глава из книги Детеринка "Фальшивый Павел"
1 Климент и Игнатий: Два блуждающих огонька новозаветной критики
В нашем исследовании свидетельств посланий Павла в литературе I и II веков мы до сих пор (наряду с некоторыми менее важными для нашей работы сочинениями) оставили без внимания двух писателей: автора 1 Климента и епископа-мученика Игнатия Антиохийского. Оба автора сегодня воспринимаются большинством ученых как самые ранние свидетели (главных) писем Павла.
Согласно распространенному сегодня мнению, в 1 Клименте мы имеем послание церкви в Риме к церкви в Коринфе, которое предположительно возникло в 81-96 или 96-98 годах [92] и автором которого был некий Климент Римский, который предположительно был «ведущим лицом в Римской церкви, одним из их епископов или пресвитеров»85.
В этом писании, целью которого видится восстановление мира и порядка в ссорившейся коринфской общине, несколько раз упоминается о Павле — 5:5-7, где упоминаются гонения и страдания апостола; Павел характеризуется как «вестник Востока и Запада», который «получил истинную славу за свою веру» и изображается коринфянам как «величайший пример терпения»; затем 47:1, где общине напоминается о «послании блаженного Павла», в котором сварливые коринфяне однажды уже были увещаемы к единству, и действительно высшим апостольским авторитетом. Если уже из второго отрывка ясно, что автор 1-го послания Климента знал 1-е Коринфянам, то на основании других отрывков также нельзя отрицать, что он знал и некоторые другие послания Павла.
Замечательной фигурой является мученик-епископ Игнатий Антиохийский, который около 110 года якобы был привезен из своего дома в Антиохии в Рим, чтобы принять там мученическую смерть. В своих семи письмах, которые он пишет по пути в разные церкви в Малой Азии и в церковь в Риме, он также показывает, что знает апостола Павла и его письма. В своем письме к ефесянам (12.2) он называет ефесян «общепосвященными с Павлом», который упоминает церковь в Ефесе «во всех своих письмах». Характерно здесь лишь то, что «общее посвящение» предполагаемого основателя их общины было так быстро забыто, что впоследствии они могли сделать основателем церкви ученика Иоанна, якобы уже казненного в Иерусалиме в 44 г. н.э.86
В своем письме к римлянам (4.3) Игнатий на одном дыхании упоминает «Петра и Павла», да и в других местах видно, что автор игнатианских писем знал не только Павла, но и его письма, которые он иногда цитирует или намекает на них.
Даже если знание апостола Павла и некоторых посланий, написанных от его имени, не может быть оспорено ни автором 1 Климента, ни Игнатием [93], тем не менее очень сомнительно, что два апостольских отца выполняют еще одно существенное условие для своей репутации, как свидетели подлинности посланий Павла. Как обстоит дело с подлинностью их «писем» и вопросом об их датировке? — Если верить большинству нынешних богословов, подлинность писем и их происхождение на рубеже I–II веков не вызывает сомнений.
Безусловно, абсолютный скептицизм уместен, когда ученые апеллируют к «критическому консенсусу» или «общепризнанным результатам». Помимо того факта, что до сих пор в этой научной области решение большинства редко приводило к надежным результатам, в прошлом также часто наблюдалось, что мнения, долгое время поддерживаемые широким «критическим консенсусом», в какой-то момент заканчиваются и идут в корзину для научных отходов как полностью устаревшие.
Случай с 1 Климентом и письмами Игнатия несколько отличается, потому что подлинность этих «писем» долгое время оспаривалась в прошлом! В своей «Papstgeschichte» («История епископов») Дж. Галлер справедливо обращает внимание на то, что долгое время эти письма «считались недостоверными... Сегодня их считают подлинными, но как долго можно это делать? Цена таких документов имеет тенденцию расти и падать вместе с научным рынком…»87
На самом деле, чтобы подтвердить это, нужно лишь бегло взглянуть на изменчивую историю исследований этих писем. Удивительно, но богословы поколений наших дедов и прадедов часто проявляют себя гораздо более критичными, чем их сегодняшние потомки. Не только 1 Климента, который из-за своей огромной длины, что было весьма необычно для настоящего письма, вызывал сомнения у ученых старины, письма Игнатия также очень рано обрели запах подделки. До семнадцатого века письма Игнатия были известны только в так называемой «более длинной редакции», которая содержала не только семь писем, как сегодняшняя коллекция, но и шесть дополнительных писем. Католический характер этих писем (среди которых было и письмо Игнатия к Марии!) был настолько очевиден, что не требовалось больших научных усилий, чтобы признать, что [94] они представляют собой псевдоэпиграфические продукты более позднего времени. Протестанты Реформации одними из первых заподозрили в подделке письма епископа-мученика, проводившего энергичную пропаганду должности монархического епископа по пути из Сирии в Рим. Позже к ним присоединилось большинство богословов Тюбингенской школы, хотя за это время ситуация несколько изменилась (в пользу подлинности писем) и с XVII века существовали не только тринадцать писем более длинной редакции, но также и семь писем «средней редакции», католические элементы которых не так бросались в глаза.
