//«Труднее всего мне даётся легкомыслие» (СД)//
//«Он пережил и советскую литературу, и антисоветскую, литературы всех эпох. Сейчас в рюкзаках у молодежи только Довлатов. Он вытеснил всех, нас в том числе. И, боюсь, навсегда. Мне кажется, после него никого не будут читать. Довлатов — это рюмка литературы, которая быстро выпивается, хорошо действует и не отнимает много времени. Поэтому он уникален, неповторим и своевременен. Бороться с ним невозможно и не надо. Это и есть бессмертие» (Валерий Попов)//
О Довлатове написано много – критических статей, воспоминаний, очерков и пр. И это не удивительно. Довлатов – фигура уникальная: Писатель со своим почерком, т.е. стилем, - ни с кем не спутаешь. Лаконизм, ирония, сдержанность, никаких резких осуждений, допустимо удивление , - оценки сделает сам читатель, которого Довлатов уважает. Довлатов - человек незаурядный – умный, остроумный, ироничный. У него талант и писательский, и человеческий. Внешний облик СД тоже выдающийся – гигантский рост, да к тому же ещё красавец. Но и это не всё. Во внешности Сергея, во всём его облике есть одна особенность, которая отличает его от других красавцев, не даёт его забыть, и меня, например, тревожит и волнует. Это его постоянная печаль. Он живёт с этой печалью. В душе она у него потому что. А это много значит – печальный красавец – не весельчак. Как будто Сергей сказал эту фразу: «Глянул окрест себя, и душа моя навек уязвлена стала (АР)».
Писатель Валерий Попов написал эссе о писателе Сергее Довлатове.
Эссе оригинальное. Никто ещё так не писал (в таком разрезе). Пересказать его невозможно – я попробую конспективно что-то передать. Кого заинтересует, можно прочитать в сети. И это будет хорошо. Я читала в сборнике «Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба. Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения», Санкт-Петербург, ж. Звезда, 1999. В сети, конечно, есть.
ПИСАТЕЛЬ И ЕГО ГЕРОЙ
В. Попов начинает с того, что Довлатов всю жизнь тщательно строил себя, двигаясь к цели, которую видит только он. Внешняя его расхристанность, уступчивость, мягкость внушили окружающим иллюзию случайности, непредсказуемости его судьбы. Не так думает Попов. Он полагает, что на самом деле с самого начала судьба была Довлатовым просчитана и все расчёты доведены до конца. Вот что он пишет: «Любой состоявшийся писатель строит себя последовательно и упорно — иногда явно, иногда, как Довлатов, тайно, скрываясь за маской непредсказуемого и неуклюжего оболтуса. Образ обаятельного шалопая, двигающегося по жизни вольно и раскованно, но всегда в сторону опасности, — блестяще придуманный и блестяще исполненный замысел автора, носящего то же имя и фамилию, что и его герой».
И дальше: «Его герои должны были идти — и шли, послушные его воле, — к своей гибели. Другие, более благополучные сюжеты были далеко не так эффектны, судьба и характеры героев в них не разворачивались так стремительно и ясно, как при катастрофах, поэтому благополучных героев и сюжетов у Довлатова нет. Не менее беспощадно, чем со всеми прочими, обращался он и с главным своим героем, носящим имя Сергей Довлатов».
И вот самое интересное, наверное: «Конечно, у столь непутёвого героя должен быть весьма «путёвый» автор». Иначе все непутёвые персонажи гибли бы в самом начале, ведь для них происшествия довлатовских рассказов были жизнью, а не литературным материалом.
Конечно, некоторая дистанцированность автора от героя была и долгое время спасала Довлатова. Автор вёл героя так, чтобы он все время находился как бы на грани, но не погибнул бы сразу. Автор должен был быть начеку и иногда предпринимать жёсткие меры, которые его герою и не были свойственны.
Попов полагает, что «уход в армию <…> был первым необходимым «насилием» автора по отношению к герою – и к себе (назовём его первым прыжком). Не ушёл бы писатель Довлатов в армию, он мог бы размазаться, потерять ориентировку и, утратив ощущение разницы между писателем и трогательным жалким героем, на самом деле превратиться в него. Но писатель Довлатов (быть может, сознательно) отделил себя не только от непутевых своих героев, но и от жалкой литературной судьбы, если бы он продолжал тонуть в прежнем уютном болоте».
Попов признается, что на примере Довлатова понял, как тщательно, тайно и упорно должен писатель выстраивать себя.
Вторым прыжком, по мнению Попова, был его прыжок за океан, тоже просчитанный гениально, хотя, может быть, бессознательно-интуитивно. Попов полагает, «что все ужасы советской власти, которыми Довлатов себя «умело» окружил, сыграли у хитроумного писателя лишь роль трамплина для необходимого ему прыжка». Истинной причиной, может, тогда и неосознанной, было стремление оторвать от себя нити прежних связей и дружб, которые тянули его в болото, где перманентно пропадал его несчастный герой. Оказавшись вдали от него, Довлатов мог плодотворно работать.
И вот Попов пишет: «Настоящим писателем Довлатов несомненно стал только в Америке. Помню потрясение от его книг, пришедших в Ленинград из Нью-Йорка…Вот это да! Такого писателя Довлатова, которого многие, в т.ч. и я, путали долгое время с его бестолковым героем, никто не ожидал».
Все ахнули, до всех постепенно доходило, как надо жить, поступать, писать. Ну и что?! «Сделать так решительно, умно и жёстко мог только Довлатов. Т.е. бросить своего героя, чтобы спасти его для литературы. Маршрут его оказался круче, поэтому и поднялся он выше».
Но всё кончилось, как кончилось. Нью-Йорк не оказался раем. Здесь были свои заморочки. А жалкий, липучий, вечно тонущий герой воскрес и появился здесь. «Довлатов сумел оторвать от себя новые путы и написать обо всем, что сбивало его с назначенного пути, по-довлатовски блистательно и презрительно».
Американская концовка оказалась для Довлатова трагической во всех смыслах. По словам Попова, «у Довлатова уже не хватало сил, чтобы отделить себя от своего страдающего героя, хотя это «отделение» он осознал и осуществил именно здесь. Но здесь же это и кончилось». Попов предполагает, что уставший в России Довлатов всё-таки надеялся на американскую гармонию. Вряд ли – это уж я говорю, что СД был настолько наивен, что рассчитывал на какую-то гармонию в журналистике. Он действительно страдал, когда сюжеты рассказов приходилось «продавать по дешевке» на радио. Попов говорит: «В России хоть никто его не печатал, но зато и никто не торопил». Странная фраза, даже смешная: а чего торопить и кого торопить, когда не печатали. Не понимаю. Дальше Попов пишет, что «американская удача потребовала от него отдать ей последние его силы. Руки автора, которыми он ещё как-то отстранял от себя своего героя, постепенно слабели. И вот произошла эта роковая неизбежная встреча. Настоящий писатель и поэт всегда погибает смертью своего героя – иначе он просто дезертир».
Не нравится мне эта концовка – тяжело всё это читать. И вообще, Попов начал за здравие, а кончает за упокой.
PS Моё личное примечание для Валерия Попова. 10 рассказов Довлатова были изданы в самом престижном американском журнале “New-Yorker”.
Из русских авторов там печатали только Набокова. Слышу возгласы: Довлатова же рекомендовал сам Бродский. Ха-Ха. Бродский на эти возгласы злопыхателей ответил: «Да, я рекомендовал Довлатова, но при этом я послал ещё 20 рассказов других русских авторов. А взяли одного Довлатова».