляли Третьему отделению царской охранки немало хлопот. Для выявления мелкотравчатой, но вредной крамолы приходилось содержать целую армию малых шпиков и провокаторов, поставлявших жандармам почти всю необходимую информацию. Но вот вырубать эту крамолу сплеча, во всю силу существующих законов, изданных в разное время для защиты престижа царского трона, было нельзя. Это могло бы только усугубить кризис официальной идеологии, как выразились бы теперь. Поэтому против анекдотчиков и дискредитаторов (тут опять пользуюсь современной терминологией) принимались только негласные административные меры, главным образом высылка из столицы и вообще из больших городов. К судебному преследованию из‑за его гласности в таких случаях почти никогда не прибегали. Самому провинившемуся это объявлялось обычно как проявление к нему милостивого со стороны властей снисхождения.
К Егору Путинцеву довольно серьезная статья об оскорблении царского величества не была применена только, как говорилось в жандармском постановлении, с учетом его звания трижды георгиевского кавалера, беззаветной службы в армии и незамеченности в подобных поступках в прошлом. Если не считать довольно широкой, однако больше словесной антимонархической фронды, для России того времени была характерна политическая пассивность. Объяснялась она не только поражением Первой русской революции, прокатившейся затем волной политических репрессий и некоторыми уступками капитала рабочему классу. Основой этой пассивности была сытость народа в самом прямом, элементарном значении этого слова. Земледельческая страна производила огромное количество средств питания, которого ей хватало не только для себя, но и на громадный экспорт. Россия кормила своим хлебом добрую половину Европы. Экспорт зерна из России в десятилетие 1902—1912 годов составил 10 млн тонн в год. То есть столько же, сколько его импорт в 1960‑е годы. Урожайность в среднем по стране была очень неплохой. В той же брезелевской Экономии средний урожай пшеницы составлял 220—240 пудов с десятины (пуд — 0,16 центнера; десятина — 1,09 гектара).
Даже в районах, где в качестве главного орудия обработки земли еще употреблялась соха, эта земля давала все же значительно больше зерна, чем после организации колхозов и до середины шестидесятых годов включительно. Далеко еще не утратили тогда своего значения естественные пищевые ресурсы. В Волго-Каспии, например, вылавливалось осетровых рыб в четыреста раз больше, чем теперь, сельдь и вобла продавались по бросовой цене. Во время путины на Амуре кетовая икра стоила двадцать копеек пуд при заработке грузчика около полтинника в день. В сотни раз больше, чем в советское время, особенно после наступления колхозной эры, добывалось меда. В лесных местностях немалым подспорьем оставались еще грибы, ягоды, лесная птица и прочее.
Обильным был армейский паек, не говоря уже о флотском. Многие солдаты продавали избыток хлеба, которого получали три фунта в день. Покупали его у них не только из‑за дешевизны — в булочной ржаной хлеб тоже стоил полторы копейки за фунт, а еще из‑за специфического вкуса солдатского хлеба. Он был очень крутым и слегка кисловатым, что многим нравилось. Со времен Достоевского, писавшего о сытости российской каторги, сытыми по горло были даже арестанты. У того же Горького можно встретить описание мужиков, разъевшихся и обленившихся в тюрьме на купеческих сайках. Представление о якобы вечно голодной России установилось в позднейшее время в немалой степени благодаря литературе «критического реализма», начиная с Некрасова. В ней нередко изображалась бедность, а подчас и недоедание пореформенной русской деревни в малоземельных и неурожайных губерниях Центральной России. Постепенно то, что было характерно только для отдельных лет и отдельных мест, было возведено в ранг почти повсеместного правила.
Современному поколению дореволюционное русское крестьянство представляется постоянно голодающим в массе, что совершенно неверно даже для таких бедных губерний, как поволжские. Южные же губернии, срединная, черноземная область, не говоря уже о Сибири, не только о голоде, но и о сколько‑нибудь заметном недоедании не имели понятия. Весьма далеки от истины представления нынешнего поколения советских людей о жизни русского рабочего непосредственно предвоенного периода, нарочито отождествленного с временами Халтурина и Михайлова. Я сам сын мастерового, однако не упомню, чтобы в нашей семье или в семьях знакомых рабочих до начала войны возникали какие‑нибудь затруднения по части питания. Даже в столице продукты стоили очень дешево. При одном, как правило, кормильце семья рабочего из семи-восьми душ не голодала, даже если этот кормилец значительную часть своего заработка пропивал, что, впрочем, тоже было правилом. А такие семьи, как наша, считавшаяся по понятиям того времени совсем маленькой, на заработок своего непьющего главы могла не только очень неплохо питаться, но и позволять себе почти в каждый праздник, а их было очень много, принимать гостей, кормить которых полагалось до отвала.
Другое дело — жилье, мебель, одежда. Тут все было нищенски скудно. У моего отца, рабочего выше средней квалификации, за всю его жизнь был один-единственный порядочный костюм, сшитый ко дню его свадьбы. Пересыпанный нафталином, он хранился в сундуке и извлекался оттуда не чаще двух-трех раз в году по самым большим праздникам. Рядом с этим костюмом лежала и другая реликвия — лакированные отцовы штиблеты. Но «тройку» и выходные ботинки имели только очень немногие из наших знакомых. Те же, у кого число ртов переваливало за пять-шесть душ, теряли на приобретение этих предметов всякую надежду и даже в праздники надевали только кургузый пиджачок поверх сатиновой косоворотки да поярче мазали ваксой высокие яловые сапоги. Серебряные часы с цепочкой с юных лет были мечтой каждого мастерового, но у большинства эта мечта так и оставалась неосуществленной, как, например, у нашего Фаддеича. Отсутствие права на политическую активность и низкая культура жизни осознавались в тогдашней России многими и вызывали у них смутное желание каких‑то перемен. Однако людская масса в целом малокритична и психологически инертна по самой своей природе.