Глава 1. “...ХАРАКТЕРОМ ДЕРЗОК...”
Личность Кательникова недостаточно выяснена, а его
“еретические заблуждения” против православной веры не вполне
определены и до настоящего времени. Несомненно, что своим
служебным положением и влиянием на других он обязан
исключительно своим недюжинным духовным дарованиям,
крепкому уму, наблюдательности, своему знакомству,
начитанности.... Кательников обладал твердою волею, был
находчив, изобретателен, умен, в этом удостоверяют все
исторически известные факты из его жизни.
А.А. Кириллов донской историк
...Семидесятые годы восемнадцатого столетия... Гордо вознеслась на высоком левобережье Дона, неподалеку от Красного Яра, станица Верхне-Курмоярская Земли Войска Донского. О ней еще мало кто знает, история ее не написана, и еще не родился тот, кто совершит это...
В 1775 году, в лето подавления Пугачевского восстания, в год казни самого Емельяна Ивановича, мужицкого царя, в станице Верхне-Курмоярской в семье тамошнего писаря Никифора Ермолаевича Кательникова родился сын, названный при крещении редким именем - Евлампий. Появился будущий казак, будущий воин, защитник Отчизны, и никто не ведал, да и ведать не мог, что громко орущий живой комок-казачонка станет первым донским писателем, философом-бунтарем.
Отец Евлампия, Никифор Ермолаевич, происходил “из казачьего войска Донского детей” и состоял “станичным писарем” в Верхне-Курмоярской. Должность сию Никифор Ермолаевич начал исправлять с далекого 1755 года и “писарствовал” кряду пятнадцать лет. “Он сказывал, - вспоминал потом Евлампий об отце, - что одно перо доставало на целый год для употребления в писании”. Видно немного писарской работы было у старшего Кательникова, хотя в его обязанности входило “прочесть на сборе опасную, то есть предварительную грамоту от войска, по станицам от Маныцкой до Качалинской следующую, о предосторожности от набегов неприятельских, или об отправлении за солью, и другое какое повеление, коих не описывали, а прочитав, отправляли в другие станицы...”
На Дону в тот год волей императрицы вершились страшные дела. ...осенью 1774 года в Верхне-Курмоярскую станицу гонец привез необычную грамоту: это был ордер светлейшего князя Григория Потемкина, и касался он судьбы соседней с Верхне-Курмоярской станицы Зимовейской. Когда на нешироком майдане перед Одигитриевской церковью собрался народ, и атаман станичный призвал к тишине и порядку, Никифор Ермолаевич выступил вперед и, развернув шуршащий вали грамоты, начал читать глуховатым баском:
- Сего октября тринадцатого дня удостоен я на поднесенное мною именем войска Донского прошение высочайшим Ея императорского Величества именным указом следующего содержания: “Усматривая из письма вашего усердие наполненное прошение Войска Донского о переселении и переименовании Зимовейской станицы, по причине той, что государственный злодей Емелька Пугачев родился в той станице... На прошение же их снисходим, дабы истребить и память сего злосчастного случая, о чем вы надлежащее распоряжение сделать имеете, так и о переименовании станицы”.
Никифор Ермолаевич закончил чтение и, свернув грамоту в рулон, торопливо передал ее станичному атаману. Тот, вслушиваясь в гомон толпы, раздумывал, собираясь что-то добавить к только что прочитанному. А казаки, сраженные суровой вестью, тревожно гутарили между собой...
- Ужель цельную станицу на тот берег перенесут, вить там водой топит...
- Знамо дело перенесут, надо ж сполнять государынин указ... Станичный атаман, выждав паузу, возгласил громким, визгливым голосом:
- Казаки, за мерзкие против государыни и государства Российского дела Емельки Пугачева наказана ныне вся станица Зимовейская, коя отныне будет именоваться Потемкинской. Над домом супротивника государыни Екатерины Алексеевны Емельки Пугача будет произведена вскорости казнь и там, на сей экзекуции, надлежит быть выбранным от нашей станицы: мне, как атаману вашему, и станичному писарю Никифору Кательникову, дабы он описал сие важное событие для потомства нашего...
- Любо! - мрачно отозвались казаки...
