Между тем до конца обеденного перерыва оставалось лишь около получаса, а успеть предстояло немало: во-первых, наскоро совершить то, ради чего, собственно, и существовала в природе эта конспиративная явка, и чем заниматься на сытый гастритный желудок, натужно принявшийся за переработку горелых сухарей, прогорклого масла и сомнительной курятины, не хотелось просто категорически. А потом предстояло лихорадочно одеваться, невольно наблюдая неаппетитные подробности чужого интимного туалета, и трусцой нестись по отдельности обратно в издательство… Бр-р… Михаила, вновь вернувшегося было к столу с фотографиями, передернуло от такой перспективы, и даже мелькнула немужественная идея вот прямо сейчас, пока Алька наскоро догромыхивает на кухне посудой, бесшумно сбежать навсегда из этой поганенькой квартиры… А с бабой можно потом хоть не здороваться: работают в разных отделах, никаких крючков, чтоб за губу его зацепить, у нее нет и быть не может – об этом он всегда с особой тщательностью заботился… Ну что – классический соскок? Он осторожно передвинул обратно клавиатуру, оперся ладонью о стол, тихо подымаясь, – и вдруг сквозь его же пальцы глянуло снизу-вверх туманное женское лицо.
Михаил еще даже не взглянул на него как следует – а уже, словно варом обдало голову, и ноги согнулись сами, бережно возвращая хозяина обратно на хлипкий вертящийся стул. Впервые в жизни это произошло с ним наяву, четверть века случаясь только во сне, – и тогда он взвивался, задыхаясь и пища, как придавленная мышь, и в тысячный раз рассказывал сонной мятой Жанке, что опять, опять, опять тот растреклятый кошмар.
…Он уверен в себе, потому что прыжок уже семьдесят первый, и привычная высота три тысячи – самая надежная, и бесподобно прозрачен зелено-голубой воздух, и дух захватывает радость от непередаваемого ощущения свободного полета, и так гостеприимно ждет мягкая, милосердная земля… Но вот уже вспыхивают слева и справа внизу круглые белые купола товарищей по аэроклубу, значит, пора и ему дергать послушное кольцо… Но в этот миг прямо под ним вместо далекого коричневого поля мгновенно вспучивается тугая белая ткань, и он беспомощно летит прямо в нее, она забивает ему разинутый в смертном крике рот, судорожно тянущие отсутствующий воздух ноздри, проникает во все поры, прошивая насквозь, – а он все еще жив, и мука эта никогда не кончится… И тут прямо перед глазами возникает искаженное ужасом и болью, словно любовной мукой, лицо... То самое лицо, что вот сейчас с улыбкой глядит сквозь мутное стекло из-под его похолодевшей ладони.
Хмурая со сна Жанна приносила ему не мужской, а котовий напиток – валерьянку в стопочке – и, раздраженно поворачиваясь спиной, бормотала: «Ну, сколько можно, сто лет ведь прошло…». Не сто – двадцать пять. Он считал.
Дрожащими руками Михаил кое-как извлек фотографию и вгляделся пристальней в смутной надежде на ошибку. Надежда, разумеется, не оправдалась: будь это не Тамара, его бы так не встряхнуло – стало быть, узнал он ее другим, не обычным человеческим зрением еще до того, как рассмотрел. Счастье, что он не женщина, а мужчина: в свои сорок восемь чувствует себя полным сил привлекательным молодым человеком, у которого все впереди, а женщина «за сорок», как ни крути – а бабка. Как бы ни наряжалась, ни мазалась – бабка. То ли роды их уродуют, то ли дети все соки выпивают, то ли просто природа такая – а женщина после сорока заканчивается. Это была его твердая уверенность, ни разу ничем не поколебленная.
Тамара не стала исключением: черты, вроде бы, те же, даже мелкие кудряшки юности точь-в-точь такие же, как были, а кожа обвисла, вокруг глаз «гусиные лапки», брыли от носа к углам рта чуть не бульдожьи, взгляд потухший… И все равно он смотрел на это когда-то милое девичье, а теперь неумолимо стареющее, погасшее лицо с невольным трепетом, почти с умилением… Тогда, на тренировках, он не отводил от нее восхищенного взгляда – и вот чудо: не было у нее никакой обаятельной не то привлекающей, не то отталкивающей черты, из тех, что мгновенно цепляли его в других девушках, вот именно как рыболовный крючок раззявленную губу карася. Тамару он принимал безоговорочно всю: и ловкие ее движения, и тяжеловатую походку, и матовое неулыбчивое лицо, и чересчур низкий для женщины голос, и даже то, что она всегда его в чем-нибудь невольно обставляла: например, укладка парашюта с самого начала была для него сущим наказанием, причем, любую помощь принимать категорически не допускалось: если разобьешься – виноват только ты. Так вот, он со своим парашютом справлялся в группе последний, а она – первая. Был бы на ее месте кто другой – возненавидел бы Михаил наглого выскочку лютой ненавистью, а в Тамаре – восхищало… Все, все восхищало: ее недамская в себе уверенность, недевичья основательность, светлый вдумчивый взгляд из-под строгих и четких каштановых бровей… Оглядываясь назад, он потом с изумлением вспомнил о том, что, несмотря на то, что девушка эта нравилась ему прямо катастрофически, он ни единого раза не посмел чувственно представить себе даже как целует ее, а уж обычные скверные фантазии с последующими грязными руками и чувством вины никогда не ассоциировались с ней… Ему, темноволосому и синеглазому мускулистому парню, мечте поклонниц Алена Делона, было легче броситься в первый раз в бездну из свистящей квадратной дыры в грохочущем железном чреве, чем, пригладив непослушные вихры и судорожно облизнувшись, решиться пригласить ее в кино. В тот первый раз она отказалась. Но не с уничижительной усмешкой красавицы, отвергающей докучливого ухажера, а мягко и почти печально объяснив, что у ее лучшей подруги – день рождения, и поэтому кино придется перенести на другой раз… Она сумела своим глубоким контральто произнести все слова именно так, чтоб он не отполз в сторону побитым псом, а унес с собой в потеплевшей от разгоравшейся надежды груди ее новый, стремительно родневший образ. Он едва дождался обещанного «другого» раза, случившегося лишь на следующей неделе, и принял твердое решение повторить отчаянную попытку непосредственно после приземления – оттого и подгадал очередь так, чтобы выпрыгнуть прямо за ней и будто бы стремительно нагнать ее своей любовью и даже некоторой мужественной дерзостью.
