В Москве семья задержалась ненадолго. В 1948-м переехали в Челябинск-40, или попросту в “Сороковку”. Там только что построили завод по производству ядерного оружия, и Любиного мужа, нашего дедушку Лёню, назначили сначала начальником смены, а потом главным инженером реактора. Не удивляйтесь, что, называя Любу по имени, мы зовём её мужа дедушкой. Этому есть объяснение, но об этом чуть позже.
Жизнь начала налаживаться: голод победило спецснабжение, баню заменила собственная ванная, а вместо комнаты в коммуналке появились три в отдельной половине коттеджа.
На новоселье пришёл сам Курчатов. Старших детей отправили гулять, а младших бабушка увела к соседям, в дом напротив, и оттуда показывала им в окно известный всей стране силуэт:
- Во-он он, Борода.
Итак, три комнаты. В одной спали дети и бабушка, в другой родители: на железной кровати - Люба, на узком чёрном кожаном диване с жёсткой спинкой - дедушка Лёня. Перед сном дедушка убирал валики с подлокотников и подставлял под ноги табуретку. Спальня одновременно служила кабинетом: тут же стоял письменный стол, а со стены глядел портрет Сталина.
Третья комната была гостиной, там в будни дети делали уроки, а в выходные и праздники, как водится, собирались гости. По рассказам очевидцев, стол “уходил в бесконечность”. А над ним, над гостями птицей парила Люба - вечная тамада, душа застолья.
В 1949 году в “Сороковке” открылась типография. Пока не построили отдельного здания, станки стояли в полуподвале жилого дома на проспекте Сталина. В книжке, выпущенной к пятидесятилетию этой типографии, есть воспоминания одной из старейших переплётчиц:
“Знакомство с первым начальником прошло неформально. Любовь Абрамовна Агранат пригласила к себе домой. Она была добрая женщина. Я очень обрадовалась приглашению. Тяжело жить в чужом городе без родителей, когда исполнилось всего 17 лет. Замечательный подобрался коллектив, жили одной семьёй. Зимой все вместе на каток, летом – на природу. Все праздники отмечали вскладчину, одной компанией.”
Зная Любу, можно себе представить, как она рвалась работать. Но не очень-то получалось. Во-первых, из-за малышей, а во-вторых, дедушке обходилось дешевле платить взносы, имея полную семью иждивенцев, чем работающую жену. И Люба, чтоб чувствовать себя востребованной, периодически вела переплётный кружок.
В «Сороковке» и прошло детство нашей мамы - счастливое и насыщенное событиями. Летом мама с друзьями гоняла на велосипедах по пустым безопасным улицам или ходила на яхтах по озеру Иртяш. Впрочем, рассказывая о школьных годах, мама чаще употребляет глагол “бегали”. Зимой “бегали” на каток. Там играла музыка, кружились пары, держась за руки крест-накрест.
Мама и с нами каталась. Она привезла из “Сороковки” спортивные коньки, которые называла «гагами» и «канадками»: с низкими коричневыми ботинками и прямыми, как ножи, лезвиями. Мама приседала, наклонялась вперёд и размашисто чиркала по льду вправо-влево, не догонишь.
На вечера танцев тоже «бегали» всем классом и во все школы города по очереди:
- Однажды в школе танцы, а у меня, как на зло, ячмень вскочил! Так я весь день простояла у печки, грела глаз. Ячмень к вечеру лопнул, и я сразу на танцы побежала.
Чем не счастье? Но про всё это счастье -про друзей, каток, яхты и танцы - полагалось молчать. Молчанием отрекаться от себя, признавать, что тебя не существует.
Закрытый город Челябинск-40 был фактически частью ГУЛАГА, с забором и колючей проволокой по периметру. Вооружённые солдаты утром и вечером вели по улицам на стройку колонны заключённых. Мама этого не помнит, её детская память сохранила то, что представляло для ребёнка важность и интерес: крепкую семью и дружный класс.
Само название не облегчало поиск города на карте и местности, а наоборот, прятало, ведь настоящий Челябинск находился на расстоянии ста километров. Псевдоним превращал город в невидимку. Жители тоже маскировались: каким бы обыденным и мирным делом они не занимались, скрывали принадлежность к городу. Взрослые давали подписку о неразглашении, а перед отъездом в отпуск учили детей:
- То, что слышишь дома, никогда нигде не повторяй! О чём бы не спросили, отвечай: не знаю! - вот откуда взялась фраза, под которую прошло и наше детство.
На каникулах Люба везла дочерей в Москву. Останавливались всё в той же комнате на Арбате, которую теперь занимала родня. Теснота никого не смущала: спали на полу, по-прежнему собирали гостей, плясали и пели частушки.
Любопытные тётушки приставали к детям с расспросами, но сёстры держались кремнём и не выдавали государственной тайны. Любина кузина тётя Аня тревожилась:
- Слушай, Люб, надо бы тебе девочек проверить, они у тебя какие-то…ну…недоразвитые. Чего не спросишь, у них один ответ: не знаю. В каком ты классе? - Не знаю! - Как учительницу зовут? - Не знаю!
Люба молча гордилась: моё воспитание!
Нечего и удивляться, что об аварии 1957 года, которая вошла в историю названием Кыштымской (опять псевдоним), дома никогда не говорили. Не потому ли Люба всю жизнь творила виртуальную историю, что должна была молчать о настоящей? Не из пресловутой ли подписки о неразглашении родились её сказки?
Впрочем, в случае с Кыштымской катастрофой Люба не хитрила. Она и сама ничего не знала: информацию рассекретили только в 1980-х. И лишь тогда стали ясны настоящие размеры бедствия: третье место в мире после аварий в Чернобыле и Фокусиме, шестой из семи возможных уровней.
Начало историй можно прочитать тут.
Подписывайтесь, чтобы не пропустить продолжения.