...Два дня спустя Никифор Ермолаевич с атаманом прибыли в Зимовейскую станицу. Здесь уже полным ходом шли приготовления к экзекуции. Никифор Ермолаевич с атаманом подошли к месту, где стоял дом Пугачева. Это был участок в пять саженей в ширину и двадцать четыре сажени в длину, предварительно окопанный с трех сторон широкой канавой; одной стороной участок примыкал к ерику с водой. Дом Пугачева, покосившийся, невзрачный с виду, стоял в центре окопанного участка, ожидая своей участи. Жена Емельяна Софья успела продать дом на снос в Есауловскую станицу, м его уже перевез туда новый хозяин, но последовал указ светлейшего князя Потемкина: дом был возвращен на место и вот теперь покорно ждал экзекуции. Никифор Ермолаевич заметил, что к месту экзекуции была согнана вся станица, здесь же толпились, суетливо переминаясь с ноги на ногу, представители из Черкасска и соседних с Зимовейской станиц. На солнце ярко блестели ризы священников, энергично помахивающих кадилами... Полковник, прибывший из Черкасска зачитал ордер князя Потемкина войсковому атаману Семену Сулину о переименовании и перенесении станицы Зимовейской на другое место и о сожжении дома “государственного преступника Емелки Пугачева”. После этого басовито заголосил священник, предавая анафеме Емельяна Ивановича. Наступил черед палача. Он, в красной рубахе, с факелом в руке приблизился к дому и ловкими движениями поджег его с четырех сторон. Курень занялся моментально, и скоро огромный костер полыхал над широким простором донского приволья на высоком берегу Дона. Толпа собравшихся молчала, только что-то тихонько бубнил зимовейский протопоп. Никифор Ермолаевич незаметно перекрестился...
Когда курень сгорел дотла, палач схватил длинный кнут и стал яростно, словно личного врага, сечь обгоревшее место, где только что стоял пугачевский дом. Потом, надев рукавицы, стал развеивать по ветру еще не остывший пепел... И напоследок посыпал сожженное место.
- Да будет проклято сие место! - возгласил высоким голосом потопоп. Да не поселится тут ни одна живая душа присно и во веки веков. Аминь!
...Пораженный виденным возвращался Никифор Ермолаевич домой... Потом неоднократно вспоминал он это событие, рассказывая о жуткой расправе с домом Емельяна Пугачева своим сыновьям Ивану и Евлампию, родившемуся как раз в тот памятный год...
Жизнь продолжалась... Рос Евлампий, Никифор Ермолаевич, довольный сыном, “сполнял” свои нетяжкие обязанности писаря: читал и переписывал приходившие из Черкасска грамоты, “читывал на улицах старикам и старухам книгу о вере, также Розыск и Пращицу”. Страстный охотник до споров на религиозные темы, Никифор Ермолаевич часто схватывался в словесной перепалке с вехнекурмоярским распопом Симеоном, сторонником раскола. В такие минуты поминали и патриарха Никона и его супротивника протопопа Аввакума, государя Алексея Михайловича и сына его Петра Алексеевича, при котором усилились гонения на раскольников...
- Расколол державу и народ российский патриарх Никон, - горячо кричал Симеон. - Еретические книги ввел сей пастух духовный, а в книгах сих божественных имя Господа нашего велел писать на латинский манер, креститься велел тремя перстами, а не двумя, как издревле на Руси святой повелось. Не признала сии еретические законы братия наша и восстала на нововведения...
- Перемены сии, отец Симеон, пошли во благо пастве Божией, - мягко возразил Никифор Ермолаевич, - упростилась служба в церквах Божиих, троеперстие соединило воедино Бога отца, сына и святого духа...
- Нет, не согласен я с вами, Никифор Ермолаевич, нет не согласен...
...Споры эти привели к тому, что Никифор Кательников, “изповедавши распопов обман, сделался крепким защитником святые церкви...”
В праздники, особенно выпадавшие на зиму, собирались у Никифора Ермолаевича его погодки, веселились, неторопливо гутарили, вспоминая былое и проникновенно пели донские песни. Заводил сам хозяин...
