Посвящается Степану Буравкову. Царство ему небесное.
Он верил в меня. Спасибо ему за это.
Последнее фуэте, мгновение – тишина, а затем шквал аплодисментов. Цветы и деньги летят на сцену из зрительного зала, девушки выкрикивают «Браво» и «На бис». Он кланяется, берёт за руку партнёршу и исполняет с ней последний поклон. Занавес. Степан смотрит Тане в глаза, затем проводит ей ладонью по горящей щеке и целует в губы, не смотря на то, что вокруг с завистью на них смотрят остальные танцовщики.
Степан Грачевский проснулся. Мокрые волосы прилипли ко лбу, мышцы напряжены. Он снова танцевал во сне балет и, судя по сбившейся простыне, умудрился сделать несколько па прямо в постели. За окном рассвет. Степан снова проснулся за час до того, как зазвенел будильник. В последнее время стало совершенно невозможно спать. Его мучили головные боли и слишком натуральные сны, граничащие с видениями. Так или иначе, они касались балета – несбывшейся мечты.
Степан встал с постели, завязал волосы в хвост, подошёл к зеркалу. Это была единственная красивая вещь в убогой съёмной квартире на окраине города. Зеркало было в рост человека, в белой раме, и стояло на крепкой подножке, так что даже прыжки Степана не могли сдвинуть его с места.
Два месяца назад, в день тридцати трёхлетия он решил, что всё-таки исполнит свою мечту и станет балетной звездой. Скромная роль преподавателя его никак не устраивала. Студенты верили ему, но не все. Сам он смущался тех, кто был выше ростом или крепче в плечах. Подростковые комплексы не удалось выжить из души даже в тридцать лет.
Степан сел на шпагат, наклонился к правой ноге, посмотрел на себя в зеркало. Оттопыренные ноздри шумно втягивали воздух, выдвинутая немного вперёд челюсть касалась ноги. Степан ненавидел свою внешность, и это читалось в его глазах. Когда-то он пытался себя полюбить, ходил в тренажерный зал, стригся, как все парни, но после первой несчастной любви понял, что не может нравиться женщинам, каким бы умом не блистал. Маленький рост и практически уродливая внешность мешали ему завязывать знакомства, либо продолжать их. Девушки не соглашались идти с ним на свидания. Они откровенно смеялись над его выступавшей вперед челюстью, раздутыми ноздрями, а он за это мстил им колкостями и намеренными унижениями. Отношения никак не складывались.
После училища ему предложили место в кордебалете, сразу дав понять, что солистом ему никогда не стать, даже в каком-нибудь областном театре. Ни рост, ни фактура не предвещали успеха. Степан отказался. Полученного образования хватило для того, чтобы преподавать классический и дуэтный танец ребятам, которые были далеки от этого вида хореографии. Он устроился работать в Институт культуры. В родной город Степан не возвращался, только родители знали, что он так и не стал балетным артистом, остальным же упрямо рассказывалась история о том, что мальчик танцует в столице в самом главном театре.
Степан наклонился к левой ноге, стал рассматривать узор на ковре. Постепенно он расплылся, в глазах то и дело вставали образы девушек, которым он когда-то симпатизировал. Одна танцевала в группе его друга и, казалось, отвечала взаимностью. Несколько раз она приезжала к нему в институт заниматься индивидуально классическим танцем, и даже сейчас замирало дыхание, когда он вспоминал, как они едва не поцеловались, как близко было ее лицо, и полураскрытые губы…
Степан наклонился вперед, грудью прижался к полу, лбом уткнулся в ковер. Он тяжело дышал и втягивал пыль. Тогда он струсил сам, отошел, не действовал. С тех пор Катя охладела к нему, как-то сама отдалилась.
Со студентами было легко. Они были младше на пятнадцать лет, не знали жизни, во все верили. С ними можно было быть героем, рассказывать, что угодно, проповедовать какие угодно истины, и они верили, потому что иного не знали, потому что никто в институте, кроме него, не относился к ним, как к равным. Степан был для них героем, потому что умел то, чего не могли сделать они, потому что делился своими знаниями, учил, а они впитывали, стремились дружить с ним, быть на равных, не замечая уродства.