Во всяком случае, к концу прошлого века произошел «консервативный» поворот, внесенный исследованиями немецкого ученого Т. Зана 88 и англичанина Дж. Б. Лайтфута 89 , оба из которых с большим проявлением эрудиции пытались продемонстрировать подлинность семи писем средней редакции, не дав, разумеется, удовлетворительных ответов на решающие вопросы, поставленные ранее теми, кто оспаривал их подлинность. После того, как их решение получило в 1878 г. благословение А. Гарнака, который в то время был крупнейшим немецким авторитетом в области раннехристианской истории, подлинность семи писем Игнатия была установлена в Германии как общепризнанный научный результат. После сурового изречения Гарнака: «Тот, кто считает письма Игнатия недостоверными, недостаточно внимательно изучил их» — лишь немногие все еще имели смелость снова поставить вопрос об их подлинности на повестку дня.
Как и в случае с письмами Игнатия, так и для 1 Климента беглого взгляда на историю исследований достаточно, чтобы релятивизировать мнение, высказанное сегодня с большой самоуверенностью многими теологами, что мы имеем здесь дело с подлинным письмом конца первого века. Ведущие ученые Тюбингенской школы не восприняли это письмо как подлинное письмо. И здесь снова немецкий ученый Гарнак авторитетно поддержал достоверность сочинений, которые в то время все еще оспаривались, и тем самым определил направление будущих исследований до сегодняшнего дня. После Гарнака, по крайней мере в Германии, было мало исследователей, которые осмеливались оспаривать 1 Климента. [95] Принимая во внимание многочисленные вопросы и проблемы, которые ранее ставили перед учеными 1 Климент и письма Игнатия — и которые на самом деле не были решены Заном, Лайтфутом или Гарнаком — это более чем любопытно и, возможно, понятно только на фоне великого авторитета этих ученых. Что, возможно, также сыграло свою роль для некоторых богословов, так это мнение, что письма были весьма важны не только для датировки писем Павла, но и для датировки некоторых других писаний Нового Завета (например, Евангелия от Матфея), и это ставит под сомнение их подлинность, что могло привести к дальнейшим последствиям, поэтому казалось целесообразным не задавать этот вопрос с самого начала.
Как бы то ни было, кто бы ни взял 1 Климента, например, и читающие его без предубеждения натолкнутся на столько глупостей и столько противоречий, что не смогут замолчать вопрос. Несмотря на вступительное обращение к «страннице Божией, пребывающей в Коринфе», и несмотря на обязательное упоминание некоторых имен, а также другие эпистолярные формальности, имеем ли мы здесь дело с настоящим письмом?
Можно ли без дальнейших церемоний принять документ, состоящий примерно из 32-35 страниц папируса, как письмо, отправленное из Рима в Коринф с целью фактической переписки? Не считая того, что размер среднего письма в древности, как можно определить по имеющимся у нас коллекциям древних папирусных писем90, существенно не отличался от наших сегодняшних писем и состоял из одной-двух страниц (скорее меньше, чем больше, поскольку письмо было таким трудным делом в древности)91 ситуация, в которой автор вмешивается с пером в партийный конфликт в Коринфе, требовала большой спешки! Если бы он хотел что-то сделать своим письмом, то вряд ли мог бы сидеть и тратить недели или месяцы на наброски сочинения, превосходящего по размеру многие древние книги, тем более, что с учетом условий перевозки в древнем мире ему пришлось бы считаться и со значительной задержкой доставки. По прошествии одного-двух месяцев [96] ситуация, которую автор предполагает в своем творчестве, может быть совершенно иной, и его сочинение безнадежно устарело.
Если конфликт сторон в Коринфе и замена пресвитеров младшими членами церкви были на самом деле реальным стимулом для письма церкви в Риме к церкви в Коринфе, то совершенно невозможно понять, почему автор говорит об этом только в главе 44 (!) и в первых двух третях письма истощает терпение коринфян рассуждениями о воскресении, всеведении и вездесущности Бога и тому подобных вещах, хотя и назидательных, но не имеющих значения для рассматриваемого вопроса.
