-Вот ты скажи, Гейка! Куда власть наша смотрит, а? Ведь наворованное все это!
Откуда у чиновника средней руки деньжищи такие, что дворец отгрохал, в котором и не живет, а на выходные приезжает только? И зачем ему такой дворец, если вся семья он, жена, да детишек двое? Знаю я там одного. Про него речь! – спросил Шебарша.
Я пожал плечами. Что я мог ответить.
-Что ты, Шебарша, меня пытаешь? Ты о том власть нашу спрашивай! Только, думаю, никто не ответит тебе. Сам же сказал – быдло мы. А с быдлом кто разговаривать станет? Всё власть видит, всё знает. А раз все без движения – значит выгодно ей такое положение. Не знаю я другого ответа. Так-то!
-Был я там у одного, - вмешался в разговор пожилой мужик, которого все Сидором Артемьевичем звали. Был он когда-то отменный столяр. Руки у него золотые были.
-Так вот пошел я туда, смотрю и что вижу? Мало того, что каждый котеж забором обнесен…
-Коттедж! – поправил Шебарша.
-А, какая разница! Так вот мало того, что каждый дом за забором, так там еще забор вокруг всего поселка ставят. Бетонный, двухметровый! Крепость, право слово! Так вот. Позвонил я в одни ворота. А там динамик спрашивает, чего мол надо и кто там ломится? Ну я и говорю, столяр я, хороший столяр. Может работа есть какая?
Прогнали меня, по матушке. Только в четвертом открыли. Зашел я туда и ослеп. Такое только на картинках видел. Как в раю, право слово! Все в цветах, да плитка разноцветная под ногами. И дворец эмира бухарского!!! Из дворца этого вышла мамзеля, фря в павлиньем халате, толстомясая. Мне, говорит, перильца на мостик надо, чтоб не свалился никто. Пруд выкопан и мостик над ним. А без перил. Сделаю, говорю. Снял размеры, подробно расспросил, какие перильца нужны и пошел. Ну, думаю, тысячи две-три заплатят. Работа ажурная. Сутки я строгал, пилил, полировал. Принес все на место, поставил. Рассчитаться, говорю, неплохо бы! А эта фря, морда недовольная, сует мне двести рублей. Двести! Это мне-то, краснодеревщику! Да за работу отменную? Мало, говорю ей, эта работа три тысячи стОит! Что тут началось, мама рОдная! Фря орет, что и двести много, все равно, мол, пропьешь! И выталкивает меня с участка то. Я уперся и ни в какую! Тут три бугая-охранника появились. Вижу – спорить дальше себе дороже обойдется. Взял я эти двести, харкнул на них, под ноги мамзеле этой бросил и к воротам. Так бугаи меня догнали и сопатку разбили. Сходил, заработал!
-В милицию заявили? – спросил я.
-Отнес заявление нашему участковому, Василию Егоровичу. А у него уже на меня заявление, что устроил я пьяный дебош, цветы помял и хозяйку нецензурно оскорбил. И требуют привлечь меня за хулиганство! А свидетели – бугаи эти! Понял как?
Хорошо, Василий Егорович меня знает, что неспособен я на такое и не пью почти! Замял как-то это дело. А то бы сидеть мне на старости лет. Так что не ищу я теперь там заработка! Сыт по горло!
-Да-а! – протянул медленно Шебарша. – Вот и возвратилось все на круги своя! Может и до крепостного права недалече, а? Как считаете, мужики?
-Ий-эх! – сказал Карюка.- Давайте выпьем, мужики! Пусть все они сдохнут!
Я посмотрел на Валериана, который сидел опустив голову на грудь. Кажется он и не слышал разговора, весь погруженный в своё горе.
Шебарша налил всем снова. Выпили. Мужики уже не закусывали.
-Валериан! А, Валериан! – позвал Шебарша.
Валериан поднял голову.
-Хоть и не положено такое на поминках, но, дозволь спеть? Вполголоса! Лукьяновна не в обиде будет – сама певунья отменная была! Дозволь? Ей приятно будет!
Валериан кивнул молча.
Шебарша поерзал на табуретке, устроился поудобнее и запел. Запел такое, что убей меня, но я не ожидал услышать. Голос у него был глуховатый, рокочущий.
Ты взойди, взойди, солнце красное,
Над горой взойди, над высокою,
Над дубравушкой, над зеленою,
Над урочищем, добра молодца,
Как Степана, свет Тимофеича,
По прозванию Стеньки Разина.
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Обогрей ты нас, людей бедных,
Добрых молодцев, с Дона Тихаго.
Ах, не воры мы, не разбойнички,
Стеньки Разина, мы работнички,
Есауловы, все помощники.
На заре то было, братцы, как на утренней,
На восходе это было солнца краснаго,
На закате было, братцы, ясна месяца,
Не сокол летал там, братцы,
По поднебесью, —
Есаул ходил по стану, громко клич кричал:
„Ах вы, братцы, мои братцы, атаманы-молодцы!
Вы вставайте, пробуждайтесь,
Добры молодцы,
Вы сходитесь скорей, братцы, во казачий круг!»
Приуныл и помутился славный Тихий Дон,
С верху до низу, до моря, вплоть до устьица.
Приумолк и помешался весь казачий круг:
„Нет уж боле у нас, братцы, атаманушки,
Нету грознаго, Степана Тимофеича,
По прозванью — атамана, Стеньки Разина.
Как поймали его, братцы, добра молодца,
Завязали, заковали руки белыя,
Увезли его в неволю, в каменну Москву.
И средь славной, средь широкой
Красной площади,
Отрубили, ему, братцы,
Буйну голову…»
Последние слова Шебарша не пел, а проговаривал, снижая тон до шепота. И замолчал, глядя в столешницу. Молчали и все остальные.
Странно было как-то. Тревожно. Пока Шебарша пел, словно сумерки наступили, темновато стало в избе.
-Ну, ладно! Пора и честь знать! – сказал Шебарша. – Давайте последнюю выпьем, за упокой души Лукьяновны, светлого человека! Пусть земля ей будет пухом!
Мы выпили. Мужики стали прощаться с Валерианом, а я вышел на крыльцо.
В полнеба от горизонта растеклась громадная, иссиня-черная туча, словно чудовищная чернильная клякса.
Неспокойно и больно было на душе от всего, что произошло – от смерти Лукьяновны, разговоров, тревожной этой песни, которую пели на Руси еще лет триста с лишним назад…
Я стоял и курил, глядя на крадущуюся на нас тучу. Сзади хлопнула дверь и кто-то вышел. Я не стал оборачиваться.
-Ух, ты, мать честная! – сказал голос Карюки. – Никак гроза будет?
-Будет! Непременно будет! – сказал Шебарша. – Гроза будет!!!!!