Когда два месяца назад он решил вставать рано утром и заниматься, то сразу поделился своей мыслью с любимыми студентами. Те только хмыкнули, не поверили, не поняли. И он почувствовал, что потерял доверие, что он больше не герой, потому что ничего не достиг, потому что не смог воплотить в жизнь ни одной своей истины. Он был влюблен в студентку, ему снился театр, но сам он прозябал в институте, рассказывая студентам о своих удачливых знакомым.
– Как же мне болит голова…
Степан лег на спину и посмотрел в потолок. Он был весь покрыт мутными разводами. Совсем недавно его затопили соседи сверху.
Как же хотелось домой, хотелось покинуть эту опостылевшую съемную квартиру, проснуться в родном доме у раскрытого окна, почувствовать запах сирени, которой был засажен двор.
Он встал, прошелся по комнате, попил холодной воды. Пора уже было собираться на занятия. Дети с любимого курса уже были выпускниками, взрослыми, неприступными, с собственным мнением. А студентка, в которую он был влюблен, забеременела и вышла замуж, и теперь, словно издеваясь, приезжала на занятия, обтянув свой округлившийся животик трикотажным гольфиком, словно демонстрируя, что она более удачлива в личной жизни, что она не стала ждать, пока он, наконец, решится что-то предпринять. Кто бы знал, сколько он боролся с собой, чтобы не дать волю чувствам, не закрутить роман со студенткой, хотя она была явно не против. И теперь он был вынужден смотреть на свое поражение, видеть, как в ней произрастает семя более смелого соперника.
К тридцати трем годам у Степана была только профессия. Но он занимался не тем, чем хотел бы, у него не было ни одного состоявшегося романа, лишь тонкие полу намеки на взаимные чувства, не было собственного жилья и один друг, которого переполняли идеи и энергия, но Господь не наградил его собранностью, оттого идеи так и оставались нереализованными.
Степан ничего не ел на завтрак, не хотелось. Только кружилась голова. Уже вторую неделю болела и кружилась голова. Никто ничего не замечал, лишь самому было тошно, тошно от себя и всего происходящего вокруг.
Студенты, как всегда были недовольны. Им не нравилось приезжать к восьми утра, они не высыпались, не хотели танцевать. А Степан не мог стоять, не было сил. Болела голова. В такие моменты он просто ставил стул посреди класса и руководил студентами, говорил, что не так, даже позволял себе оскорбления. В то утро, когда ему снова снился театр, он вдруг почувствовал, что уплывает, что происходящее меняет угол, земля поднимается все выше.
Очнулся он только в больнице. Рядом стоял отец, улыбался, при дыхании раздувались такие же широкие ноздри.
– Что произошло, папа?
– Все хорошо, все обойдется, – сказал отец, сжимая в руках платок. Мамы рядом не было.
– Где мама?
– Уже уехала домой.
– Уже?
Степан почувствовал что-то необычное под шеей, немного подумал и понял, что нет волос, его зачем-то обрили…
– Никого ко мне не пускай, не говори студентам, где я.
Напрасно ребята пытались узнать, в какой он больнице, и что с ним, когда выпишут. То, что преподаватель потерял сознание во время занятия, настолько поразило студентов, что неделю, пока не удавалось узнать о его состоянии, они только об этом и говорили. Хотелось шутить, верить в лучшее, и только через неделю завкафедры сказала, что надеяться сильно не на что, и что Степану сделали операцию на головном мозге.
Он увидел своих студентов в июне, надел кепку, пришел по делам, а оказалось, что сегодня его ученикам вручают дипломы. Они улыбались, боролись с эмоциями, не давали понять, что шокированы его внешним видом. Степан заверял, что все обошлось, все хорошо, он полон сил и энергии, он исполнит свои мечты… Под кепкой был едва заметен светлый шов на обритой голове…
Через пол года Степан умер в больнице. Потери сознания повторялись все чаще. Первая операция ничего не дала, рак мозга не был побежден… Он так и не исполнил того, что проповедовал и о чем мечтал…