Оба не знали, что практически одновременно почти такой же случай произошел с двумя незадачливыми парашютистами в Австралии. Там обошлось без серьезных последствий, поэтому виноватых и не искали. А в Советском Союзе виноват был именно Михаил – и никто другой, но, поскольку он-то и пострадал по-настоящему, с него сурово не спрашивали…
Он сделал то, что не пристало и новичку, нарушил одну из наипервейших заповедей парашютиста: никогда не хвататься за кольцо, если под тобой кто-то есть. Но, охваченный совсем не тем волнением, какое предполагалось во время прыжка, он непроизвольно раскрылся, находясь прямо над Тамарой, – и, не зная об этом, она в ту же секунду раскрылась тоже… Ее купол с размаху ударил в еще раскоряченного лягушкой Михаила, и он своим телом смял его, перекрутив стропы, а сам, от неожиданности и довольно сильного удара соскользнув с мятого купола, повис без движения, как отпущенная кукольником марионетка. Два парашюта спутались, закрутившись друг о друга намертво. Волей сорванца-случая Михаил застрял чуть ниже Тамары, попавшей в стропы, как в сети. Нескончаемо долгие минуты, что один парашют на двоих кое-как нес их к уже не гостеприимной и ласковой, а ощетинившейся тысячами острых камней беспощадной земле, он из тумана полуобморока беспомощно смотрел прямо перед собой на ее затертую меж тугих строп почерневшую руку, лишенную перчатки, а чуть выше видел сначала женское мученическое лицо, а потом – уже страдальческий оскал жестоко убиваемого хищника… И ни одного звука кругом… Потом страшный, потрясающий удар, во время которого он отчетливо услышал треск собственных костей, – и все надолго для него погасло…
В Универе пришлось брать академку перед самым дипломом – ну, да это была наименьшая из всех неприятностей, хотя и говорили вокруг, что повезло им обоим сказочно: Михаил отделался несколькими некритичными переломами – ребра без смещения плюс три конечности из четырех – а позвоночник и череп парадоксально не пострадали совсем. Тамара же и вовсе, как ему ребята из клуба рассказали в больнице, родилась в рубашке: в гипсе только одна рука, полтела – сплошной синяк, но зато этим и кончилось, через неделю уж домой обещают выписать… Он шепотом простонал: «Все». После такого, навечно во все анналы аэроклуба вошедшего полета, к ней путь-дорога заказана… И действительно, Тамару ему так больше увидеть в жизни и не пришлось.
Другие, гораздо более насущные заботы отодвинули на задний план так и не успевшие начаться терзания несостоявшейся любви. Сначала боль была, как искренне считал Михаил, адская. Когда на короткие минуты удавалось забыться тонким, как медицинская марля, сном, ему снилось, что на него напала и рвет на куски свора бродячих псов. Он отчетливо видел хищные окровавленные пасти, терзающие в грязи откушенные куски его увечных конечностей, корчился среди рыка и воя – и просыпался с тем, чтобы встретиться наяву с грызущей, рвущей, выкручивающей, тянущей, выматывающей болью везде. Она была как живое существо без сердца, без разума – недоступное мольбам, не падкое на взятки, да и дать их было нечем. Делала, помнится, старая одышливая медсестра какие-то редкие уколы, притуплявшие страдания на некоторое, очень незначительное время, – и опять то бешеные собаки в мучительном полусне, то невидимая многоглавая гидра, впивавшаяся в него зубами, клешнями и когтями наяву… Кто мог бы облегчить его страдания? Уже лет десять как умершая мать – но не докричаться теперь до нее, не дохрипеться… Отец приходил в больницу после работы и сурово, нарочито «по-мужски» пытался взбодрить, убеждал «держаться», порываясь даже похлопать по плечу, – правда, хватало ума отдернуть вовремя руку, когда натыкался на отчаянный взгляд обездвиженного сына.
Продолжение следует
Книги автора находятся здесь:
https://www.litres.ru/author/natalya-aleksandrovna-veselova/