Как ты батюшка, славный тихий Дон,
Ты кормилец наш Дон Иванович
Гости, призакрыв затуманенные грустью глаза, подхватывали сильными голосами
Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая речь хорошая
Как бывало все ты ты быстер бежишь
Ты быстер бежишь все чистехонек;
А теперь ты, кормилец, все мутен течешь,
Помутился ты, Дон, с верху до низу
Речь возговорит славный тихий Дон:
“Уж как мне все смутну не быть,
Распустил я своих соколов,
Ясных соколов, донских казаков;
Размываются без них мои круты бережки,
Высыпаются без них косы желтым песком.
- Да-а! - врастяжку произнес дядя Евлампия Ефим Ермолаевич, - Много костей казацких разбросано по чужедальным землям: на туретчине, в татарских улусах, в Персии, в прусских землях и у ляхов…
- Дядя Ефим! - встрял Евлампий, - расскажи про битвы с пруссаками вить ты отличился там...” Ефим Николаевич сначала отнекивался, но потом, когда его об этом же попросили все собравшиеся, он, сдавшись на уговоры, поведал о боях с воинами Фридриха Великого, короля прусского.
-Произошло все это, стало быть, в Прусскую войну. Царствовала у нас тогда императрица Елизавета Петровна, стал быть, дочерь Петра Алексеевича Великого; над российскими войсками начальствовал в те поры фельдмаршал Салтыков. Забавненький был такой старичок, солдатов уважал и жалел, но дюже опасался ево Фридрих Прусский, хоть и звался “великим”. И правильно боялся, потому как разбил Фридриха прусского наш фельдмаршал при деревне под названием Кунерсдорф.
- А ты, дядя Ефим, бился в сем сражении? - блестя восторженными глазенками, спросил Евлампий. Ефим Ермолаевич, как опытный рассказчик сделал небольшую паузу и нарочито небрежно проронил:
- Конечно, племяш! - и уже деловито - серьезно уточнил: - В те поры именовался я “царским слугой”. Сие прозвище, ишшо при покойном государе Петре Алексеевиче, получали отличные наездники, кои в сражениях имели своих крыльщиков, выбираемых из числа охотников. На сражениях они всегда отделялись на крыло и первыми выезжали на перепалки. Так и тут... Когда построились армии друг супротив дружки, в прусской армии замаячил пред полками Фридриховыми генерал ихний, разодетый в разномастный мундир и в черный распушеный плащ. И так надоел он всем своим мельтешением, что фельдмаршал наш позвал меня к своей особе и сказал:
- Ермолаич, дюже надоел мне сей прусский кочет, што скачет перед фрунтом государыниной армии, будь ласков, угомони его”. Ефим Ермолаевич замолк, наблюдая за реакцией слушателей: все внимательно слушали.
- Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, - гутарю я фельдмаршалу и, прихватив с собой десяток своих крыльщиков, вымахал на поляну меж нашей и прусской армеями. Генерал прусский и ахнуть не успел, как мы его сбрыжмали и доставили фельдмаршалу. “Так и так, - докладываю, - ваше приказание сполнено, господин фельдмаршал, генерал прусский доставлен пред ваши очи, ваше высоокопревосходительство!” Фельдмаршал поправил букольки свово парика и гутарит генералу вражьему по-ихнему, мол допрыгался, голубчик, теперь посиди здесь, отдохни малость, воевать твои пруссаки без тебя будут”. Потом повернулся ко мне и гутарит: “Благодарствую, Ермолаич, за службу. Жалую тебя полковником, заслужил!” А ему: “Осмелюсь сказать, ваше высокопревосходительство, дозвольте остаться рядовым казаком, довольно с меня чести называться царским слугой, а полковников ить вон сколь у нас много...” Засмеялся фельдмаршал этаким скрипучим смешком и гутарит: “Ну что ж , быть по-твоему, Ермолаич!” Минуту слушатели молчали, а потом кто-то с сомнением спросил:
- Ужель, Ефим, ты и в сам деле отказался от чина полковничьего?
