Но однажды, как солнечный зайчик в склепе заживо замурованного, появилась красавица Жанна, дочь отцовского товарища по рыбалке, – Михаил видел ее несколько раз, когда в добровольно-принудительном порядке мужики мобилизовывали летом обоих подросших чад для береговых нужд, – а может, и в тайной надежде на то, что те вдруг возьмут – и друг дружке понравятся. Жанна не понравиться не могла: высокая, грудастая блондинка со спокойными карими глазами и медлительной речью, она могла бы, конечно, украсить собой к тому времени уже внушительную Михаилову коллекцию, но под ободряюще-благожелательными взглядами обоих отцов сама мысль о каком-либо ухаживании не могла даже мимоходом сверкнуть у юного ловеласа в голове. Еще бы: тут и слезть с нее не успеешь, как марш Мендельсона заиграет!
Но, когда открылась обшарпанная палатная дверь и в проеме показалось знакомое, приятное и, главное, по-человечески сочувствующее лицо, Михаил обрадовался ему несказанно, точно только эту чудную девушку и ждал в своей жизни, только из ее рук чаял принять облегчение. И оно пришло.
- Бо-оже мой, что же они с тобой здесь делают! – простонала Жанна с порога и, склонившись над его пытошным ложем, добавила шепотом те самые слова, что героические медсестры говорили под пулями смертельно раненным бойцам: – Сейчас, сейчас, потерпи, миленький…
И он поверил, что скоро его вынесут из боя, уймут так измотавшую его боль – да хотя бы просто дадут напиться и вытрут пот и грязь с испариной покрытого лба…
Она обтирала его влажными салфетками, пропитанными чем-то неуловимо душистым. Она с ложки поила его настоящим, золотым и ароматным, а не серым больничным бульоном. Она без всякой брезгливости выносила из-под него вонючее железное судно. А когда дело медленно и со скрипом повернуло на улучшение, то чесала принесенной спицей нестерпимо зудевшую кожу под гипсом, в залитом солнцем коридоре учила его ходить на костылях, подставляя мягкое надежное плечо, если он лишался последних сил, и, ни на секунду не возроптав, волокла в палату на себе, когда, позволяя себе вполне законный каприз выздоравливающего, он заявлял, что больше не может пошевелиться.
- Женись, дурак. Как за каменной стеной за ней будешь, – без всяких обиняков порекомендовал ему в палате матерый мужик с пробитой было, но быстро, как на боевом коте, заживавшей башкой.
Остальные зареготали, а Михаил озлобился и на следующий день встретил Жанну нарочито грубым:
- Приперлась?
Но она не обиделась, даже лицом не потемнела – и, все так же ясно глядя ему в глаза, начала, как ни в чем не бывало, спокойно рассказывать о каких-то своих студенческих пустяках…
Они расписались, на радость обоим своим рыбакам, вскоре после больничных мытарств, и ровно через девять приятных месяцев, жарким чернобыльским летом Жанна без всяких мучений, легко и радостно подарила ему их первенца-наследника, отличного розового сына Вовку, а еще через полтора года точно так же, словно между делом, родила такую же крепкую дочку Катеньку.
Жанна оказалась из той, лет сто назад цены не имевшей породы женщин с экстатически-первобытным взглядом, для которых животное материнство является болезненной целью, на пути к которой до кровожадности жестоко сметаются все остальные человеческие чувства и стремления, включая сюда и любую другую любовь, кроме той, что жадно направлена на потомство. Роль мужа при одержимой великой целью жене походя низводится сначала до осеменителя, а потом – до вечно понукаемого добытчика и, по совместительству, исполнителя традиционно тяжелых и грязных работ. Сопротивляться такой жене невозможно в принципе, потому что все ее действия освящены вековой правотой создательницы и хранительницы очага – обязанность уважать ее доводится порой до культа, и спасения нет. По природе своей Жанна могла и хотела приносить ежегодный здоровый приплод, потому что обладала замечательной ветхозаветной способностью зачинать при каждом супружеском соитии, в любой день, попирая самые тщательные предосторожности, – а в суровые девяностые растить и двоих считалось делом неподъемным. Рыдая, она ходила на аборты по четыре раза в год, истерически обвиняя мужа, мужа, мужа, и только его, – и, в конце концов, Михаил стал попросту бояться торжественного супружеского ложа. Впрочем, Жанна и не настаивала: бесцельные сопряжения, не имеющие перспективы вновь наполнить младенческим теплом вечно тоскующие руки, не имели для нее ровно никакой самостоятельной цены.