Кроме того, есть соображение, что вся полемика, затронутая автором 1 Климента, остается странно неясной и расплывчатой и что сведения о ней весьма противоречивы, что должны признать сегодня даже сторонники ее подлинности: Он [Климент] подчеркивает, что мятеж можно отнести к «нескольким недовольным и самовольным лицам» (1.1; в 47.6 только «один или два человека»), но затем обвиняет все собрание (46.9 = «ваш ропот»). В качестве мотивов он называет ревность; зависть и сварливость; отсутствие любви, смирения и проницательности. Но он не указывает действительной подоплеки коринфского конфликта (!), равно как и не указывает действительных мотивов — разумеется, непрошенного — вмешательства Рима во внутренние дела коринфской церкви (!). Без сомнения, они тесно связаны, но и о них больше нечего узнавать. Оппоненты в 1 Клименте не оставили свидетелей; и их взгляды не могут быть реконструированы из письма, поскольку оно не обсуждает их аргументы, а просто осуждает их морально. Что касается обстоятельств в Коринфе, а также мотивов Рима, если кто-то не желает сдаваться, он зависит от гипотез»92.
Если исходить из того, что мы имеем здесь дело с настоящим письмом, то все приведенные здесь особенности должны наводить на размышления!
Наконец, в конфликте как таковом отсутствует какая-либо внутренняя вероятность: как может коринфская церковь, основанная так давно [97], восставать против своих пресвитеров из-за лишь нескольких зачинщиков? Предпринимаемая писателем (из Рима!) «попытка посредничества», в которой он односторонне осуждает «смутьянов» в Коринфе, как будто они действовали из низменных побуждений, также совершенно нереалистична и показывает вымышленный характер всей вещи. Еще в прошлом веке Г. Фолькмар высказал соображение, что письмо вряд ли могло быть предназначено для всей общины в Коринфе, как хотелось бы думать из адреса, а лишь для той части общины, в которой были перемещены пресвитеры и их последователи. Обнаруженные здесь напряжения и неясности обусловлены противоречием между предполагаемой в сочинении ситуацией и реальным замыслом автора. Истинное намерение автора, конечно, не в разрешении реального конфликта дипломатическим путем, а совсем в другом: его сочинение, обращенное не к одной церкви, а также не к церкви в Коринфе, но для всех церквей в католической вселенной предназначено не посредничество, а наставление и — здесь становится видна типичная католическая тенденция письма — предостерегать от восстаний и беспорядков в церквах! Писания приводят нас во время, скорее всего, к середине второго века, когда различие между священниками и мирянами (40.5: правила для мирян сильно отличаются от правил для церковных чиновников) уже возвещает о римском клерикализме. Вопреки всем склонностям к оппозиции, авторитет церкви предписывается впечатляющим примером.
С этой целью писатель использует уже известный ему из 1 Коринфянам мотив партийного конфликта и использует его как прикрытие, облеченное в форму письма, для назидательного рассуждения на тему «Мир и согласие в Церкви». Для автора 1 Климента церковь в Коринфе есть образцовая церковь, в которой он хотел бы видеть воплощением свою идеальную церковь, в существенном согласии с самовозвеличивающейся официальной римской церковью: рассмотрите гармоничную картину, он рисует церковь, в которой молодые подчиняются в смиренном подчинении старым, миряне — священникам, жена — мужу (гл. 1—2) — римско-католический идеал церкви в его пуристской форме!
Как только вы узнаете истинное намерение автора, уже не будет казаться странным, если есть и другие особенности, которые выглядели бы странно в реальном письме. Кто мог бы ожидать, например, в настоящем письме, которое к тому же написано церковью в Риме к церкви в Коринфе, найти увещевание (34:7): «Посему сойдемся в одном месте в согласии совести и усердно взывать к Господу, как бы из одних уст, чтобы нам разделить Его великие и славные обетования»? Ввиду географической удаленности Рима от Коринфа остается только удивляться, как писатель представлял себе совместное посещение святого места. В этом пассаже становится ясно: на мгновение писатель забывает о ситуации, предполагаемой письмом, и из роли писателя впадает в роль проповедника, которую он с удовольствием принимает и в других пассажах: см. отрывки с сильными литургическими характеристиками (20.1-12; 38.1-4 и заключительная молитва, 64), которые заставляют думать скорее о проповеди, чем о письме.