- Отказался! - просто отозвался Ефим Ермолаевич. - Уж дюже зло и растерянно смотрел на меня наш полковой начальник Иван Перфилов. жалко мне ево стало... Да и на кой бес мне, простому казаку, чин полковничий, обуза одна тока...Да вот же, и царский слуга Иван Самойлович Текучев, в сражении поймав генерала и доставив оного к фельдмаршалу, от чина отказался. Тако ж Сафрон Самойлович Текучев и Зиновий Михайлов, довольно показавшие услуг, награжденные чинами, почли за благо остаться с именем царских слуг – казаками. Да будя об энтом, давайте лучше песню сыграем”. И первым затянул приятным бархатистым голосом:
Что не пыль в поле пылит,
Пруцка армия валит.
Казаки с жаром подхватили
Никуда конца не видно,
Пруцкой силы сметы нет.
Наперед идет Вензер
На своем храбром коне
Голос дяди взлетел вверх, перекрывая нестройное пение собравшихся
Как поближе подходил,
Генералам пригрозил:
“Уж я ли вас, генералушки,
В ногах всех потопчу,
В каменну Москву взойду”.
Как и генералы говорили
На ответ слово ему:
Тут не выдержал Евлампий, встрял в общий хор, высоким голосом подпевая
Не бывать тебе злодею,
В каменной славной Москве,
Не видать тебе, собаке,
Золотых славных гербов”.
Как начал Вензер палить -
Только дым столбом валит;
Каково есть красно солнышко,
Не видно во дыму.
Что не ясен сокол летал,
Краснощеков разъезжал.
Хор певцов, до сего момента неслаженный и разнобойный, зазвучал дружнее, только голоса дяди и племянника Кательниковых чуть-чуть выделялись из общей массы
Он и ездил по горе
На своем добром коне
Он приехал, прискакал
Ко донским казакам,
Им словечко он сказал:
“Уж вы братцы, молодцы,
Вы донские казаки!
Вы без мерушки пейте
Пейте зелена вина,
Вы без счета берите,
Берите государственной казны,
Только скрадите у вензера
Его крепкий караул”.
- “Не велика это страсть,
Караулы его красть”.
Они ноченьку не спали,
Караулы Вензеровы скрали.
...Такие вечера и рассказы дяди не прошли бесследно для Евлампия. Впоследствии, работая над своим историческим очерком о станице Верхне-Курмоярской, он вспомнит те славные вечера, рассказы дядюшки о своей боевой деятельности и напишет: “В прусскую войну царский слуга Ефим Ермолаевич Кательников... Он, по желанию фельдмаршала вызвался и поскакал в виду его, с своими крыльщиками прямо в прусскую армию, поймал разъезжавшего пред оною генерала и доставил к фельдмаршалу, который жаловал его чином донского полковника, но он со слезами отказался...”
Евлампий рос, как и все казачьи дети того времени: очень рано научился ездить на лошади, “рубиться” в жарких “схватках” деревянной саблей. А игры эти, как и все воспитание малолеток-донцов, будущих воинов, были связаны с будущими битвами и походами. За околицей Верхне-Курмоярской станицы то и дело вскипали ребячьи “бои”, когда вооруженные деревянными копьями, саблями, луками и стрелами, казачата самозабвенно лупасили друг друга, пытаясь столкнуть “противника” с высокого берега в тихие воды батюшки-Дона.
Повзрослев, Евлампий лихо и умело носился на резвом коне, участвуя в охоте на диких зверей, которые в изобилии водились в окрестностях родной станицы. Но больше всего тянулся смышленый казачек к грамоте, упорно постигая это редкое в те поры на Дону ремесло. Вскорости Евлампий уже мог читать и писать.
Наступил этапный для России 1787 год. Международная обстановка была тревожной, все ждали новой войны с извечными врагами россиян турками. В июле этого же года Оттоманская Порта предъявила России ультиматум, требуя возвращения Крыма, присоединенного Екатериной II к своей империи в 1783 году, восстановления османского вассалитета над Грузией, права досмотра русских кораблей, проходивших через Дарданеллы. Этот унизительный для россиян ультиматум был отклонен правительством, и тринадцатого августа 1787 года Блистательная Порта объявила России войну.
Екатерина обратилась к подданным с манифестом, в котором всю вину за возникновение войны возложила на султана и призвала россиян встать на защиту отчизны. Читали императорский манифест и на Дону, в Верхне-Курмоярской...