Она знала, конечно, что муж ее периодически бывает гуллив, но проявляла похвально проницательную снисходительность. «А-а, не смылится. Лишь бы все в дом нес», – такова была ее несокрушимая в своей жестокой правде жизненная позиция. Сгубленная на корню его жизнь – да что там жизнь, крушение цивилизаций, потрясение исторических основ – все это ровно ничего не значило по сравнению с одним прохудившимся Катенькиным или Вовкиным башмачком. В прямом смысле – не в переносном. Когда в первые годы брака Михаил еще надеялся разбудить в жене какие-то человеческие чувства, она просто и невинно пресекла все попытки в навеки памятные дни августовского путча:
- Баррикады на Невском! – тогда еще юным корреспондентом несерьезного журнальчика вбежал он домой проведать семью перед грядущим, как втайне надеялся, геройским подвигом. – Чего ждать – неизвестно! Может быть, к ночи начнется стрельба…
- Знаю! Ужас! – взволнованно прервала его молодая жена, и он весь устремился к ней в ту минуту, решив, что горести страны могут теперь негаданно сблизить их, но она продолжала с досадой: – Там, прямо у баррикад этих дурацких, – хороший обувной магазинчик. Я ботиночки для детей присмотрела – загляденье. Ты посмотри, что у них с обувью делается – кошмар! Думала, с получки твоей куплю, а теперь действительно неизвестно… Вообще неизвестно, скоро ли удастся достать им какую-то обувь! А в чем им осенью ходить?! В чем им ходить, ты подумай!
А у него и полной уверенности в том, что эта осень вообще наступит для них, в тот момент не было...
Так Михаил постепенно превратился в Амнона – и ничего, не жалел, приспособился. Так даже лучше: по крайней мере, ничего выдающегося давно уже не ждешь…
Сзади на плечи ему легли две жесткие руки с твердыми острыми ногтями, щеку обожгло противно теплое металлическое дыхание:
- Ну, чего ты, у? Соскучился? Карточки Риткины разглядываешь? У? – Аля терлась увядающей напудренной щекой о его напряженное, исподволь уходящее вниз плечо. – Это кто тут у тебя? А, Томка, сестра Риткина, сухоручка… Ну, чего ты, милый, у? У-у? – Аля уже властно разворачивала его к себе, ласково бодаясь колючей стриженой головой.
Михаил замер на секунду, но вдруг сглотнул облизнулся:
- Сухо… что? Не понял…
Она нехотя отстранилась, досадливо выдохнула через нос и скороговоркой объяснила:
- Ну, рука у нее высохшая. Что-то там в молодости в парашютном клубе случилось, я толком не знаю… Запуталась, что ли, в парашюте этом, и сухожилия как-то перерезало… Вроде, оперировали несколько раз – без толку. Рука вся скрюченная и не шевелится… Старая дева, конечно, кому такая нужна… Короче, не спрашивала я подробностей… Мне-то какое дело… – Аля снова потянула его к себе, уже настойчивей, с обиженными нотками, мурлыча: – Ну, давай, ну, чего ты… Двадцать минут осталось на все про все… У? У-у?
За ее спиной уже пригласительно пестрело на тахте веселенькое цветастое бельишко.
Михаил быстро поднялся, грубо стряхивая с себя ее цеплючие, как у большой шелудивой кошки, когти.
- Да чтоб тебе… – процедил сквозь стиснутые зубы и, не разменявшись более ни на звук, зашагал к дверям, на ходу прихватывая сумку и куртку.
Когда-то в незапамятные времена Амнон находился в несколько лучшем, чем он сейчас, положении: «Встань, уйди», – с полным правом мог он сказать своей ненавистной Фамари.
Книги автора находятся здесь:
https://www.litres.ru/author/natalya-aleksandrovna-veselova/
https://ridero.ru/author/veselova_nataliya_netw0/