В других местах автору очень хорошо удается представить себя в роли составителя письма, например, во вступлении к письму, где говорится: «По причине внезапных и неоднократных несчастий и бедствий, постигших нас, мы несколько задержались с обращением к спорным между вами вопросам, возлюбленные, и особенно к мерзкому и нечестивому мятежу, столь неуместному для избранных Божиих».
В этих строках многие хотели увидеть ссылку на реальную ситуацию гонений (при Нероне или Домициане). Однако, как уже признал голландский богослов Ван ден Берг ван Эйсинга, здесь мы имеем лишь условную апологию, которую автор 1 Климента охотно использует, чтобы придать своему письму вид подлинного письма94. Согласно действующему римскому праву , преследования обычно не происходили в одночасье. [99]
Точно так же, как и 1 Климента, семь так называемых посланий Игнатия также являются псевдонимами.
Ситуация, предполагаемая в письмах, уже должна вызывать подозрения. Епископ Антиохийский стал жертвой гонений на христиан в своем родном городе, и наказание не должно нести здесь, как это обычно бывает, а в сопровождении небольшого отряда римских воинов отправляется в путешествие через полмира Средиземноморья, от Сирии до Рима, чтобы там быть брошенным диким зверям на арене!
Хотя Игнатий и находится в заключении, он тем не менее имеет замечательную возможность во время своего путешествия через город Смирну в Малой Азии установить контакт с местными епископами церквей в Эфесе, Магнезии и Тралле и передать им письмо к каждой из своих церквей. Подобным образом церкви в Филадельфии и Смирне, а также Поликарп, епископ Смирны, получают письма из Троады. Так как, несмотря на свой приговор, Игнатий, очевидно, все еще сомневается, будет ли он казнен в Риме, он также пишет письмо церкви в Риме, в котором, в бреду пред лицом смерти и жаждущий мученичества, епископ умоляет их не предотвратить его мученическую смерть, вмешиваясь в дела властей.
«Умоляю вас, не будьте несвоевременной милостью ко мне. Позвольте мне быть пищей для зверей, через которую я смогу достичь Бога! Я Божья пшеница, и я перемолот зубами диких зверей, чтобы оказаться чистым хлебом Христовым. Лучше увлеки зверей полевых, чтобы они сделались мне гробом и не оставили следа от тела моего, дабы, когда я засну, никому не быть в тягость... Я жажду зверей, уготованных мне, и молюсь что они будут быстры со мной. Я даже соблазню их пожрать меня скорей... Огонь и крест и схватки с дикими зверями, рассечение и разрывание, скрещивание костей, калечение конечностей, сокрушение всего моего тела, жестокие муки дьявола, пусть они придут надо мной, чтобы я мог достичь Иисуса Христа! (ИгнРом, 4-5) [100]
Это было воспринято как продукт патологической жажды мученичества95. Но дело, вероятно, гораздо проще. В случае этой цитаты, что касается сочинений Игнатия в целом, мы имеем дело не с настоящими письмами, а с чем-то, полностью составленным за письменным столом. Их автором является не епископ-мученик Игнатий, а кто-то более поздний, может быть, псевдонимный писатель примерно середины II века, поставивший себя на место легендарного епископа-мученика и сумевший тем самым дать свободный полет своей фантазии в то время, когда ему самому едва ли нужно было опасаться, что истерическая, раздутая смерть на арене, которую он описал, когда-нибудь станет реальностью для него самого. Пустой и дутый пафос декламации, весь сюрреалистический сценарий, который мы встречаем в письмах Игнатия, в том числе и искусственная фоновая ситуация, явно смоделированная по пути Павла в качестве узника, — все это показывает, что мы имеем дело с продуктом типичного «автора письменного стола».
Учитывая искусственность основной ситуации, ряд заметных противоречий и невероятностей, которые мы наблюдаем, становятся понятными. Игнатий пишет, что он был осужден (IgnEph 12.1f; IgnRom 3.1), но в другом отрывке, тем не менее, все еще неясно, умрет ли (и как) он. Он в цепях, но тем не менее может посещать храмы Малой Азии и писать письма! Отрывок в Послании к римлянам проливает свет на то, насколько небрежно автор обращается с географическими и историческими деталями. В IgnRom 5.1 Игнатий пишет римлянам из Смирны, что «из Сирии в Рим по суше и по морю» он сражался с дикими зверями (имея в виду свою римскую стражу), это странное замечание, если учесть, что путешествие епископа по морю еще впереди.