Один за другим уходили казачьи полки на поля сражений, рвался на войну и Евлампий, но станичный атаман мрачно отрезал:
- Рановато тебе ишшо воевать. Подрасти маленько! И только в 1789 году Евлампия призвали на службу. Участвовать в крупных сражениях войны с басурманами ему не пришлось, он только радовался громким победам россиян, прыгал от восторга, когда пал зимой 1790 года неприступный Измаил, в штурме которого отличились донские казаки во главе с Матвеем Платовым и Василием Орловым. Война закончилась в 1791 году, подписанием выгодного россиянам мира. Евлампий вернулся домой.
Осенью 1794 года отец Евлампия Никифор Ермолаевич объявил сыну:
- Пришло времечко, Евлампий, тебе семьей обзаводиться...” Потом, выждав паузу и не видя возражений со стороны сына, тверже добавил: “Намедни довелось мне быть в Есауловской станице у тамошнего писаря Тимофея Донскова, видел дочерю ево Прасковью. Дюже разбитная и работящая девка, аккурат тебе пара. Мы с Тимофеем запили уже энто дело, так што на Покрова Пресвятыя Богородицы свадебку сыграем...
- Воля ваша, батя! - пробурчал Евлампий, пламенея лицом...
Свадьбу сыграли в первое воскресенье октября. Невесту, девушку крепкую телом, румяную лицом, с длинной косой до пояса, подружки обрядили в свадебную одежду: кубилек и просторную парчовую рубаху; на голову надели высокую шапку из черных смушек с красным бархатным верхом. На шее Прасковьи скромно белели жемчужные бусы, подаренные ей матерью. Евлампий в праздничной одежде, нарядный и взволнованный, в сопровождении отца и дружков, на тройке коней подкатил к куреню невесты. От куреня Донсковых торжественная процессия тронулась к храму. В церковном притворе Прасковью подружки подготовили к венцу: сняв шапку, расплели шикарную девичью косу так, как ее обычно носили замужние женщины. А потом состоялся величественный обряд венчания, и из церкви Евлампий вышел уже мужем. Через год он стал отцом: родился сын Александр. Потом еще один сынок и три дочери Ольга, Мария, Прасковья.(Ольга вышла замуж за дворянина Астрахнского казачьего войска Станкевича, Мария – за донского дворянина Кустова, а Прасковья –за дворянина Войска Донского Ивана Киреевича Дубовского. (СОВДСК. Вып.2. С.96).
Шло время, в ноябре 1796 года скончалась Екатерина Великая, на престол вступил взбалмошный сын ее Павел I. Во время коронационных торжеств в Москве неожиданно преставился донской войсковой атаман Алексей Иванович Иловайский, погребенный на территории Донского монастыря. Доном стал править генерал от кавалерии Василий Орлов. По земле донской лавиной пронеслись изменения. Императорским указом в декабре 1796 года на Дону было введено крепостное право. Государев указ торжественно прочитали сначала в донской столице Черкасске, а потом и во всех станицах Дона, в том числе и в Верхне-Курмоярской. В указе говорилось: “Известно нам, что в полуденном крае государства нашего, заключающем в себе губернии: Екатеринославскую, Вознесенскую, Кавказскую и область Таврическую своевольные переходы поселян с места на место наносили многим из тамошних обитателей великия в заведениях их расстройства и даже разорения, и что вкоренившемуся злу сему, поколику оно сделалося там общим, до приведения всех жителей тех губерний в известность, воспрепятствовать не было средств без употребления самых крайних мер. А между тем подавало сие повод корыстолюбцам, забывшим присягу, отваливаться на подговоры туда к побегу крестьян и из самых внутренних губерний... Дабы единожды навсегда... утвердить в вечную собственность каждого владельца, за благо признали мы поставить: чтобы... каждый из поселян оставался на том месте и звании, как он по нынешней ревизии написан будет, а также на Дону”.
Два года спустя донские помещики получили жалованное дворянство. До 1798 года повелевал “признать их чинами по следующей табели, сохраняя им по службе прежнее их название в войске Донском: войсковых старшин - майорами, есаулов-ротмистрами, сотников - поручиками, хорунжих-корнетами”. На Донской земле образовались окружные и уездные собрания, которые отныне вершили главные дела на Дону, окончательно подорвав значение Войскового круга.
...К 1801 году, когда закончилась эпоха царствования Павла I, Евлампий Кательников уже носил есаульский чин, что соответствовало ротмистру в регулярной русской армии, чин немалый для казака.
Текли дни, рождались и умирали люди. Летом 1801 года, ненадолго пережив своего благодетеля, императора Павла, скончался войсковой атаман Василий Орлов, атаманские знали -булаву и насеку- получили генерал-лейтенант Матвей Иванович Платов, будущей покровитель Евлампия Кательникова.
...Август 1804 году. Казачий кордон на границе с Австрийской империей. Ночь... Небойкий костерок на мягком августовском ветру на опушке леса у неглубокой пограничной реки. Кордонная команда донских казаков во главе с есаулом Евлампием Кательниковым варит пшенную похлебку, казаки заняты каждый своим делом: одни чинят лошадиную сбрую, другие чистят коней, и все вместе проникновенно поют старинную казачью песню:
Как у нас было на тихом Дону, да на том на Ивановиче,
Живут лил, слывут люди вольные, они все казаки донские,
Как поставили казаки они крепостцу,
Как и крепостцу будто новую,
По углам ее стоят башенки,
Как и сверху на маковках,
Караулы поставлены, часовые рксставлены.
Тихо потрескивает желтое пламя костра, светлые блики огня тревожно метаются по лицам поющих казаков. От речки подул свежий ветерок, словно вдохнув новые силы в казачью песню...
Не задолгим помешкавши, пищаль турки ударила,
Через два часа мешкавши, еще одна прогрянула,
Через три часа мешкавши, с караула казак бежит,
Он бежит-спотыкается, говорит-захлинается:
“Ох ты батюшка, батюшка, ты донской атаманушка
Ермак сын Тимофеевич!
Как у нас было на море
Не черным зачернелося, не белым забелелося
Зачернелися на море все турецкие корабли,
Забелелися на море все брезентовые парусы”.
Как и тут-то возговорит Ермак сыне Тимофеевич:
“Ох вы казаки, казаки, вы садитеся в легкие лодочки,
Берите вы бабаечки еловые, догоняйте вы корабли турецкие,
Вы снимайте с турок головы, забирайте злато-серебро,
Забирайте же вы невольничков, провожайте их на святую Русь”.
Неожиданно из глухой тьмы раздались возбужденные голоса дозорных казаков, тревожно хлопнул ружейные выстрел, кинулись в ту сторону, на ходу выпрастывая оружие. Из лесного массива навстречу Кательникову торопливо вышли казаки, ведя перед собой четверых бородатых незнакомцев. За ними трое дозорных гнали крепенькую лошадку, запряженную в телегу, на которой что-то топорщилось под ворохом соломы.
-Никифорыч! - доложил Кательникову Петро Бодовсков, один из дозорных. - Кажись контрабандистов споймали...” На свет костра казаки вытолкали цыганского вида мужчин, один из которых распознав в Кательникове главного, вдруг рухнул на колени и запричитал.
- Не губи, господин офицер! Детишки дома мал-мала меньше сиротами останутся без меня. Ради них на дело пошел. Пощади, Христа ради!” Второй контрабандист, потупясь, молча стоял поодаль, наблюдая за сотоварищем.
-Что там у них в телеге? - мрачно спросил Евлампий.
- Вино, кажись, Никифорыч! - суетливо шаря рукой под соломой, проговорил Бодовсков и извлек на свет небольшой дубовый бочонок.
- Не губите, господин офицер! - снова завизжал контрабандист. Теперь в дело включился и его товарищ, подойдя к Кательникову вплотную, тихо проговорил: “Как офицер офицера прошу отпустить нас, господин есаул. Слово офицера, последний раз сие было!” Евлампий удивленно посмотрел на незнакомца, тот смотрел печаль и спокойно...
- Хорошо, идите!
- Благодарю! - поклонился незнакомец, и вскоре оба контрабандиста, скрылись в темноте... Казаки смуро молчали, недовольные решением своего начальника.
Утром Евлампия вызвал полковник Чернецов и объявил, что ему известен прискорбный случай с контрабандистами и что он вынужден назначить следствие...