Подобно автору 1 Климента, автор семи посланий Игнатия также снова и снова выпадает из роли епископа и мученика. В IgnEph 5.3, например, он, кажется, совершенно забыл, что пишет как епископ, и увещевает церковь, как человек, который никогда не был облечен епископским саном: «Будем же осторожны, чтобы не противиться епископу» ( ср. IgnEph 11.1; 15.2; 17.2; IgnMagn 10.1). Странно и то, что Игнатий, еще не уверенный, переживет ли он мученическую смерть в Риме[101], может сознательно предвосхищать результат мученичества и характеризует себя во введении к посланию как Феофор («Бог- носитель») и Христофор («Носитель Христа») (IgnEph 9.2), которые по тогдашней практике характеризовали мученика только после смерти96. Здесь также видно, что письма восходят к более позднему автору, который уже оглядывается на мученичество легендарного епископа.
Историческое существование епископа в Антиохии по имени Игнатий не обязательно подвергается сомнению. Как показал богослов Д. Фёльтер, существовало предание, согласно которому Игнатий был замучен зимой 115-116 гг. в Антиохии по приказу кесаря Траяна97. Предположительно, это предание было известно автору писем. Он расширил это по-своему, добавив путешествие в Рим, а затем использовал его в качестве фона для своего литературного произведения, в котором он снова оживил последние недели и дни героического, презирающего смерть мученика.
О том, что семь писем Игнатия не являются подлинными, свидетельствует тот факт, что в целом они стилистически очень тщательно построены, чего вряд ли можно ожидать от писем, возникших в тяжелых условиях тюремного путешествия. Кроме того, в единственном письме, адресованном не церкви, а лицу, епископу Поликарпу, особенно примечательно отсутствие какого-либо личного отношения к адресату: «Игнатия, называемого также Феофором, Поликарпу, епископу Смирненской церкви, или, лучше сказать, имеющему над собою епископом Бога Отца и Господа Иисуса Христа, обильное приветствие. Приветствуя благочестивый ум твой, как бы на непоколебимом камне укорененный, хвалюсь чрезвычайно, что мне дано было видеть непорочный лик твой, чему и пребываю радоваться в Боге. Умоляю вас в благодати, которой вы наделены, ускорьте свой путь и увещевай всех людей, чтобы они могли спастись. Со всем усердием, как плотским, так и духовным, живите по своему чину...»98
Ничто не может быть более общим и ни к чему не обязывающим! Каждому читателю должно быть ясно, что в письме к Поликарпу мы имеем дело [102] не с действительной перепиской, а с литературой, искусственным письмом. Кто считает недостоверным письмо к Поликарпу, которое богослов Хильгенфельд уже мог охарактеризовать как «аналог пастырских»99, тот не может утверждать подлинность остальных писем Игнатия.
Наконец, следует отметить, что число семь примечательно еще и собранным набором писем. Ввиду того значения, которое имело число семь в древности (как символ исполнения), оно, по-видимому, имеет символическое значение. Если предположить, что мы имеем здесь дело с подлинными письмами, то следует спросить, как и кем был осуществлен их сбор. Реальная ситуация гораздо проще: письма с самого начала мыслились как совокупность, как части целого, в котором одно «письмо» предполагает другое.
Так, в IgnEph 20.1, например, Игнатий заявляет, что планирует написать «вторую маленькую книгу»100 (значительно, автор не говорит о «письме»), в которой он будет обсуждать «план спасения со ссылкой на нового человека Иисуса Христа, его вере, его любви, его страданию и воскресению». Эта вторая книга является письмом к магнесийцам. То, что письмо к магнесийцам предполагает письмо к ефесянам, показано в IgnMagn 1.2, где выражено желание, чтобы церкви могли испытать тройственное единство, «соединение плоти с духом Иисуса Христа... союз веры и любви... союз Иисуса с Отцом»; ибо то, что мы имеем здесь, является повторением наиболее важных идей из Послания к Ефесянам!
Ввиду почти полного отсутствия существенных дебатов по поводу оговорок относительно подлинности семи посланий Игнатия и 1 Климента, которые выдвигались в прошлом, вряд ли можно утверждать, что суждение, высказанное с такой самоуверенностью современными исследователями, что мы имеем дело с подлинными письмами, внушает большое доверие. На мой взгляд, современным богословам пора освободиться от чар Гарнака и других авторитетов прошлого, чтобы подвергнуть «письма» новому критическому рассмотрению — даже с риском того, что два старых маяка, которые освещали новозаветную критику в течение многих лет, чтобы укрыть большую часть новозаветной литературы в безопасной гавани первого века, окажутся блуждающими огоньками.