В тот же день Кательникова отстранили от начальства над казачьей командой, и начались допросы. Евлампий объяснял, как мог, но ничто не помогло, и 24 декабря 1804 года военный суд огласил приговор: за неприятие мер к задержанию контрабандистов и за пропуск запрещенных товаров через границу разжаловать есаула Евлампия Никифоровича Кательникова в рядовые казаки и отстранить от командованием казачьем сотней...
-Сей приговор есть крайняя несправедливость! - выслушав приговор, возмущенно заговори Евлампий. - Я не признаю злого умысла в сем прискорбном случае и буду искать заступки у господина военного министра... Судьи иронически переглянулись, удивляясь наивности энергичного есаула, но в Петербург отпустили...
Несколько недель добирался Евлампий в российскую столицу, затем пару недель ждал приема у военного министра, в канцелярии которого отмахнулись от рассмотрения апелляции есаула. Тогда Кательников попытался прорваться к самому императору, но Александр I не нашел нужным выслушивать его и приказал вернуть опального есаула на Дон, запретив ему куда-либо выезжать.
Злой и возмущенный вернулся Кательников на Дон. Здесь его ждал указ военной экспедиции, в котором говорилось: “Бывшим с ним, Кательниковым, наездом казаков не допущать на станичные сборы дотоле, пока они добрым их поведением не заслужат оного, и чтобы при представившейся им очереди командированы они были не в другое место, как на Кубань или в Грузию, а его, Кательникова, и лишенных урядничьих званий Чикова и Сиволобова велено употреблять на службу наравне с другими казаками, следовательно, он не лишается иметь в обществе голоса”.
Указ военной экспедиции неприятно огорошил Кательникова, но не лишил воли и сил. Деятельная натура, Евлампий не мог сидеть без дела и оно как раз подвернулось. Весной 1805 года, «от онгя, возникшего по неосторожности духовенства», в Верхне-Курмоярской сгорела деревянная церковь, в которой Евлампия крестили, где он венчался и крестил своих детей, и опальный есаул вызвался организовать строительство в родной станице каменного храма. Он написал в Новочеркасск соответствующее ходатайство, и в ноябре 1806 года атаман Платов утвердил его «в попечительской о строении церкви должности”.
Получив атаманское благословение, Кательников начал действовать. Он нашел подрядчика - им оказался некто Мызников - и выдал ему полторы тысячи рублей. Только бы скорей построить храм! Но войсковая канцелярия по непонятным причинам не одобрила кандидатуру подрядчика и разорвала контракт. Денег для возврата у Мызникова не оказалось, и вместо него полторы тысячи рублей велено было взыскать с Кательникова, о чем и объявил опальному есаулу чиновник из войсковой канцелярии.
-Откель мне взять такую прорву денег? - мрачно усмехнулся Евлампий.
- Это тебе лучше знать! - жестко ответили канцелярские чины. - Как тратил войсковые суммы, так смоги возвратить Войску деньги!
- Хотя я денег у Войска и не брал, - хладнокровно резюмировал Кательников, - но честь казачью всего дороже. Я возверну указанную сумму, для чего, как сие ни жалко, продам свои книги и физические инструменты, а ежели даст бог, отыщу где-либо нужную ссуду, то возверну Войску и деньгами!
Евлампий был человеком слова: вскоре он, как и обещал, расчитался с общественным долгом и жил тихо рядовым казаком в родной Верхне-Курмоярской станице. А строительство церкви передали другому подрядчику: «отменной архитектуры трехпрестольная каменная церковь» была построена к 1809 году.
Уединясь в своей комнате, он усиленно занимался чтением, изучением грамматики, он пробует свои силы в арифметике. В это время в нем вспыхнул интерес к истории, и страсть эту он пронесет через все свою многострадальную жизнь. Мало-помалу Кательников начал собирать материал о Верхне-Курмоярскаой станице, записывает рассказы старожилов: песни, предания, легенды. С особым тщанием проработал он труды историка Болтина, которые потом использовал в своей работе над “Историческим сведением о Верхне-Курмоярской...”
Но время готовило очередные перемены в его нелегкой судьбе. На горизонте российской истории кровавым пламенем и страшными знамениями вставал достопамятный 1812 год, особым почерком вписавшийся в неординарную биографию Евлампия Кательникова.
Михаил Астапенко, историк, член Союза писателей России.
